Наблюдательницы

Тана Грин. 6 января 1998 года. Возвращаемся в Хогвартс. Совсем недолго побыли дома – и вновь несемся на поезде через черно-белые леса, через равнины, на которые будто пролилось молоко. Можно было бы написать: «Едем в неизвестность», но ведь солгу – в гораздо большей неизвестности остаются наши родные и близкие. А мы уже примерно знаем, чего ожидать от школы при нынешней власти. На много миль позади осталась моя коротенькая «другая жизнь». Да она и закончилась за день до отъезда. В синеватый предрассветный час Алекс постучался в дверь, но остался на пороге. - Мы сегодня уходим из города. Надо попрощаться. В груди очень болезненно сжалось, я обняла Алекса, потом опомнилась и бросилась в дом: «Подожди, сейчас, секундочку!» Как хорошо, что успела за день до того закончить свитер. Алекс стоял, вытянув шею – ждал. - Возьми! Зима морозная. И береги себя. Пожалуйста. Будь смелым, сильным, но обязательно переживи эту войну. Он невесело смотрел мне в глаза. - Конечно, переживу. Ведь ты еще такая маленькая. И вдруг он поцеловал меня. По-настоящему, по-взрослому, в губы. У него губы с виду жесткие, а на самом деле бархатные, и он закрыл глаза, точно ему больно было. (почему-то ужасно стыдно об этом писать). Меня словно ветер закружил, не знала, смеяться или плакать, попыталась ответить, и мы оба упали с крыльца в снег. Алекс извинялся, не смолкая – пока помогал мне подняться, стряхнуть снег с одежды, а я пыталась отряхнуть его. - Все, иди в дом, а то замерзнешь, - он вновь бегло поцеловал меня и легонько подтолкнул к двери. Тотчас развернулся и быстро побежал от нашего крыльца. Комок колол горло; я смахивала слезы, а они наворачивались опять. Но нельзя плакать при маме, у нее и так немало поводов расстраиваться. Не надо плакать при Бобби. Отчаянно верю, что покуда буду думать об Алексе, пока буду молиться за него, с ним и вправду ничего не случится. С ним ничего не должно случиться, потому что он самый лучший, чистый человек на земле, он светлей жизни. … Нашим ребятам дни, проведенные дома, помогли немножко оправиться. Их лица не так бледны, в глазах появилась надежда. Они верят, что магическая Англия изо всех сил сопротивляется тирании Того-Кого-Нельзя-Называть. И вера их небеспочвенна. Каролина нашлась в коридоре; прижавшись руками к стеклу, подруга прикрыла глаза и молчала. Было что-то очень горькое в её молчании. Она посвежела лицом, но глаза мрачней, чем прежде. - Как мама, Кэрол? – я погладила её по плечу. Каролина слабо отмахнулась: больше ничего и не стоило говорить. - Как ты думаешь, Лавгуд жива? – наконец задумчиво протянула подруга. Воздух похолодел. Пока мы праздновали. Радовались дням, что проводим с родными, Полумна, возможно, мерзла и мучилась в камере Азкабана. Если она вообще…Нет, не надо так думать, Полумна жива. Иначе… Иначе было бы слишком страшно. Но не ужасней боли её отца в это одинокое для него Рождество. - Я так устала от войны, - Кэрол прижимается щекой к моей макушке. – Наверное, я не переживу её. - Кэрол, мы обязаны пережить войну, как бы ни было тяжело. Мы не только за себя отвечаем. – Она такая слабенькая, бледная. Увожу её в пустое купе, и там некоторое время мы, обнявшись, молча плачем. У Кэрол руки истаяли, плечи ссутулились. Лишь теперь понимаю, насколько она одинока и беспомощна. - Бедная моя, бедненькая. Как же ты намучилась. Каролина отшатнулась. - Не унижай меня. Не жалей. Странная она иногда бывает. Но появился повод отвлечь её, да и задать один вопрос: сама я никогда не понимала. - Не хотела тебя обидеть, Кэрол. Но почему ты считаешь, и еще очень многие говорят, что жалость унизительна? Что в ней плохого? И вот я вижу прежнюю Каролину, какую встречала в прошлом году в коридорах Хогвартса. Улыбка превосходства трогает её губы, умные темно-серые глаза блестят гордостью. - Что в ней плохого… Тэнни, кого тебе легче всего пожалеть? - Не знаю. Котенка. - А как думаешь, приятно человеку быть приравненным к бездомному котенку? Надо же, и не задумывалась об этом никогда. - Но и оставаться в беде одному, когда никто не пожалеет… - Когда ни от кого не почувствуешь сострадания – это совсем другое. Сострадание не унижает, а опять приравнивает тебя к другим людям, вырывает из унижения, на которое обречен несчастьем. Странно: мне не кажется, что несчастья унижают. А Каролина объясняет: - Несчастье словно бы выставляет человека обнаженным у позорного столба. Думаешь, мало найдется охотников поглумиться? Скверные воспоминания лезут в голову. Скорее отстраняюсь от них: - Можно запретить им. - Все рты не заткнешь, Тэнни. И думаешь, тому, привязанному, легче будет? Он лишь сильней почувствует свою беззащитность. - Можно отвязать его и помочь скрыться. - И позорный столб останется в его сердце. Вот твоя жалость, Тэнни. Ты облегчаешь минутную боль – и не задумываешься о постоянной. Ты не хочешь унизиться до несчастного – ты бросаешься защищать и не заглядываешь в душу. - Что тогда делать? - Встать рядом с ним. Взять его за руку. Тогда у позорного столба будет не он один, а значит, он перестанет быть вовсе отверженным. Это и есть сострадание. Так неловко стало. Все-таки ближе и понятней слова Толстого монаха о том, что жалость, сострадание и милосердие – три ступени одного чувства, имя которому – любовь. И не по себе, потому что в глубине души почти готова признать, что права-то Каролина. Каролина Суоллоу. 6 января 1998 года. Не буду вспоминать каникулы, не вспомню больше прошлое. Если тоска на сердце – выпью до донышка каждый оставшийся мне день. Я владею временем и воздухом, и своими мыслями. Достаточно для счастья. А то дожилась: жалеют уже. …Когда мы шумным табором сошли с Хогвартс-экспресса и двинулись к школе, я уловила, что не чувствую больше ненависти, которая в сентябре, кажется, навеки пропитала наши души. Ту ненависть рождало отчаяние и страх. Сегодня мы уже верим в скорую победу, в неминуемую и жестокую кару для врагов. Мы закалились и будем бороться до конца. Хогвартс стоит выспавшийся, насладившийся тишиной, отдохнувший от наших быстрых ног – обычная школа после каникул. И не верится… Мерлин с ним, я устала повторять тетины предположения. Алекто и Амикус схуднули и злы донельзя. Теперь-то они не так уверены в своей безнаказанности, как осенью. И возможно, дело не только в том, что мы оказались способны сопротивляться. Они почуяли, что власть Безносого временна, никто не станет его терпеть долго. Его крах будет их концом. Наш сальнопатлый псевдодиректор за две недели и вовсе сделался страшен: накинуть ему капюшон на голову, сунуть в руки косу – можно будет рисовать с него смерть. Ему-то, поди, всего страшнее: свергнем Змеелицего – и поцелуем дементора убийца Дамблдора точно не отделается. Да он просить будет о том, чтобы лишили души, как о милости, которую – я надеюсь – ему никто не подумает оказать. Не ненависть говорит во мне, отнюдь: у меня было достаточно времени, чтобы перерасти это детское чувство. Но я хочу справедливости. Если моя мать сошла с ума от горя, отец замучен в Азкабане с десятками других несчастных, и их участь, возможно, уже разделила Полумна Лавгуд – разве справедливо будет, если виновный не примет всех мук, на которые обрек свои жертвы? А без Лавгуд не над кем смеяться за столом, и гостиная Когтеврана опустела. У нас все такие погруженные в себя, мыслящие и очень скучные. Она умела выделяться неосознанно, не прикладывая усилий. Хотя, возможно, рано еще говорить о ней в прошедшем времени? Мои последние школьные полгода… Куда мне деваться дальше? Если не успеет закончиться война, уйду в подполье. Не знаю точно, на что сгожусь, но думаю, на многое, главное - суметь преодолеть себя и понять, насколько хороши на войне любые средства. А если к тому времени воцариться мир, если победит правая сторона, стану вольной поэтессой. Скорей всего, к тридцати годам благополучно сопьюсь и отравлюсь, успев оставить после себя пару-тройку сборничков. Разумеется, никакого мужа и никаких детей: я слишком себя уважаю, чтобы превращаться в домашнюю курицу или мучиться с кем-то вроде Скетчерда. А сегодня перед ужином столкнулась у дверей Большого зала с Ноттом. Он почему-то шел один, без Булстроуд. Отскочил от меня, как от чумной. Боишься? Правильно, бойся. Ишь ты, за каникулы-то, однако, подурнел.