Cause all I need, is to see you blossom out, blossom out, blossom out. Я ведь хочу лишь увидеть, как ты расцветаешь. Milky Chance - Blossom.
Сквозь размытое окно электрички пробиваются холодные сумрачные лучи. Мимо проносятся громадные высотки из стекла и железа, отбрасывающие длинные тени на кварталы и скверы, редкие зелёные пятна. В таком искаженном ракурсе город напоминает зверя с косматым загривком из сверкающих в иллюминациях шпилей. Голос из приемника сообщает о прибытии на конечную станцию, и девушка, подхватив небольшую спортивную сумку, направляется к выходу. В лицо моментально ударяет морозный, колкий порыв ветра. Он обжигает, кровь приливает к щекам на контрасте с бледной кожей. Клубы пара поднимаются все выше, к гнетущей, свинцовой серости неба, и там растворяются. Именно свинцовой — тяжёлой, как бетонная глыба. Она опускается все ниже и ниже, и кажется, что вот-вот раздавит… Возвращаться домой должно быть приятно. Так было всегда. Однако сейчас Бьянка чувствовала внутри лишь горечь. Словно по внутренностям проводят наждачкой. На этот раз она вернулась не на праздники и не на каникулы. Она вернулась на похороны. Жизнь может разрушиться в один день. Нет, даже в миг. И часто, когда мы принимаем все как должное, незыблемое, боль от потери бывает нестерпимой. Девушка присаживается на неудобные сидения в пункте ожидания, вслушиваясь в скрипучий голос, объявляющий посадку. Все внутри скручивается в узлы, а легкие ужасно жжёт. Хочется закурить, но, когда Бьянка шарит по карманам куртки, с досадой замечает лишь пустую пачку. Она знает, что нужно позвонить и сказать, что она уже на вокзале, но сил нет. Не физических — она опустошена, обглодана, сломлена. Хочется кричать. До боли, до хрипа, до ультразвука. Иногда ей кажется, что она и так кричит. Внутри. Снаружи даже слёзы не подступают. Когда раздается писк мобильного, Бьянка не сразу поднимает трубку. Она бесцельно вглядывается в то и дело скачущие буквы на доске объявлений. Моргает чаще, чем обычно. Надеясь каждый раз проснуться от кошмарного сна…***
Едва касаясь крышки рояля, Сакс замирает. Так тихо. Так безжизненно. Тонкий слой пыли остаётся на подушечках пальцев. От легкого колебания воздуха жухлые лепестки белых лилий начинают осыпаться один за другим, оставляя на чёрной лакированной поверхности желтоватые разводы от пыльцы. Это гостиная. Маленькая, уютная, где нет даже телевизора — только огромный музыкальный инструмент, пара кресел и махровый ковёр, щекочущий лодыжки. Вместо люстры — голая лампочка под потолком. Девушка аккуратно, словно бы она могла потревожить энергетику этого места каким-нибудь неосторожным движением, садится за рояль. Клавиши потеряли свой белоснежный цвет, а звук из него выходил глухой и сиплый. Как сорванный человеческий голос. Давно на нем не играли — стало быть, шесть лет. Бьянка не замечает, как по щекам скатывается слеза. Одна, крохотная, издали незаметная. Ей двадцать четыре — время для самореализации и поиска себя. Время не для праздных мечтаний, а для твёрдых целей, их достижений… Но она здесь — в квартире на девятом этаже, где прошлое ее детство, да и вообще большая часть жизни. На кресле дремлет тучная женщина: бледная, как мел. На ее лице застыло страдальческое выражение. Раньше здесь пахло иначе. Не лекарствами и приторно-сладкими духами, которыми женщина пытается вытравить запах болезни и собственного ничтожества. Это единственное, на что у неё хватает сил. Бьянка в очередной раз глубоко вздыхает, подкатывая инвалидную коляску ближе к креслу. После окончания университета она оказалась заперта в этой квартире. Однако по-другому поступить ей не позволяла совесть — Нора заботилась и поддерживала ее после смерти родителей. Именно благодаря тетке девушка бросила курить и не довела себя до нервного истощения. И ей хотелось отплатить тем же. И вот она, молодая и перспективная выпускница известной консерватории, отсиживается в старой квартирке, в прямом смысле меняя подгузники пожилой старушке. От такой жизни хочется взвыть, и порой Сакс ловит себя на мысли, что ждёт, когда все закончится. Ждёт, когда проснётся утром, наконец-то откроет окно нараспашку, впуская прохладный ноябрьский воздух и вдыхая его полной грудью. Освежая это место, очищая от мерзкого запаха, которым пропиталась ее одежда, кожа, волосы. И в такие моменты ненавидит себя — как малодушно… Бьянка выходит из гостиной и прикрывает дверь, стараясь не шуметь. Когда она идёт по кленовой аллее, находящейся близ ее дома, мысли невольно заводят в прошлое. Платье на выпускной у неё было бронзовое, сияющее осенью. Почти как кленовые листья над головой. После она ни разу его не надела, и теперь оно висит в платяном шкафу, зарытое в куче сдержанных и скучных нарядов. Почти так же, как и ее амбиции тлеют и превращаются в пепел с каждым новым днём. По шее бегут мурашки от холода, но ей все равно. Раньше она бы закурила, наслаждаясь своей слабостью. Существует тип людей, не видящий жизнь без драмы и страданий. Самобичевание — их конёк. Они лелеют свои негативные мысли, позволяя им, как дикому плющу, оплетать тело и сознание. Высасывать энергию. И, чуть тебя наполняют новыми ресурсами, ты собственноручно вырываешь их из грудной клетки и топчешь. Таким людям просто нравится себя жалеть. Бьянка Сакс постоянно уверяет себя в том, что она к ним не относится. Хотя кто знает… девушка никогда не понимала саму себя. Единственное, что ей остаётся делать, — это выходить на людный сквер и играть. Ведь Искусство всегда было и будет её страстью. Её любовью. Её сумасшествием. Без неё она давно бы уже сломалась. Смычок подрагивает в руке. С латунно-желтого, закопченного промышленным смогом неба срываются сизые хлопья снега. Первого в этом году. Облако пара опаляет губы и румяные от холода щеки. Глаза нещадно слезятся. Её легкое полынное пальто разлетается на ветру… Ноктюрн Шопена. Пламенная сухость в горле и серебро снега на ресницах. Люди проходят мимо, бросая безучастные или сочувствующие взгляды, оставляя в чехле скрипки смятые купюры. Сакс проглатывает горькую обиду и гордость, вставшую поперёк трахеи. Из-за того, что девушка буквально безвылазно отсиживается в квартире с больной Норой, времени на официальную работу практически не остаётся. Как-то раз она пыталась устроиться в ночной клуб. Однако для такой, как Бьянка, это оказалось унизительным. Какие-то вульгарные костюмы стюардесс, горничных, похожие, скорее, на шлюханские наряды. И это она работала всего лишь официанткой! Хотя пьяных мужчин, воровато прячущих обручальные кольца в закромах пиджаков, подобное никогда не смущало. Их загребущие руки постоянно норовили проскользнуть под короткую юбчонку и поддеть ткань трусиков; их взгляд бурил дыру в груди, изучая лёгкую тень ключиц под воротом рубашки; опьяненное алкоголем дыханье обжигало мочку уха со словами: «Сколько берёшь за ночь?»… Сакс передергивает от воспоминаний. Она уволилась после двух смен. И, если бы этого не сделала, наверняка бы не выдержала и плюнула в лицо нахалам. Возможно, ей просто не повезло с местом. Но куда бы она ещё смогла податься в такое время суток? Смычок срывается, как и слёзы. Уже осознанные. Бьянка ненавидит показывать слабость. Запахнув верхнюю одежду, девушка прячет инструмент в чехол и уже собирается уходить, однако… — Девушка, стойте, — она не сразу понимает, что обращаются к ней. Чертыхнувшись, оглядывается и видит молодого человека. Бледное лицо, смоляные брови и плавные черты лица. Он показался ей милым, что неуместно прозвучало бы по отношению к мужчине… к юноше — да, но не к мужчине. Вьющиеся чёрные волосы падают на правую сторону лица. Они едва колышутся от незримых потоков воздуха. Словно из мрамора: неживой и стылый камень с человеческим выражением. — Я часто вижу Вас здесь, — снова подаёт голос незнакомец, подходя все ближе. — Вы невероятно талантливая. — Спасибо, — тихо отвечает. Сакс чувствует странное, вязкое чувство незащищенности. Как будто он смотрит не в глаза, а пожирает взглядом её всю. И в разных позах. Для любого творца похвала его искусства — высшая награда. Он не сказал, как она прекрасна; он не заметил, какие у неё красивые волосы и изгиб запястья. Он сказал только, что её музыка чудесна. И Бьянка позволила себе улыбнуться уголками губ. — Не хочу показаться назойливым, но я бы хотел, чтобы Вы взглянули на Ваш портрет. Знаю, что не имел права рисовать Вас без Вашего ведома, но… Несмотря на вежливый тон, парень был настойчив. В его словах сквозил стальной стержень. Не как у неопытного парнишки. Да и был ли он младше неё? С каждой его новой фразой Бьянка сомневалась. Он, поняв по одному только взгляду, что она не против, кивнул в сторону небольшого этюдника. Все это время парень рисовал её под невысоким кленом, оставаясь в тени. Пропустив девушку вперёд, он позволяет себе на долю секунду уловить запах её тяжелозмейных волос и прикрыть веки. Они пахнут морозом, свежестью и лилиями. Такой чистый аромат, от которого щекочет в носу, а в голове рождаются невероятные образы. Художник прячет в высоком воротнике лёгкую усмешку. Девушка вглядывается в собственное лицо, изображённое на холсте: так похоже… Почти один в один. Единственное, что безумно пугает — это глаза. Замутнённые туманной пеленой, какие-то пустые, нечеловеческие. Словно затянутые бельмом. Парень замечает изумление незнакомки. Дотронувшись до смазанной в серой краске кисти, отвечает на немой вопрос: — Я очень… трепетно отношусь к изображению глаз человека. Вы всегда были либо отстранены, либо тоскливы, и это… не те эмоции, которые я бы хотел запечатлеть на своей картине. Бьянка грустно усмехается и переводит взгляд зелёных глаз на молодого человека. В них плещутся ледяные арктические воды и северное сияние. В них нет тепла, сочности весенней травы. Это холодный малахит. Что будет, если в них замерцает радость? страсть? боль? Наполнятся ли они жизнью? Страсть, боль… страстьбольнаслаждение. Художник отступает назад, до содранной кожи впиваясь ногтями в кору дерева. Жмурится и судорожно, прерывисто выдыхает. Девушка не замечает, как огонь какой-то неясной эмоции плещет в его глазах. Страшной эмоции. Чешется. Чешется. Зудит. Волчком скачет по черепной коробке. Он не в состоянии контролировать это. Он и не хочет. Если жаждешь что-то — возьми. Не отдают добровольно? Отбери. Ведь сейчас, прямо перед ним, — его ожившая мечта. Его вдохновение, сосуд. Его муза. Парень сжимает челюсти до желваков. — Как Вас зовут? — непринужденно спрашивает он. Внутри все бурлит и шепчет, тянется к очаровательному видению. Сакс чувствует, как лицо обдаёт жаром. Что же она теряет, в конце-концов? — Бьянка… Просто Бьянка. — Хелен, — улыбается Отис в ответ на рукопожатие лишь слегка стискивая её гибкие пальцы. Он из последних сил сдерживает странное желание дернуть девушку на себя, а позже… Нет, это не возбуждение. Это не плоская слабость. Это жажда обратить её образ в вечность. Так, чтобы она принадлежала лишь его умелым рукам. Только ему подвластно сделать из её тела храм.***
Хелен мерит шагами помещение. Старый, со сколотым лаком паркет, мольберт и испачканные в стройматериалах половицы. Капли белой краски и солнечные лучи, разрезающие песочно-белые стены. Высокие потолки, покрытые крошечными трещинками. Это идеальная студия. Здесь все располагает к творчеству: от светотеней и бликов от графина, до большого окна, сейчас открытого нараспашку. Первый декабрьский день. Яркое, почти фосфорное свечение наполняет зал. Он ждёт. Он уже не может терпеть этого зуда. Ломая кисть, он смотрит в арку в ожидании, что вот-вот в полумраке прохода появится её миниатюрная фигурка. Это старое здание, давным давно заброшенное. Обычных дверей здесь практически нет, кроме, разве что, входных. Отис много лет искал вдохновение. Для этого совпасть должно было все: человек, место, время. И судьба предоставила ему этот шанс. Он ухватил его за хвост и не был намерен упускать. Он мог часами слушать Сакс. Ча-са-ми. Многое для него было непонятно, особенно, когда девушка ударялась в академические термины и студенческую жизнь. Однако это никогда его не отталкивало. В моменты ностальгии девушка казалось намного счастливей и беззаботней. И серость глаз уходила со слезами. Они становились все ярче с каждым днём. И как же его сердце трепетало, когда он осознавал, что она расцветает благодаря ему. Но художнику было мало. Мало просто красок, мало радости в малахитовых радужках. Это все с каждым днём приедалось все больше. И сегодня, — да, сегодня, — он решил раскрыть своё лучшее творение по-новому. Сделать последний штрих. Что-то внутри утробно скулит, просясь наружу, когда он слышит звонкий стук невысоких каблуков по лестнице. Она. Шелестящая походка, лакированные полусапожки и иней на плечах. На его лице растягивается искренняя улыбка. Широкая, кажущаяся Бьянке безумной. Но боится ли она Отиса? Она уже не знает, что ощущает рядом с ним. Противоречивые чувства накрывают с головой. Бьянка обожает ему позировать. Они встречаются пару раз в неделю. «Очень мало для написания настоящего шедевра», — каждый раз замечает Хелен. Ведь он не имеет права опорочить её черты. Такие хрупкие и нежные. Но им все равно чего-то не хватает. О, да! Он знает, чего именно, однако каждый раз боится оступиться. Если она сбежит от него, все его Искусство будет напрасным. Он должен быть деликатен. Внутри клокочет ярость. Сколько можно обхаживать её со всех сторон, рисовать водопад темных волос и изгиб шеи, когда хочется… ниже, глубже? Без всей этой мишуры? Бьянка заходит в студию и откидывает пальто на подоконник. По её коже пробегают мурашки. Хелен не может пошевелиться. Что-то пригвоздило его к полу. Сегодня. Больше ждать нельзя. Время, место — сошлось все! Как он и представлял себе этот день. Эта прохлада и голубоватые блики снега за окном. Этот букет из лилий в стеклянном графине. Это большое зеркало без рамы напротив. Все складывается идеально. — Хелен, — срывается недоумевающе с её губ, когда он грубо смыкает ставни. Девушку бьет мелкая дрожь. Что-то не так. — Присаживайся, — как ни в чем не бывало говорит художник, заходя за высокий мольберт. Сакс неуверенно опускается на край стола — единственное, где можно было сесть в этой полупустой комнате. Она здесь впервые. До этого их встречи происходили в парке недалеко от её дома. Отис, вспоминая старую квартиру на последнем этаже, поджимает губы. Такая, как она, не должна находиться в бедности и пыли. Она теряет свой внутренний свет. Именно его парень заметил тогда, в очередной раз выйдя на пленэр. И именно он его загипнотизировал, сделал зависимым от тонких линий лица и тела. — Расслабься, — не хмурь свой высокий лоб, не скрывай лицо отросшей челкой; выпрямись и подними ссутуленные плечи; можешь снять с себя эти ужасные джинсы (да и, о, Господи, снимай абсолютно все); раздвинь пошире колени, откинься назад, открывая взгляду мерно вздымающуюся грудь. В висках набатом стучит от этих мыслей. Как же он хочет, чтобы в её глазах клокотал пылкий огонёк, постепенно превращающийся в неумолимый пожар эмоций. Брюнет проводит пальцем по палитре. На ней нет ни единого оттенка. Нужный сейчас перед ним. — Тебя что-то беспокоит? Вопрос для проформы. Он видит, что она напугана. Он предполагал такую реакцию. Но медлить больше нельзя. Она никогда не будет так же прекрасна, как в этот самый момент. Творец медленно подходит к Бьянке и опускает разгоряченные ладони на плечи. Далее они опускаются вниз по рукам, захватывают в тиски кисти, переплетая пальцы. — Ты знаешь, как долго я искал тебя? Сакс, прижатая к столу, вздрагивает. В голове надрывно что-то кричит: «Беги!». Но она продолжает вжиматься в столешницу, покрываясь красными пятнами от переизбытка чувств. Страха, смятения и ещё… Она смотрит словно бы сквозь парня, когда тот медленно начинает расстегивать пуговички на блузке, оголяя грудь, прикрытую тонким ситцевым бра; подушечками пальцев оставляет незримые следы на животе, мягко касается легкого пушка на нем. Бьянка не может пошевелиться. Ей словно… приятно? Одежда спадает к её ногам. Когда Отис доходит до широких джинс, девушка неосознанно подается вперёд, чтобы ему было проще избавиться от них. Ледяные, шершавые губы дотрагиваются до линии колена, импрессионистскими мазками спускаясь к лодыжке. Темноволосая аккуратно кладёт ногу на плечо молодого человека и позволяет себе прикрыть глаза. Вода в вазе за ней всколыхнулась, расплескиваясь по потолку радужными искрами. «Как огранённый гранит», — мелькает в голове мысль, когда художник отрывается от гладкой кожи. Через минуту девушка вовсе предстаёт перед ним обнаженной. От стыда она прикрывает рукой затвердевшую от возбуждения грудь и сжимает бёдра. — Закрой глаза, — просит, — нет, велит!.. И Сакс слушается. Тепло его рук резко исчезает — вместо него девушка ощущает грубые верёвки: на шее, под округлой грудью, на руках. Они затягиваются все сильнее, а сладостная нега постепенно спадает. По-настоящему страшно становится, когда диафрагмы касается лезвие. Тонкое и острое, оно тыльной стороной проходит между рёбер, спускаясь ниже. Горло сдавливает спазм. Бьянка поднимает веки, однако художник настойчиво закрывает их пальцами. — Не порть сюрприз, — его голос изменился. Стал более хриплым, глубоким. Верёвки натирают запястья и шею слишком сильно. До удушения и кругов в глазах. С каждым новым узлом она стонет от боли. Властным движением Отис разводит её колени в сторону, приматывая к ножкам узкого стола, который уже нещадно трясётся под ней. Девушка кусает губы, но не кричит. Язык не поддаётся, во рту пересохло. Даже если бы она хотела, смогла бы издать лишь глухой скрип. Неожиданно он оказывается за её спиной, проходясь воздушными прикосновениями по внутренней стороне бедра, отчего сердце пропускает удар. Совсем близко, так горячо. — Открывай. Бьянка сглатывает: она видит своё отражение в пыльном зеркале. Отис нависает мрачной фигурой сзади, облачившись в белую маску с кровавым разводом вместо улыбки. Его пальцы очерчивают выпирающие подвздошные косточки. Она не может понять, что он чувствует. Ведёт себя абсолютно спокойно, словно бы перед ним не нагая привлекательная девушка, а… скульптура. Бледная, красивая, но не для любви. Для созерцания, восхищения. — Не то, — раздаётся разочарованный вздох над самым ухом. Парень дотрагивается до пульсирующей плоти, слегка надавливая, оттягивая. Девушка надрывно хрипит. С каждым движением кислород словно выкачивают из легких. Он двигается плавно, размеренно. От этого и более невыносимо. Она откидывает голову на его плечо и жмурится. Волосы прилипли к потному лицу. Однако не успевает первый стон наслаждения сорваться с её губ, как Хелен грубо хватает её за спутавшиеся пряди. — Открой глаза и посмотри на себя, — почти рычит художник. Он хочет видеть её взгляд. Эти эмоции нужны ему, как краски для шедевра. Она станет венцом его творения. И Бьянка подчиняется. Нет сил противостоять. Хочется чувствовать. Его пальцы медленно проскальзывают в лоно. По очереди: один, второй… Сакс снова хочет закрыть глаза, но её скулы обжигает холодная сталь. Кровь тонкой струйкой стекает по шее и ключицам. Парень тут же собирает живительную жидкость в колбочку. Первый образец — с прекрасного лица. Они проникают глубже, достигая чувствительной точки. Девушка издаёт тихий вскрик, следя в зеркале за тем, как на её лбу выступает испарина, как обездвиженное тело пытается податься вперёд. Ближе. Теснее. От приятных и, вместе с тем, мучительных ощущений девушка до судороги натягивает носочки. Художник набирает темп, водит подушками то вверх, то вниз. Словно разряды тока. Второй рукой он касается покрасневших сосков, щекочет их, отчего Сакс начинает потряхивать ещё больше. Её глаза сияют. Они наполняются жизнью с каждым его действием. Но теперь ему нужно больше. — Прекрасно, — удовлетворенно шепчет он, когда девушка, кажется, уже не может контролировать себя. Она извивается, прижимаясь спиной к его торсу и шумно дышит. Однако Хелен ничего не чувствует. Она не привлекает его, как женщина. Он болен искусством. В ней он видит лишь материал. Бьянка сжимает кулаки за спиной, отчего колючая веревка впивается в кожу. Но даже эта боль не может заглушить того экстаза, что сейчас ей доставляет он. С каждой минутой она понимает, как ей нравится смотреть на себя такой. Раньше эти мысли были табу для неё, но сейчас… её это только заводит. И хочется большего: хочется сорвать маску с лица Хелена и увидеть, желает ли он её также сильно, как и она его? Неожиданно лезвие проходит вдоль позвоночника, оставляя длинный разрез. Оно хаотично блуждает по её телу. К глазам подступают слёзы. Она кричит. Уже не от наслаждения. Художник аккуратно собирает капли крови: с груди, спины, бёдер. Она пытается сползти со стола, но любое движение сопровождается новым увечьем и удушьем. — Не дергайся. Все скоро закончится. Маньяк оставляет неглубокий порез внизу живота. В ушах звенит. Бьянка уже не слышит своего истошного вопля. Когда парню это надоедает, он сминает в кулаке её порванную блузку и всовывает девушке в рот, как кляп. Она сжимает ткань зубами, пунцовые щеки чешутся и щиплют. Какие эмоции! Какая потрясающая палитра! Хелен широко улыбается под маской. Остался последний штрих. То, чего он ни разу не видел в её взгляде — гробовой тишины. Угасания той жизни, что он породил. Лёгким движением пальцы Отиса смыкаются на горле Сакс. А ей кажется, что она вот-вот потеряет сознание от ужаса. Однако маньяк не позволит ей этого сделать. Она должна видеть, насколько прекрасна. Рука выуживает из графина тонкий цветок. Проходит пышными лепестками по её солнечному сплетению и опускается к… Девушка жмурится. Она больше не откроет глаза. Слишком извращенно, слишком грязно. Нельзя, нельзя, нельзя! Раздвигая пальцами припухшие стенки «сосуда», Хелен вводит стебель. Сакс, обессиленная, рвано выдыхает и сжимает его внутри себя. Её глаза закатываются. Она выжата, искалечена, но в эту минутную передышку между истязаниями ей чертовски хорошо. Она сходит с ума. — Прости. Нож по рукоять вгрызается в область сердца. С хрустом и мерзким хлюпаньем. Брюнет огибает стол, весь покрывшийся кровавыми разводами. Девушка выглядит так, как он себе это представлял. Даже лучше. Она ещё не умерла, но её зелёные глаза уже затянулись туманной дымкой. Лицо, кажется, стало каким-то трупным, пожелтевшим. Скоро она испустит свой последний вздох. Художник задумчиво наносит кровавые краски на холст. Солнце тонет в солёной воде залива, окрашивая студию маньяка в алый цвет.