Б-52

Тсузуку не мог поверить в реальность происходящего, когда шел по сонным коридорам поместья и вслушивался в звук своих шагов, теряющихся в первых лучах подозрительного рассвета; Тсузуку не мог поверить в реальность происходящего, когда увидел заспанного Рёгу в свободной черной куртке у главных дверей этого царства танцующего мрака; Тсузуку не мог поверить в реальность происходящего, когда они с Рёгой шли в предрассветном тумане к темной машине: снег колол ступни, ведь ботинки ему так и не выдали, а зимний холод подкрадывался сзади, обнимая до хруста в костях. Даже когда Тсузуку сжался на задних сидениях, а Рёга на водительском месте принялся заводить машину – парень все еще не мог поверить в реальность происходящего. Автомобиль набирал скорость, уносился все дальше, равнодушно проносясь мимо заснеженных деревьев, уже проснувшихся, но еще находившихся в сладкой полудреме, ведь их судьбы рушить никто не пытался. С одной стороны небо уже начинало светлеть, темную бесконечность прорезали кривые полосы света, но там, откуда стремительно вырвалась машина, до сих пор висела тьма: солнце всходит на востоке, зловещее поместье же горело в аду. После пола с несколькими тонкими тряпками вместо одеял сидения автомобиля показались Тсузуку роскошной кроватью, и очень скоро он начал дремать, не веря своей удаче: никто не швырял швабру в его лицо, не заставлял в тысяча сто тридцать восьмой раз полировать ненавистные стены. Сон был тревожным, отрывистым, и Тсузуку то и дело просыпался, вздрагивал, вертел головой, не понимая, где он оказался: Рёга гнал быстро, и картинка за окном превращалась в снежный водоворот – Тсузуку засасывало в самый эпицентр, вертело, а затем выбрасывало в никуда, отчего к горлу подкатывала тошнота: но желудок был пустым, и парень только снова засыпал, чтобы через полчаса вновь открыть глаза. Иногда он чувствовал на себе взгляд Рёги, но сил, чтобы открыть глаза и посмотреть в ответ, не было, хоть Тсузуку и очень хотел: его сознание было во власти тревожных, угнетающих снов, в которых его раз за разом швыряют в грузовик вместе с другими телами, а вокруг небо разрезают столбы густого, черного дыма. Тсузуку беспокойно ворочался, пару раз даже сползал с сидения, но вовремя просыпался и поднимался обратно – в салоне работала печка, но парень все равно дрожал в свободной футболке, кутаясь в тонкую ткань. Иногда машина останавливалась, и Рёга выходил на дорогу курить, нервно вытаскивая сигареты одну за другой: обычно зажечь их получалось только со второго-третьего раза, потому что замерзшие пальцы не слушались. Тсузуку знал, что мужчина волнуется, он чувствовал его тревогу. Когда Рега возвращался в салон, от него всегда пахло сигаретами, и от этого разъедающего легкие дыма тошнило еще сильнее, и Тсузуку начинал дышать ртом, во сне задыхаясь в пожаре. В один из таких раз сверху на него упало что-то теплое, и парень, не открывая глаз, понял, что это была куртка Рёги – пахло сигаретами и парфюмом. Тсузуку невольно вцепился в эту куртку, как в последнее спасение, прятал лицо в шуршащем капюшоне, прижимался к ткани, едва ли не обнимая ее. Небо светлело, и Рёга все это время неотрывно следил за дорогой, из-за чего глаза начало слепить, и он то и дело щурился до режущей головной боли: он волновался, и сидеть на одном месте столько часов было невыносимо. Мужчина не понимал, в чем была задумка коварного Йо-ки, какую ловушку он подготовил в этот раз – почему отправил его с Тсузуку вдвоем, почему больше нет охраны, почему вчера вообще согласился на эту странную сделку, а после не обмолвился с ним, Рёгой, ни словом. Мужчине казалось, что он где-то оступился, совершил просчет, о котором господин узнал, но это неведение сводило с ума, выматывало все нервы, тянуло на износ. Когда на очередном повороте Рёга вывернул руль так сильно, что задремавший Тсузуку больно стукнулся лбом о стекло, тот проснулся и уснуть еще раз не смог, чему даже был рад. Продолжая рассматривать несменный пейзаж за окном, парень думал о прошедшем дне: вспоминал, как предал родную страну, подробно рассказывая, как попасть в туннели, ведущие к Токио. Он поступил, как последний предатель, как мерзкая крыса, думающая только о себе, но эта информация была его последним преимуществом, последней привилегий, которая позволяла ему если не идти вровень с Йо-кой, то хотя бы ползти следом. Он просто хотел услышать родителей, поговорить со спокойным в любой ситуации папой, вечно паникующей мамой – он хотел вспомнить родные голоса. Запоздало до Тсузуку дошло, что он ведь навредил и своим родителям тоже: когда Йо-ка ворвется в Токио – а это обязательно случится – маме и папе, находящимся недалеко от столицы, вряд ли повезет. Если они, конечно, живы… – нет! Тсузуку прогонял эти мысли, гнал их прочь, туда, где осталось мрачное поместье, равнодушные стены, синее помешательство. Но что он скажет родителям? Как он давится голодом, каждый день балансируя на грани? Как Аюми застрелили, а он просто лежал на полу и плакал? Аюми… А ведь ему придется вновь зайти в свой дом, перешагнуть через ее тело, еще раз пережить день, надломивший его судьбу и изрезавший руки осколками. Тсузуку понял, что не стал ни капли сильнее, увереннее – просто что-то внутри натянулось до предела и было готово вот-вот лопнуть, он больше не мог держаться, не мог выносить всю эту затянувшуюся пытку: непроизвольно парень снова уткнулся в чужую куртку, ощущая, как горло сдавливает ком. Все это время Рёга наблюдал за Тсузуку через зеркало, замечал каждый его потерянный взгляд, видел, как вдруг задрожало его горло, заблестели глаза – за дорогой можно было не следить, машин все равно не было: получить разрешение на проезд в военных условиях было крайне трудно. Белое небо, груды снега, пустые города, периодически проносящиеся где-то вдали – все это угнетало, сдавливало грудь, но Рёга не мог заговорить с Тсузуку: нарушать странную тишину не хотелось, но и выносить ее становилось все больнее. Знакомый поворот вывел Тсузуку из той рассеянной прострации, в которую он впал, прислонившись щекой к холодному стеклу: за окном мелькнула известная до дрожи вывеска – машина настороженно вползала в город-призрак. Парень едва ли не вжался в стекло, жадно рассматривая картину, которую он день за днем воспроизводил в голове, но уже не надеялся увидеть – его родной город все еще существовал, все еще стоял на земле, но его сердце давно остановилось. Улицы были пусты, их замело снегом, на белизне которого обгоревшие дотла дома вырисовывались искалеченными трупами, замершими в жутких позах. Двери полупустых магазинов были открыты, но люди уже не толпились у полок, мечтая о продуктах: людей-то не осталось. Ни одной живой души, город вымер, он уже давно не бился в конвульсиях, не видел предсмертных галлюцинаций – да, он существовал физически, но это было лишь формальностью. Разрушенная школа, сгоревший супермаркет, куда они с семьей ездили на выходные, здание, где работал папа, кинотеатр с выбитыми стеклами – Рёга ехал на минимальной скорости, потому что узкие улицы с заброшенными автомобилями не давали разогнаться, и каждое мертвое здание долго пялилось на Тсузуку, будто глядя на него с укором. В одном месте чье-то заледеневшее тело лежало прямо на дороге, и Рёга проехал по нему – раздался глухой хруст, и машину чуть подбросило, хотя Тсузуку даже не обратил на это внимания: еще несколько поворотов, и он увидит собственный дом. Вот и он: такой родной, такой знакомый, такой далекий. Дом Тсузуку был одним из немногих зданий, которых не коснулся пожар, и на фоне остального города крыльцо казалось неуместно веселым, почти праздничным: только Тсузуку знал, что в краску на крыльце въелась кровь. Он видел окна своей комнаты, видел очертания кухни через разбитое окно на первом этаже, и сердце металось в груди, как пустой мусорный пакет, вышвырнутый на улицу в разгар самой страшной грозы. Машина остановилась. Тсузуку сглотнул и протянул Рёге его куртку, но тот отстраненно мотнул головой и вернул вещь обратно, объяснив чуть хрипловатым голосом: – Там холодно. – А вы? – Переживу как-нибудь. Тсузуку видел, что сегодня Рёга был без своей рубашки и темного пиджака – обычный черный свитер с высоким горлом, бледная кожа, усталые глаза: в атмосфере этого угнетающего упадка, разрушения, что царило вокруг, даже искорки на дне глаз этого человека не вспыхивали, а лишь изредка подсвечивались, будто вот-вот перегорят. Заметив, что парень не спешит выходить, Рёга вздохнул и первым вылез на улицу, вдыхая морозный воздух – пахло смертью и гарью: удивительно, что запах до сих пор не выветрился. Это было не преувеличение, не красивое сравнение – в воздухе действительно сквозило что-то тяжелое, едва уловимое, но давящее на плечи, сковывающее движение, вызывающее панику: так пахнет смерть. Неловко цепляясь за дверную ручку, Тсузуку тоже выбрался наружу, с подозрением ступая на холодный снег – нога сразу же провалилась по щиколотку, потому что все дороги замело: даже не получалось поверить, что совсем недавно здесь жили люди, любили, верили, на что-то надеялись. Пока Рёга пробивался к входной двери, Тсузуку дрожал от холода и, хотя хотелось закрыть глаза, уши и кричать, долго и надрывно кричать, он оглядывался вокруг, понимая, что очертания каждого покосившегося дома впиваются в его память, раз за разом швыряя ее с высоты. Парень видел поток разбитых судеб, слушал невыносимые крики тысяч разбитых сердец, но среди этого кошмара его сердце кричало громче всех, оно больше не могло держаться, больше не могло биться с такой болью, таким отчаянием, зная, что каждый удар служит отметкой – ничего не вернется на прежние места. – Ты идешь? – почему-то Рёга говорил тихо, будто не желая тревожить покинутые жизнью улицы громким голосом. С трудом отвернувшись от знакомых видов, Тсузуку поспешил за мужчиной, на автомате взбираясь на крыльцо – он знал это место так хорошо, что мог заранее сказать, где под ногами скрипнет доска, где чуть слезла краска, где он когда-то в детстве поскользнулся и поранил ногу, а затем весь день ел мороженое, которое родители купили, чтобы он успокоился. Рёга осторожно коснулся двери – та, конечно, была не заперта. Потянув ручку на себя, мужчина отошел назад, будто признавая право Тсузуку войти сюда первым, первым переступить порог и как бы поприветствовать старого знакомого – вернее, прийти на могилу. Место, на котором лежало застывшее тело Аюми, ее изломанная поза, разметавшиеся по полу черные волосы – Тсузуку помнил все это так хорошо, подробно, до мельчайших деталей, что можно было даже не поворачиваться в ту сторону: конечно, на труп сестры он посмотрел первым делом. Все стекла на первом этаже были выбиты, а потому в доме было очень холодно, кое-где даже намело снега, и тело Аюми почти не изменилось: только кожа и губы чуть посинели, а глаза странно выкатились, будто даже после смерти девушка пыталась что-то рассмотреть. Дыра во лбу Аюми от запекшейся крови стала почти черной, и это придавало ей что-то зловещее, жутковатое, отчего Тсузуку не мог оторваться от нее, не мог заставить себя отвести взгляд в сторону. – Не думаю, что это имеет какой-то смысл, но тело лучше убрать с прохода, – мягко заметил Рёга, и, не дожидаясь ответа, осторожно взял девушку за отвердевшие плечи и оттащил в гостиную, уложив ее рядом с диваном, после чего вернулся в коридор. – Времени не так много, где телефон? – Наверху, в моей комнате, – апатично ответил Тсузуку, продолжая смотреть на засохшие кровавые разводы на полу. – Поднимешься один? Я подожду тебя здесь. Парень с недоверием посмотрел на Рёгу, будто смысл чужих слов дошел до него не сразу: ему разрешили пойти одному, он может пройтись по своему дому, снова почувствовать себя значащим хоть что-то, имеющим хоть какое-то подобие защиты. Быстро кивнув, Тсузуку поспешно начал подниматься по лестнице, рассеянно вспоминая, как летел через все ступени и осознавал, что все вот-вот закончится. Несмотря на режущий холод, на пустоту и глухую тишину, Тсузуку все равно чувствовал дом, чувствовал знакомый запах, знал здесь каждый угол, чувствовал себя в обманчивой безопасности. Дверь в его комнату так и оставалась открытой, будто призывая его войти, заглянуть внутрь, поверить в то, что кошмару пришел конец: обмануть Тсузуку было не так-то просто, ведь верить он разучился тогда, когда Аюми затравленно взглянула на него в последний раз – а ведь она обещала, что будет рядом всегда. Набрав воздуха, как перед прыжком в холодную воду, парень резко переступил порог, но тут же замер, ощущая, как грудь что-то сдавливает, как в горле встает комок, а перед глазами все размывается из-за нахлынувших слез. Это была его комната, здесь не изменилось совсем ничего – даже одеяло на кровати было все таким же смятым, отброшенным в угол. Давясь слезами, Тсузуку вытер глаза рукавом чужой куртки и прошел к тумбе, взяв в холодные пальцы оставленный когда-то телефон: экран не загорался, и парень понял, что тот просто разрядился – зарядка была здесь же, в тумбе. Спрятав технику в карман, Тсузуку еще раз огляделся и прислушался к давящей тишине – Рёгу слышно не было, и парень, не удержавшись, прошелся по собственной комнате, посидел на кровати, закрыв глаза, подошел к окну. Такой знакомый вид, он столько раз видел эти дома, деревья, улицы – здесь всегда была жизнь: гуляли люди, проносились машины, раздавался настоящий, человеческий смех. Сейчас все было мертво. Тсузуку прислонился пальцами к стеклу, вспоминая, как по утрам расчесывал волосы и почему-то всегда смотрел в окно, его комната была на солнечной стороне, и он всегда наблюдал за трепетным рассветом. А ведь он может попробовать убежать, может бесшумно открыть окно и спрыгнуть вниз, на мягкий снег, а затем бежать – бежать, проваливаясь в сугробы, обдирая кожу, давясь холодным воздухом, и уноситься как можно дальше от этого безумия. А какой в этом будет смысл? Его сестра мертва, родители, возможно, тоже, а если и нет, то вряд ли он уже когда-нибудь их увидит, вряд ли еще хоть раз он расскажет им, как прошел его день, какие оценки он получил, что сегодня ел. Тсузуку был раздавлен, сломлен, потерян, убит. Одна слеза скатилась по щеке и упала на подоконник. Вторая поспешила за ней, но растворилась где-то на полу. Третья, четвертая, пятая. Тсузуку стискивал зубы до хруста, цеплялся за собственное запястье, раздирая его до крови, но слезы все равно падали – он не мог перестать плакать, не мог остановить этот неконтролируемый поток слез. – Эй, ты же понимаешь, что мне сломают позвоночник и вытащат его через рот, если ты сбежишь? – Рёга насмешливо постучал по косяку открытой двери, замерев на пороге. – Времени мало. – Да не собираюсь я никуда сбегать. Я вообще уже ничего не собираюсь! Тсузуку резко обернулся, и при дневном свете равнодушной зимы мужчина разглядел две влажные дорожки на его щеках – но эти линии слез были ничем по сравнению с тоской, отчаянием, что заполнили глаза Тсузуку, что сквозили в его приоткрытых губах и дрожащих пальцах. Вздохнув, Рёга прошел в комнату и, грузно сев на чужую кровать, постучал рядом с собой, как бы приглашая парня опуститься на собственную же постель. – Иди сюда. Сил не осталось ни на что, и Тсузуку просто покорно свалился на смятую простынь: ноги подкосились, не желая слушаться. Неожиданно Рёга достал откуда-то из-за спины вскрытую пачку с шоколадными подушечками, питьевой вишневый йогурт и печенье – парень осмотрел все это растерянным взглядом, не до конца понимая, что именно издает такой притягательный, сладковатый запах: он не ел ничего подобного с самого начала войны. И сейчас этот запах шоколада напомнил о детстве, напомнил о прошлом, когда все было хорошо, все было спокойно, и, наверное, так просто, что сейчас эта простота кажется чем-то изощренным, почти недостижимым. – Откуда? – тихо спросил Тсузуку, не решаясь притронуться к заветному лакомству. – Ешь, – Рёга покачал головой, после чего почему-то отвернулся в сторону и усмехнулся куда-то в пустоту. – Пошарился в соседних домах, что-то нашел. Второе приглашение парню было не нужно: он был слишком голоден, слишком устал, слишком разочарован во всем, во что верил раньше – Тсузуку ел жадно, кусая крошащееся печенье, запивая йогуртом, отправляя подушечки в рот целыми горстями. А еще он продолжал плакать: слезы неконтролируемо скатывались по щекам, скользили по шее, проникали под куртку и высыхали на коже солеными пятнами. Вспоминалось детство, вспоминалась мама, которая всегда готовила им с Аюми завтраки, папа, который за столом рассказывал новости, увиденные в утренних передачах – тогда было так хорошо, так уютно и тепло, а теперь ничего не осталось, совсем ничего. – Раньше я всегда ел такие подушечки на завтрак, – вдруг выпалил Тсузуку, пока слезы по его впалым щекам продолжали катиться вниз. – Аюми любила с ванилью, а я с шоколадом, и мы всегда ругались, а потом стали чередовать: неделю мои, неделю ее… Кажется, эти слова выжали из парня последние силы, потому что он вдруг уронил пачку печенья на пол, и уставился в одну точку, ощущая лишь, как слезы капают с такой скоростью, что он уже не мог различить ничего перед собой. Рёга молча наблюдал за этой агонией, за тем, как тряслись от сдавленных рыданий чужие узкие плечи, а затем вдруг потянулся вперед и стер слезы с горячих щек Тсузуку – тот сразу открыл глаза и отпрянул. Сидя неожиданно близко друг к другу, два человека внимательно смотрели глаза в глаза, пытаясь различить что-то, что хотели увидеть сами. Рёга смотрел внимательно, в его взгляде не было притворной жалости или размытого сочувствия, но в них было что-то теплое, согревающее даже в морозный зимний день. – Почему вы делаете все это? – вдруг одними губами спросил Тсузуку, зная, что от чужого дыхания его отделяет сантиметров десять. – Вы ведь не такой. Почему подчиняетесь Йо-ке? Почему позволяете ему творить все это? – Тсузуку, – Рёга вздохнул и подумал, что он, кажется, впервые говорит это имя при его непосредственном носителе. – Ты не можешь судить о чем-то, видя предмет лишь с одной стороны. Ты видишь Йо-ку ненормальным убийцей, я вижу его пятнадцатилетним ребенком, с которым мы делили одно мороженое на двоих, потому что любили один вкус, а в магазине было последнее. – Тогда зачем помогаете мне? – парень чуть не сорвался на крик, но голос рухнул куда-то в снег, а потому он почти шептал. – Чтобы поиздеваться? Чтобы показать, что свободы у меня уже никогда не будет? – Собирайся, мы уже и так засиделись. Рёга обрубил этот странный диалог неожиданно резко, наверное, даже раздраженно, и Тсузуку тут же настороженно замер, как птица, почуявшая угрозу: парень слишком часто попадал в ловушки, чтобы доверять каждому, кто проявит к нему лишь подобие заботы. От Рёги это напряжение не укрылось, и он снова усмехнулся этой свой грустной улыбкой, какая никогда бы не мелькнула на губах счастливого человека – махнув рукой, он кивнул в сторону шкафа, буркнув: – Можешь взять свою одежду, хоть что-то. – А Йо-ка? – Тсузуку в недоверии поспешил стереть слезы, размазывая влагу по покрасневшим щекам: он и так показал слишком много слабости. – Ты правда думаешь, что он запоминает, как выглядят люди вокруг него? Давай быстрее, мы серьезно задерживаемся. Быстро, пока мужчина не передумал, Тсузуку направился к шкафу, едва управляясь с ослабевшими руками – вытащив первую попавшуюся толстовку, джинсы и нижнее белье, он быстро переоделся, краем глаза наблюдая за Рёгой в настенное зеркало. Тот продолжал сидеть на кровати и задумчиво рассматривать чужую комнату, хотя по его усталому взгляду было понять, что мысленно он давно перенесся куда-то далеко отсюда. Тсузуку поспешно натянул кроссовки и, не зная, что лучше сказать, зачем-то свернул куртку Рёги и быстро протянул ему: – Вот… Спасибо. Мужчина вздрогнул и повернулся к нему, но затем снова отвернулся и взял с прикроватной тумбочки фотографию в рамке, протянув ее Тсузуку: на случайном снимке сам Тсузуку сидел полубоком, оперевшись острым локтем о спинку стула, улыбался, глядя куда-то в сторону от камеры и говорил по телефону. Рёга знал парня уже достаточно хорошо, чтобы с ходу определить, что улыбка была искренняя, настоящая – он такую еще не видел. На фотографии волосы Тсузуку были черные и доставали почти до плеч – вообще парень на фотографии был мало похож на человека, что сейчас замер перед Рёгой, хотя общая деталь точно была, она будто связывала прошлое и настоящее, то, что ушло навсегда, и то, что зависло в мгновении: дерзость, резкость в тяжелом взгляде. – Давно сменил стиль? – невзначай поинтересовался Рёга, понимая, что оторваться от фотографии почему-то не получается. – Незадолго до войны, – Тсузуку отвел взгляд в сторону и, не желая видеть собственное отражение на глянцевой фотобумаге, запустил пальцы в короткие светлые волосы. – Не спрашивайте, почему. Просто захотел. – Да я и не собирался. Тсузуку искоса покосился на Рёгу, но ничего не ответил и только спрятал руки в карманах теплой толстовки – он понимал, что пора уходить, и время вдруг стало течь с какой-то невероятной скоростью, будто минуты вдруг превратились в хлопья снега, летящие с пустого неба в бешеном темпе. Тсузуку хотелось остаться дома еще хотя бы на пару минут, еще немного посидеть на кровати, пройтись по коридорам, выглянуть в окно – все это стремительно убегало от него, все уносилось в никуда, чтобы уже не вернуться. Рёга поднялся на ноги и кивнул в сторону двери. Понимая, что если задержится еще хотя бы на минуту, то его сердце точно разорвется, точно надломится и рухнет на куски, Тсузуку быстро вышел из комнаты, не глядя по сторонам. Чуть замявшись, Рёга неуверенно посмотрел на фотографию, которую почему-то до сих пор сжимал, а затем быстро сунул ее в карман. Спустившись вниз, он обнаружил Тсузуку замершим у входа в гостиную, где теперь покоилось тело его старшей сестры – по лицу парня было непонятно, о чем он думает. – Пожалуйста, дайте мне попрощаться с сестрой, – тихо попросил парень, когда Рёга встал позади него, после чего, заметив сомнение в чужих глазах, быстро добавил. – Всего пара минут, честно. Я обещаю, что сразу же вернусь в машину. Вздохнув, Рёга коротко кивнул и, ничего не говоря, быстро покинул дом, что все это время казался ему чуть прикрытым вуалью траура – страшно было представить реакцию Йо-ки, если бы тот узнал, как часто мужчина нарушил правила за сегодняшний день. Услышав, как хлопнула дверь, Тсузуку собрался с мыслями и быстро прошел в комнату, непроизвольно обнимая себя руками – холод, что давно бушевал внутри, был страшнее того холода, что заглядывал в заброшенный дом через разбитые окна. В гостиной все было таким же, как в ночь перед роковым днем, когда все пошло наперекосяк: разве что, Аюми, которую Рёга уложил на диван, выглядела уж больно ненастоящей. Тсузуку осторожно опустился на колени около ее головы, ощущая, как внутри все снова сжимается, а глаза вновь наполняются слезами – нет, больше плакать нельзя. Парню казалось, что его душу вытягивали из него, как фокусник вытягивает ленты из своего цилиндра, только все лоскутки его души были черными и рвались от малейшего прикосновения: теперь он сидел в обрывках собственной души и понимал, что не осталось совсем ничего. – Моя дорогая Аюми, – Тсузуку взял холодную, будто заледеневшую руку сестры и чуть переплел их пальцы, ощущая себя грешником перед смертью. – Прости, что не сумел тебя сберечь, прости, что все так вышло. Ты моя самая лучшая, единственная сестренка, и сколько бы времени мне ни осталось – неделя или сотня лет – я буду думать о тебе каждый день, вспоминать и радоваться, что ты была рядом всю мою жизнь. Я обещаю, что буду бороться до последнего, что не сдамся, и больше не буду плакать, ради тебя. Спи спокойной, моя Аюми. Парень давился слезами, в висках пульсировало что-то горячее, но он уже дал обещание, а потому только сглотнул слезы и резко встал на ноги, отчего его чуть занесло в сторону. На улицу Тсузуку буквально вывалился, жадно хватая воздух ртом и царапаясь обо все то же белое небо, что сейчас нависло необычно близко к земле, будто и оно вот-вот собиралось рухнуть вниз: не глядя по сторонам, Тсузуку быстро направился к машине, проваливаясь в сугроб при каждом шаге – все это время Рёга наблюдал за парнем из салона: наверное, упрямство этого человека его удивляло, ведь даже сейчас тот шел, высоко подняв голову, пока ветер, будто насмехаясь, трепал его светлые волосы. Тсузуку ощущал себя самым последним человеком на земле, он уже не мог выжать из себя ни одной эмоции, ни одного крика: сначала все навалилось разом, а затем схлынуло, как отлив, и вместе с путаными течениями в бездну океана относило и его способность чувствовать и надеяться. Стоило парню опуститься на кожаное кресло, как Рёга надавил на газ, и машина медленно поползла к выезду из города, пробираясь по скорбным улицам, замершим в трагическом молчании. Город прощался с Тсузуку, провожал его в бесконечность ада, грустно глядя ему вслед выбитыми глазами-стеклами, и парень уже не знал, вернется ли он сюда еще раз.