Наблюдательницы

Тана Грин. 14 апреля 1998 года. Мы с Бобби помогаем маме в аптеке: покупателей стало столько, что она не справляется, даже наняв помощницу. И с большей части тех, кому требуются лекарства, деньги спрашивать стыдно: люди приходят израненные, избитые, полубезумные после Круциатуса. Они едва сумели спастись от Пожирателей и не обращаются в Мунго, опасаясь, что там их могут выдать. Подсобное помещение в аптеке превратилось уже в небольшой лазарет. Бобби стоит за прилавком или выполняет мелкие поручения, я варю зелья – разумеется, только те, которые может мне доверить мама. Сама она вместе с помощницей, мисс Корой Ниддл, симпатичной рыженькой девушкой, оказывает помощь обратившимся. Еще есть мистер Роуд, сторож, спокойный старичок: он почти все время читает газету или дремлет; впрочем, пару раз он очень вовремя подымал тревогу. Иногда его хладнокровие даже неприятно удивляет. Например, когда сегодня, около полудня, когда к нам ввалился рослый бородач, раненый, тащивший за собой окровавленного паренька чуть постарше Алекса, мистер Роуд невозмутимо преградил им путь и произнес: - Прошу представиться, сэр, и показать нам левое предплечье. И вашего спутника прошу о том же. Бородач пробормотал что-то длинное и злобное на непонятном языке, мне показалось, он сейчас задушит нашего сторожа голыми руками. Мальчик кулем привалился к его ногам. А мистер Роуд лишь наставил на волшебника палочку и повторил: - Покажите левую руку. Мама шагнула к незнакомцу, сама закатала ему рукав, потом проверила также юношу. Лицо бородача переменилось: казалось, он вот-вот заплачет. - Помогите ему! Вы можете ему помочь? – в дрожащем голосе вошедшего слышался сильный акцент. - Кора, ты займешься старшим, обратилась мама к мисс Ниддл. – Тана, будешь помогать мне. Бобби, ты – за прилавком. Мистер Роуд, пожалуйста, уберите следы крови. И полагаюсь на вашу бдительность. В подсобке мы с мамой уложили мальчика на кушетку. Он очнулся, но стало лишь хуже: теперь он чувствовал ужасную боль. Сдерживая стон, бедняжка отчаянно сжимал губы, зажмуривался, мотал головой. Я дала ему обезболивающее. Мисс Ниддл перевязывала иностранцу раненое плечо. Он, резко переводя дыхание, рассказывал: - Мы из Дурмстранга. Я преподавал там. Когда здесь началась война, несколько моих студентов сбежали в Англию, бороться с тем… Вы знаете… Я решил, что это правильно. Я уехал с ними. Сегодня была драка с Пожирателями. Антон ранен. С мальчика мама уже стащила порванную, окровавленную одежду и осматривала его. Тело несчастного располосовали длинные алые раны, как от удара саблей; они не затягивались, что бы ни делала мама. Как у Майкла. - Вы помните, каким заклятием его ударили? – спросила я у бородача. Он потер лоб, поморщился. - Что-то длинное… Се… - Сектумсемпра? Мама вскинула испуганные глаза, поглядела, словно не узнавая меня. Раненый мальчик дышал прерывисто, в его горле булькало. Иностранец медленно кивнул. - Попробуй «Вулнера Санентур». Произносить надо медленно, как песню напеваешь. Мама начала водить палочкой над телом юноши, нараспев приговаривая заклинание. Не сразу, но раны стали затягиваться. Юноша вскрикнул, я дала ему новую дозу обезболивающего. Спустя полчаса стало понятно, что жизнь мальчика вне опасности. Он дремал, мисс Ниддл отпаивала чаем его учителя. До чего же смелые и чистые душой люди! Отправились в чужую страну, чтобы защитить её от врага, хотя их никто не обязывал, и никто им слова бы не сказал, поступи они иначе. А Дурмстранг еще подозревают в приверженности темной стороне! Помню, когда был Турнир трех волшебников и ребята из Дурмстранга гостили у нас, очень многие косились на них – лишь потому, что они учились под началом бывшего Пожирателя смерти. Но разве только учитель определяет жизненный путь ученика? Мистер Роуд попивал кофе и насвистывал марш так невозмутимо, словно и не отмывал недавно полы от крови. Выдержка этого человека – залог нашей безопасности. Нужно быть благодарными ему. Но у меня все перед глазами несчастный израненный мальчик. Пусть моего Алекса не коснется больше заклятие или оружие, пусть его жизнь будет вне опасности. А если суждено ему рискнуть вновь, пусть надеется тот, кто поможет. Но да не понесет другой его спаситель столь жестокого наказания, какое, видимо, досталось профессору Снейпу. … Сегодня очередь мисс Ниддл и мистера Роуда сидеть с ранеными. Мы вернулись домой, поужинали. Бобби жадно набросился на еду, а утолив голод, почти сразу отправился спать. Братик очень устает, тяжело ему приходится: каждый день видеть кровь и страдания. Хоть и Хогвартсе мы за этот год постоянно сталкивались с жестокостью – но привыкнуть к ней невозможно, и тем более было бы чудовищно, если бы привыкал двенадцатилетний ребенок. Но Бобби держится молодцом. - Горжусь им, - мама проводила брата взглядом. – И тобой тоже, Тана. Мамина ладонь, сухая и теплая, скользнула по моим волосам. - Кто научил тебя заклинанию, которое ты сегодня посоветовала мне применить? - Профессор Снейп. Мама снова, будто не узнавая меня, с сомнением всматривается мне в лицо. Думаю, самое время поговорить. Не буду рассказывать всего: о розгах, доставшихся Бобби, о том, что я попадала в подземелья, лучше умолчать. У нее и так слишком много поводов для волнений. Мама, опершись щекой на руку, слушает внимательно и строго. Взгляд задумчивый, погруженный в себя, какой бывает, когда она вспоминает что-то. Наконец вздыхает: - Пожалуй, ты права, дочка, и он действительно на нашей стороне. Не бросай начатое. Мне кажется, в конце концов тебе поверят. А если понадобится, то и мне будет, о чем рассказать Визенгамоту. Только после её слов я вспомнила, как мама писала мне – давно, в начале первого курса – что они с профессором Снейпом учились вместе, только он – на Слизерине, а она – на Пуффендуе. Догадываюсь, о чем она теперь вспомнила. Стало быть, и мама знает… Хочется опустить глаза. Несмотря на усталость, уснуть не могу. Апрельская луна улыбается в окошко, звезды рассыпаны по небу веснушками. До чего ясная ночь. Когда-нибудь в такую ночь мы будем с тобой, Алекс, идти, взявшись за руки, по лугу, где познакомились однажды. Тогда уже не будет войны, не будет боли и страха, тогда настанет покой всем душам, усталым и исстрадавшимся. И на молодой траве заблестит лишь роса – не кровь и не слезы. Алекс, милый, какое же счастье, что мы с тобой на одной стороне, что мы никогда не встретимся в бою, как враги. Ты самой природой обречен быть на светлой стороне. Но, видят небеса, я продала бы это счастье, только бы ты никогда не почувствовал боль, которую пережил сегодня тот бедный русский мальчик. Или хоть, чтобы у тебя было другое детство, не в унижениях, не в побоях. Но не знаю, смогла ли я бы жить, если бы ты отвернулся от меня и перешел на другую сторону. Потому что предательство любимого – мучительная, опустошающая душу боль. Как постарела, замкнулась мама после известия о том, что отец теперь с другой. Но у мамы есть мы с Бобби, мы уж точно никогда не бросим друг друга. А если никого близкого на свете нет? Хотя, наверное, и измену можно простить и стерпеть, если очень любишь. Можно отпустить, принять выбор. Все равно смысл жизни останется, покуда твой любимый существует на земле. Сердце заходится, как вспомню жуткие часы, когда мучилась неизвестностью и заставляла себя верить, что ради нашей любви не могло не случиться чуда, Алекс не мог не спастись. Еще немного – и сошла бы с ума, наверное, как мать бедной Кэрол. Подруга пишет, что мама её сейчас похожа на переживших Поцелуй дементора. Арест любимого человека, его очевидная скорая смерть стала для несчастной женщины лишением души. Но дементор, забирая душу, уносит и боль – а её боль осталась с ней. Вспоминаются мне опять события прошлогоднего Хэллоуина. Кэрол, что же ты наделала. Стало быть, мама знает…