Б-52

Когда Йо-ка, сутулясь и как-то сжавшись, вышел из кабинета Юуки, Таканори сидел на подоконнике, придирчиво разглядывая в карманном зеркале собственное отражение – рану на лице он обработал сам, пока Юуки крутился вокруг Рёги, и теперь на его щеке проходил кривой шрам из склеенных пластырей. Глубокий порез на ноге Таканори тоже обмотал тугими бинтами и одолжил брюки Йо-ки, найденные в его комнате: те были ощутимо длинны, а потому их пришлось подвернуть. Наверное, после всего, что случилось, Руки выглядел достаточно неплохо, но в его глазах сосредоточилось столько усталости, столько отвращения, что казалось, что мужчина был неизлечимо болен. Увидев Йо-ку, он быстро слез с подоконника, поморщившись от боли, и захромал к нему, но мрачный хозяин поместья подошел сам. – Все в порядке, – заранее зная вопрос, коротко сообщил он, с трудом управляясь с хрипящим голосом. – Юуки сказал, что пуля не задела вообще ничего, это редкая удача. – Тогда почему он без сознания? – недоверчиво нахмурился Таканори, понимая, что после бесконечных выстрелов и взрывов в его ушах все еще слышен гул. – Почему вообще не приходит в себя? – Юуки сказал, что дело в усталости… Организм вымотался и так среагировал даже на незначительное ранение, и к утру Рёга будет прежним, – на этом моменте Йо-ка отвел взгляд в сторону, разглядывая стекло в отпечатках чужих пальцах. – Я знаю, что ты хочешь сказать. Что я во всем виноват, что это все моя самоуверенность, что мы бы победили в этой битве и без меня, что я бросился в самый центр сражения, хотя в этом не было смысла. – Да, я хочу сказать именно это, – голос Таканори был строгим, даже жестким, но через этот голос сквозила отчетливая усталость, будто мужчина собрал последние силы, чтобы его слова не выходили дрожащими. – Ты не думал о самом себе, и это твой выбор, я не могу осудить его, хоть и очень хочу, но ты также не думал о тех, кому ты важен, кто готов отдать за тебя жизнь. Йо-ка, ты чертов эгоист. Хозяин поместья молчал, опустив голову, и с не свойственной ему покорностью проглатывал все острые слова, ощущая, как те застревают в глотке, царапая ее изнутри – Таканори говорил еще что-то, но затем вдруг посмотрел на Йо-ку и резко замолчал. Мужчина выглядел настолько опустошенным, вымотанным, что казалось, будто он с трудом удерживает себя, чтобы стоять прямо и слушать, а не упасть прямо на пол: поймать взгляд Йо-ки было трудно, но один раз Таканори это удалось – на мгновение эта пустота, стиснутая беззвучной болью, засосала его, вцепившись в глазницы и проникая внутрь, как яд. Тогда Руки тяжело вздохнул и просто обнял Йо-ку, позволяя ему буквально рухнуть на свои плечи – мужчина гладил хозяина поместья по напряженной спине, чувствовал на своей шее его неровное дыхание: от этого внутри все сжималось. Йо-ка был загнан в угол, он победил в очередном сражении, снова с гордостью прошел по триумфальной аллее, вымазанной в крови, но проиграл в чем-то более важном, хоть пока еще и сам не понял, в чем именно. – Меня снова даже не задело, – вдруг прошептал Йо-ка, прижимаясь к Таканори до боли в ребрах. – А вы чуть не погибли. Я уже не могу это терпеть, я как будто умираю внутри, как будто все отказывает. – То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее, – вдруг усмехнулся Таканори, осторожно касаясь щекой чужой щеки и понимая, какая же та холодная. – Извини за банальность. Йо-ка, ты очень сильный человек, я восхищаюсь тобой, но иногда нужно научиться быть слабым, хотя бы с теми, кто тебе дорог и кому дорог ты. Таких людей очень мало, пожалуйста, береги их. Неожиданно хозяин поместья мягко отстранился, но плеч Руки не отпустил, продолжая сжимать их заледеневшими пальцами – он устало смотрел прямо в глаза Таканори и молчал, понимая, что просто не может найти ни одного правильного слова. Йо-ке казалось, что его искромсали на куски, что внутри него на самом деле не осталось ничего, и если бы не Руки рядом, то он бы точно рухнул на пол, как карточный домик. Таканори говорил о чем-то важном, его слова витали прямо у висков Йо-ки, скользили по его губам, оплетали пальцы, но не могли дойти до цели – мужчина видел смысл, но не мог почувствовать его: он не мог почувствовать вообще ничего. – Я так вымотался, просто невыносимо, – Таканори усмехнулся, невольно подмечая, что даже после всего, что произошло, даже растрепанный, с синяками под глазами и искусанной губой Йо-ка притягивает взгляд. – У меня завтра встреча с министрами иностранных дел стран Юго-Восточной Азии, но, если попросишь, на ночь я останусь с тобой, а к ним поеду прямо отсюда. – Нет, – Йо-ка сказал это неожиданно резко, так, что даже тишина поместья подхватила его голос и пронесла по всем коридорам, как бы оповещая, что господин вернулся. – Езжай домой, я справлюсь сам. – Звони, если что, – Таканори слабо улыбнулся, чувствуя, что сил не осталось даже на какие-либо мысли. – И позаботься о Рёге. *** Рука Рёги – горячая, сухая, непривычно податливая – стала последним, что связывало Йо-ку с реальностью, воспаленной ночью, белым медицинским светом вокруг. Все казалось ненатуральным, нарисованным, придуманным – даже Рёга, лежащий прямо перед ним, на кушетке, не мог быть настоящим, потому что Рёга живой, яркий, а это лишь его блеклая тень. Йо-ка держался за чужую руку, сжимал ее, переплетал пальцы, но те не отвечали, не сжимали его ладонь в ответ, и от этого внутри что-то разбивалось раз за разом: хотелось кричать, но Йо-ка даже не знал, о чем. Мир вокруг растворился, Юуки был где-то рядом, но тоже исчез, и теперь хозяин поместья остался один на один с самим собой, и это была самая мучительная компания – рядом висело зеркало, Йо-ка буквально слышал его шепот, просьбы повернуться, посмотреть, глянуть хотя бы краем глаза: и он поддался. В глазах его отражения все было мертво – значит, и внутри него, наверно, тоже. Мужчина вспомнил, как долго следил за ходом битвы с верхних этажей какого-то здания, Рёга сидел рядом, Таканори тоже: все было в огне, дыму и искореженных человеческих телах, все было изуродовано, разбито, а внутри него только расползался толстый слой льда. Токио заливала кровь, улицы содрогались от ударов, от лязга танков и стрельбы, а люди вокруг кричали, бились в истериках, наблюдая, как их дома рушились прямо на их судьбы: Йо-ка в это время смешивал слои ликеров, хмуря брови. А затем он понял, что командование снова встало не так, как нужно, что север города был надежно закрыт, тогда как с юга оппозиция придвигалась все ближе. Он не помнил, как оказался на улице, не помнил, как пальцы касались холодной поверхности автомата – как будто люди вокруг падали, взорвавшись кровью, сами по себе, а он просто шел вперед, растворяя столицу холодным взглядом. На пересечении каких-то улиц стало слишком жарко, здесь вовсю бушевал пожар, и в какой-то момент полыхающий столб рухнул прямо перед носом Йо-ки – тогда же он понял, что Таканори тоже был рядом, потому что именно он оттащил его в сторону. Руки еще что-то кричал ему, стараясь переорать автоматные очереди, но Йо-ка перебежал на другую сторону улицы, прикрываясь разбитой витриной, чтобы взять на прицел новую группу оппозиции, оказавшуюся в окружении полыхающих электрических столбов. Йо-ка вывел из строя трех человек, они упали на землю мгновенно, и люди рядом даже не поняли, что происходит, как вдруг кто-то с силой швырнул диктатора на землю. Тогда Йо-ка попытался скинуть нападающего, но тот еще сильнее придавил его, наваливаясь сверху и почти закрывая его своим телом – через мгновение прямо над ухом раздался оглушающий грохот, и Йо-ке показалось, что он уже попал в ад: вокруг стало так жарко, что спина мгновенно взмокла. Открыв глаза, мужчина понял, что на другой стороне улицы разорвалась мина – люди вокруг валялись развороченным месивом, чьи-то конечности отлетели дальше, будто желая спастись хотя бы так, а рядом кто-то выл от боли: выл почему-то голос Таканори. Обернувшись, Йо-ка понял, что от участи остальных их спасла реакция Руки: в последний момент тот успел рухнуть за машину, утянув диктатора под себя – сам Таканори сейчас вытаскивал кривой осколок из бедра голыми руками, не обращая внимания, что из щеки у него торчал еще один кусок. – Уходим отсюда! – цепляясь за машину, Руки морщился от боли и заваливался на одну сторону, пытаясь стереть заливающую лицо кровь. – Быстрее! Отстраненно кивнув, Йо-ка взвалил его на себя, не до конца понимая, что происходит: мужчина бросился в сторону, откуда они пришли, потому что за спиной загорелось еще одно здание, и его полыхающие куски начали опасно падать вниз. Таканори старался идти сам, и на ходу Йо-ка умудрялся стрелять, выбив из строя еще четверых мужчин в форме оппозиции – улицы пустели, звуки сражения становились все тише, как вдруг откуда-то со стороны центра появилась целая толпа кричащих мужчин. Чертыхнувшись, Таканори вытащил пистолет, становясь спиной к Йо-ке: обороняться вышло лишь несколько минут, потому что оппозиция превосходила в численности и подобралась слишком близко, так что стрелять уже не выходило. Задыхаясь горьким дымом, Йо-ка кашлял и пинал кого-то ногами, когда незнакомый мужчина навалился на него сбоку, пытаясь повалить на землю: вывернувшись, диктатор вытащил из кармана нож, понимая, что людей вокруг стало слишком много – подоспели его войска. Противник не сдавался, нанося Йо-ке удар за ударом, от которых тот уворачивался почти наугад, потому что видимость из-за дыма была минимальная: выждав подходящий момент, Йо-ка всадил нож в чужую спину, но тот вошел так глубоко, что застрял по самую рукоятку. Вздрогнув, мужчина попытался вытянуть лезвие, но то застряло намертво – тогда же Йо-ка почувствовал, что кто-то сверлит его пронзительным взглядом, едва ли на раздирает на куски. Обернулся диктатор тогда, когда с другой стороны улицы в его лицо уже направили ствол – сознание впало в ступор, отчего тело отказывало шевелиться, даже сдвинуться с места, и Йо-ке показалось, что сквозь шум сражения, сквозь крики других людей он слышит, как чьи-то пальцы нажимают на курок. Рёга появился неожиданно, Йо-ка вообще сомневался, что видел его в толпе людей раньше, но он вдруг возник прямо перед ним и тут же странно согнулся почти пополам, медленно оседая на асфальт. На рубашку Йо-ки брызнула кровь, но он уже поднимал автомат, беря на прицел стрелявшего человека – мгновения хватило, чтобы его голову разнесло с первой пули, но диктатор был слишком зол, чтобы остановиться: вторая и третья с яростью вгрызлись в тело мужчины. Только тогда Йо-ка сумел перевести дыхание, давясь дымом, и понять, что вокруг все затихло и все люди в оппозиционной форме лежали на земле: откинув слипшиеся волосы назад, мужчина упал на колени, пытаясь докричаться до Рёги, чтобы узнать серьезность его ранения, но тот не ответил. Очнувшись, Йо-ка понял, что снова находится в кабинете Юуки, а Рёга по-прежнему лежит перед ним неподвижно, плотно сжав побелевшие губы – хозяину поместья казалось, что он почти физически чувствует сплошной бред своей жизни, эту никчемную ленту незначительных событий, годящуюся только на то, чтобы разорвать и выкинуть ее. Йо-ку трясло, и его дрожь передавалась бессознательному Рёге – он столько раз балансировал на краю, трепался на последней нити, но всегда кто-то спасал его, жертвуя собой: он же не получил ни единой ссадины. Тошнило от самого себя, от одного лишь присутствия себя в этой комнате, в этой жизни, и Йо-ка запоздало подумал, что уже наступил новый день – новый день, в котором он снова был сломлен: губы невольно содрогнулись в горькой усмешке. Новый день только наступал, а он уже хотел рыдать от неизбежности, бесполезности дней завтрашних – хотелось кричать, выть, всхлипывать и забиваться во все углы и впадины, только бы как-то скрыться от себя: он был не хищной птицей, а умирающим зверем. Йо-ка сжал ладонь Рёги с такой силой, что собственные руки задрожали – это был его Рёга, его самый близкий и важный Рёга, которого он не уберег по собственной глупости: сердце мутило от всех ошибок, которые он совершил по отношению к этому человеку. Хотелось перемотать время, руками передвинуть стрелки часов, чтобы вернуться в прошлое, в каждый важный момент, и говорить Рёге слова, которые тот заслужил, которые должен был услышать. Собственная бесполезность, бессознательность давила со всех углов, она была в каждой слепящей лампе, в каждом его отражении в глянцевом кафеле – иногда отвращение доходило до такой степени, что Йо-ке казалось, будто он вот-вот потеряет сознание. Он видел засохшие капли крови на своей рубашке, вспоминал, как на руках нес Рёгу к машине, и тот уже тогда не отзывался на его голос, не подавал признаков жизни – и что толку в этом Токио, зачем ему эта Япония, если Рёги не будет рядом? Сказать хотелось так много, но Йо-ка не мог подобрать ни одного слова и только, не отрываясь, смотрел на лицо лежащего рядом мужчины, на его губы, которые он столько раз видел так близко – хозяин поместья боялся того, что Рёга может сказать ему, когда очнется. Именно в этот момент Йо-ка вдруг понял, что не мог переступить запретную черту, потому что опасался потерять то, что уже имел, опасался оказаться от Рёги гораздо дальше, чем уже был – от этого пропасть между ними только росла: будучи самыми близкими людьми, они находились максимально далеко друг от друга. Сегодня расстояние между ними расширилось до своего предела. Йо-ке казалось, что именно сейчас – в стерильном кабинете Юуки, среди каких-то медицинских приборов, под пристальным взглядом самой долгой в его жизни ночи – его жизнь раскололась на два куска, и если в первом дубле он, Йо-ка, как-то сумел выжить, то что делать со вторым, он не знал. – Вы бы лучше отдохнули, – Юуки материализовался за спиной хозяина поместья в своем неизменном белом халате и очках в тонкой оправе. – Рёга в полном порядке, он очнется к утру, а вот вы изведете себя до того, что не сможете подняться с кровати еще неделю. – Но… – Йо-ка и вправду чувствовал себя так, как будто не спал целый месяц. – Я позабочусь о нем, обещаю, – Юуки не очень умело попытался изобразить то, что у других людей называлось ободряющей улыбкой, но получилось, конечно, не очень убедительно. – Не будет никакой пользы, если вы просидите здесь до утра. – Пожалуй, ты прав. Вздохнув, Йо-ка снова обернулся к Рёге, отчего внутри все опять стянуло – все чувства отключились, все его тело будто работало в аварийном режиме, и хозяин поместья осторожно прижал пальцы мужчины к своим губам, шепча извинения прямо в его ладонь: на большее сил не хватало. Ноги не слушались, и Йо-ка поспешно вывалился в коридор, ощущая, что ему не хватает воздуха, не хватает реальности, не хватает света. Идти в собственную комнату было бессмысленно, потому что там царило синее помешательство, там все насквозь было пропитано им, а больше всего сейчас Йо-ка хотел избавиться от самого себя, от всех изводящих мыслей, проедающих сознание до дыр, как моль. И Йо-ка решился. Хозяин поместья поднимался по лестнице быстро, хоть ноги в тяжелых ботинках с трудом отрывались от пола, а движения выходили смазанными, усталыми – несколько раз мужчина даже хватался за перила, переводя дыхание. Поворот к своей комнате Йо-ка пролетел, не оборачиваясь, и продолжил подниматься все выше и выше, оставляя за спиной новые лестничные пролеты – казалось, что поместье снова наблюдает за ним, оно ликует, празднует очередную победу, пока ему хочется только сброситься вниз, только бы больше ничего не чувствовать. На последнем пролете Йо-ка на самом деле замирает, с напряжением вглядываясь вниз – отсюда видны все этажи его мрачного поместья, его личного роскошного проклятия: если прыгнуть вниз, выжить точно не выйдет. Тряхнув головой, Йо-ка прошел дверь кабинета – единственного помещения на этаже – и подошел к небольшому выступу в самом конце коридора: несколько движений, и к ногам хозяина поместья выдвинулась лестница, ведущая куда-то наверх. Чердак был местом, где в детстве Йо-ка всегда прятался от всех проблем: родителям сюда ход был закрыт, и он мог подолгу сидеть среди пыльных деревянных перекладин – иногда он рисовал, иногда просто лежал и думал, глядя в потолок, но чаще всего пел. Пение было личной слабостью Йо-ки, его тайным способом сбежать от всех мыслей, от всего мира и даже от себя: на чердаке была даже его любимая гитара. Осторожно ступая по пыльному полу, Йо-ка осматривался в легком полумраке: он не бывал здесь так долго, что уже забыл, где оставил тусклый детский ночник, отдающий оранжевым светом – наконец пальцы нащупали выключатель, и мрак не рассеялся, но стал чуть менее густым. Йо-ка устало опустился прямо на пол, где были беспорядочно раскиданы мягкие подушки: когда-то в детстве он потратил немало сил, обустраивая чердак, так что здесь было все необходимое. Какое-то время мужчина просто сидел в полной тишине, прижавшись лбом к коленям, как всегда сжимался, когда был маленьким и когда ему было очень плохо – конечно, у Юуки он снова принял заветный Ксанакс, но сейчас было так тошно, что не действовал даже транквилизатор. Мысли Йо-ки замедлялись, беспорядочно расползались в стороны, но все еще были с ним и давили на плечи. Йо-ка слишком запутался, он понял, что зашел далеко, туда, откуда выход не найти, но он и сам уже не понимал, зачем здесь оказался – ему нравилось властвовать, нравилось быть выше остальных, нравилось подчинять и ломать пальцы: только он забыл, что сам был сломан полностью и, кажется, уже не подлежал ремонту. Йо-ка остался совсем один, он долго, с упорством взбирался на пьедестал, он царапал пальцы, резал ладони насквозь, выл от усталости, но все равно лез наверх – а оказавшись там, понял, что не только ничего не приобрел, но и растерял то, что имел. Мужчина не знал, что делать дальше, вернее, он даже не хотел ничего делать: он создал правила, придумал идеалы, но сам не мог найти ни капли ценности в этих идеалах – Йо-ка чувствовал, как его личность медленно растворяется, распадается на куски, и у него уже не получается удерживать эти куски вместе, даже для видимости. Руки по инерции потянулись к чехлу с гитарой – привалившись к стене, Йо-ка осторожно вынул инструмент, заранее зная, что хочет сыграть: пальцы уже зажали первые аккорды, но голос предательски дрожал, выдавая сдавившую горло панику. Йо-ка пел совсем тихо, почти шепча слова в полумрак чердака, в полумрак его забытого детства. – Nemuru machi e to furisosogu aoku kagayaita tsukiakari* Йо-ка осторожно перебирал аккорды, пытаясь почувствовать себя в музыке, разглядеть в песне, которую когда-то написал летом – тогда он еще во что-то верил, рисовал себе свое будущее, ждал завтрашний день, а не бежал от него в паническом ужасе. Пение успокаивало, но Йо-ка все равно не повышал голос – он пел для себя, он вкладывал в каждое слово отчаяние, безысходность, собственный страх. – Sekai wa shiroku doko made mo shiroku На припеве всегда не получалось удержаться, и Йо-ка начинал петь громче, начинал напрягать голос, будто так он мог до кого-то докричаться, только так он мог попросить о помощи – струны впиваются в оледеневшие пальцы, но он продолжает играть. Йо-ка пел, и если ему не становилось легче, то хотя бы душу что-то отпускало, переставало сжимать шею до нехватки кислорода: он очень скучает по прошлому, скучает по моментам, когда он мог вот так сидеть с гитарой и петь – никаких рамок, границ, вымышленных правил. Каждая строчка имела значимость, каждая строчка была историей его жизни – Йо-ка никогда не выдумывал песни, он вкладывал в них лишь то, с чем сталкивался сам: сейчас от жизни осталось лишь жалкое подобие, и только музыка помогала вернуться в моменты яркости, помогала начать дышать. – Doko made mo shiroku tsudzuiteyuku tsudzuiteyuku tsudzuiteyuku Йо-ка даже не понял, в какой момент подобрался к самому концу песни – в небольшом окне над головой небо смотрело на него с какой-то жалостью, сегодня были видны все звезды, ночь была необычно ясная: и только он, Йо-ка, уже шептал, а не пел, потому что сердце сжималось от нереальности снова пропустить через себя все чувства. Если бы мужчина мог заплакать, то он бы обязательно заплакал от невозможности снова ощутить ту яркость, живость, что была в нем когда-то – но теперь внутри была только пустота, которой даже на слезы не хватало. Йо-ка заканчивал песню, его пальцы замерли на струнах, но с губ еще срывались последние слова, последние отголоски прошлого – он цеплялся за них с отчаянием, он не желал отпускать остатки того, что доказывало его возможность жить. Когда последние слова все-таки повисли в воздухе незавершенностью, щемящей тоской, Йо-ка уже отложил гитару и снова подтянул колени к груди, ощущая, как ночь зависает в какой-то нереальности. – Если ты думаешь, что я не слышал, как ты крался за мной все это время, то ты, наверное, держишь меня за идиота… Заходи уже. Глухой стук прокатился по чердаку, что еще не оправился от голоса Йо-ки, и через мгновение люк в полу отодвинулся, и Тсузуку настороженно поднялся наверх, оглядываясь по сторонам так, будто даже здесь ожидал нападения: в нос ударил запах пыли, глаза долго привыкали к темноте, и Йо-ка пользовался этим моментом, с любопытством разглядывая неожиданного гостя. Тсузуку держался напряженно и мялся у входа на чердак, как бы прикидывая, как будет удобно бежать отсюда в случае опасности – он выглядел каким-то потрепанным, сонным, встревоженным. – У тебя патология что ли? – в голосе Йо-ки звучала привычная насмешка, и, кажется, он даже чуть улыбался, хоть в полумраке и сложно было различить хоть что-то. – Соваться везде, где тебя быть не должно. – Вы очень красиво поете, – вдруг признался Тсузуку, отчего-то отводя взгляд в пол. – Очень искренне. Видимо, хозяин поместья ожидал другого ответа, потому что уже открыл рот, чтобы бросить что-то колкое, но тут же замер, глядя на парня с какой-то рассеянностью – Тсузуку все еще смотрел в пол, спрятав руки в карманах толстовки и переминаясь с ноги на ногу: почему-то в глаза бросились его острые коленки. Сидя на полу, Йо-ка продолжал разглядывать парня – чем больше времени проходило, тем больше он видел в нем новых черт, которых не замечал до этого: Тсузуку как будто стал взрослее, в его глазах появилось пугающе серьезное выражение, а скулы обострились еще больше. Чуть подумав, Йо-ка двинулся в сторону, освобождая место среди подушек рядом с собой, и кивнул – парень замялся, но затем сам не понял, в какой момент сел рядом с диктатором, по-турецки сложив ноги. – С Рёгой все в порядке, – вдруг негромко сказал Йо-ка, ощущая, как его плечо касается плеча Тсузуку, хоть тот и пытался отодвинуться как можно дальше. – Ты же это хотел спросить? – Хотел, – парень тоже говорил шепотом, рассеянно разглядывая ночник, светящий мягким оранжевым светом: наверное, это было самое уютное место во всем поместье. – Но не только это. Последние слова Тсузуку сказал случайно и даже чуть дернулся, пытаясь понять, каким образом он озвучил то, что было лишь в его голове – заметив это смятение, Йо-ка покосился в его сторону, но говорить ничего не стал и только хмыкнул, подумав, что Тсузуку, наверное, не спал нормально с прошлой ночи. Убедившись, что хозяин поместья снова отвлекся на свои мысли, парень повернулся к нему полубоком, разглядывая заправленные за ухо пепельные пряди и такую знакомую горбинку на носу, который будто стал еще немного длиннее – Йо-ка выглядел как человек, который устал от всего и даже больше. Тсузуку не мог не признать, что ему нравился его запах, нравилось то, как Йо-ка покусывает нижнюю губу и даже то, как он просто сидит, чуть сутуля узкие плечи – это было пугающее, опасное притяжение. – Это ваша песня? – Тсузуку спросил это неожиданно резко, с отчаянием думая, что в присутствии этого человека его язык живет своей жизнью, говоря все, что вздумается. – Моя, – Йо-ка ответил это без привычной иронии, без капли насмешки, а затем, подумав, добавил. – Ей уже года три, наверное. Мне нравится петь, как будто получается сказать что-то, что не выразишь в обычном диалоге. Я пою не особо часто, только когда… совсем невыносимо. Когда тошно до такой степени, что выворачивает наизнанку. – Что с вами? – вопрос прозвучал коряво, даже неуместно, и Тсузуку мысленно чертыхнулся, понимая, что с Йо-кой говорить было практически нереально, все слова становились кривыми и бесполезными, а потому парень поспешно добавил. – Я тоже иногда пою… Конечно, не так как вы, но просто иногда кажется, что уже ничего не остается, и тогда поешь, только бы избавиться от чувств хоть немного. Йо-ка удивленно обернулся, и теперь они с Тсузуку смотрели прямо друг на друга – никаких быстрых взглядов, вырванных из контекста деталей, секундных мгновений: глаза в глаза, до самого сокровенного. От этой близости было неуютно, почти больно – как будто они оба впервые впустили в себя чужого человека, впервые позволили кому-то пересечь запретную черту: Йо-ка несколько раз порывался отвернуться, но что-то держало его, сковало все тело, даже остановило сердце. – Иди сюда. Неожиданно хозяин поместья развел колени и чуть кивнул головой, отчего волосы выбились из-за уха его и упали на лицо – Тсузуку смотрел на него растерянно, понимая, что ни за что на свете нельзя попадать в эту ловушку: а затем он послушно перебрался на пол, устраиваясь между ног Йо-ки. Опираться спиной на этого человека было странно – странно чувствовать редкие удары его сердца, сбившееся дыхание на шее, холодные пальцы на талии: однако страха Тсузуку почему-то не ощущал. Йо-ка обнимал его сзади, и это совсем не было похоже на успокаивающее объятья Рёги – было холодно, как будто он разлегся на леднике, немного жестко, даже опасно. – Споем? – вдруг шепотом предложил Йо-ка, невольно ощущая, что ему не хочется отпускать Тсузуку, не хочется даже немного ослабить хватку, чтобы тот сумел вдохнуть свободнее. – Я должен читать ваши мысли, чтобы узнать слова? – даже сейчас, находясь прямо в когтях хищной птицы, парень не мог перестать дерзить, хотя чужие губы, застывшие где-то около уха, путали все мысли. Не удержавшись, Йо-ка хмыкнул и, одной рукой продолжая держать Тсузуку, потянулся к чехлу от гитары, перебирая какие-то смятые листы – как он различал что-то в темноте, было непонятно, но один клочок бумаги диктатор все-таки выдел из других и протянул парню. Тот не успел прочитать ни строчки, а Йо-ка снова взял гитару, почти зажимая Тсузуку между инструментом и своим телом – парень неловко поежился, ощущая напряженную грудь Йо-ки, его живот, бедра: собственное тело становилось чужим, оно бросалось в жар, хотя рядом было пугающе холодно. С трудом Тсузуку снова перевел взгляд на листок, едва торчащий из-за гитары: слова были написаны аккуратно, но очень узко – там, где человек с трудом разместил бы один иероглиф, Йо-ка впихивал сразу два. Мужчина начал играть неожиданно, так, что Тсузуку даже вздрогнул – мелодия была странной, он никак не мог распробовать ее оттенок, понять, что она вызывают внутри: когда Йо-ка запел, Тсузуку почувствовал, как горло что-то предательски сдавило. Песня не была грустной, не щемила сердце, как предыдущая, но и веселой ее назвать не получалось – однако от голоса Йо-ки, того, как он пел, внутри что-то загоралось, будто появлялось что-то, что давно исчезло. – Kagira reta sora no shimo, furisosogu hai no ame ni uta rete itai Tozasareta kago no naka, akogareta hikari ni sotto tewonobasu* На каком-то интуитивном уровне Тсузуку понимал, что это был припев – ему нравилось чувствовать голос Йо-ки прямо над ухом, почти пропускать музыку через себя, ощущать вибрацию от подрагивающей гитары: в этой песне была надежда. Тсузуку наконец распробовал этот оттенок, он понял, что в словах, которые Йо-ка почти шептал в его ухо, была вера во что-то, это было что-то искренне, что-то, чего просто не могло быть в безжизненном леднике. Казалось, что от этой песни даже в темном чулане становилось светлее, ярче – запоздало Тсузуку понял, что этот свет как бы появился в нем самом, он исходил откуда-то изнутри, делал его живым: голос Йо-ки очаровывал, он становился смыслом, распадался в моментах, и Тсузуку только ловил каждый осколок, пряча его в самые сокровенные углы души. – Kono ao no mukougawa de juusei wa nariyamanai ima kono shunkan de sae kuchiteyuku asu ga aru Тсузуку невольно сильнее прижимался к Йо-ке, и тот на мгновение сбился, запутавшись в струнах, однако тут же пихнул парня и продолжил играть – его голос впервые был таким близким, таким искренним: запоздало Тсузуку вспомнил, что петь ему предложили вместе. Неуверенно покосившись на листок, он вдруг понял, что просто не может вступить, не может даже посметь присоединиться к этому чарующему голосу – вся дерзость вдруг куда-то исчезла, хотелось просто прижиматься к Йо-ке, чтобы чувствовать, как движется его горло, вздымается грудь. Тсузуку казалось, что в этой песне был весь хозяин поместья, он дарил ему часть себя, и парень просто не мог предложить ничего взамен: это было то, что их объединяло. Два одиноких человека, брошенные самими собой – они потерялись, запутались и даже не хотели идти дальше, потеряв весь смысл. – Hanatareta ganbou wa azayaka na hane o hayashi, kunou no mukou e shibarareta kako no naka, te o nobashita wake wa ima mo koko ni aru На этих строчках голос Йо-ки стал тише, даже чуть задрожал, и Тсузуку жалел только о том, что не может повернуться и увидеть лицо хозяина поместья – сейчас ни помешали бы даже ледяные линзы, ведь вся искренность была в голосе. В этой песне был весь Йо-ка, его угасающая просьба о помощи, его исповедь – все, на что он был способен: на интуитивном уровне Тсузуку понимал, что остался всего один припев, один момент, чтобы он сделал точку в своем выборе. Он боялся: боялся, что не сможет ответить достойно, боялся принять реальность, боялся все испортить и снова ошибиться, снова довериться и промахнуться – в таком случае оправиться после падения не выйдет. И все-таки последний припев они начали вместе: Тсузуку чувствовал переплетение двух голосов, чувствовал, как уступает Йо-ке – он не мог тянуть так же чисто, так же высоко, но хозяин поместья все равно слабо улыбался: он отложил гитару в сторону, и теперь они заканчивали только вдвоем. В тесном помещении их голоса казались особенно громкими, Тсузуку пел чужую песню, но чувствовал ее своей, как будто он слышит ее не в первый раз, и Йо-ку он вот так обнимал всегда: даже его дыхание чувствовалось наперед, каждый выдох. Голос хозяина поместья стал важнее всего остального, Тсузуку почти растворялся в этих легких хрипах, сливался с каждым словом, закрывал глаза, будто так ощущения становились острее. Песня давно закончилась, а парень продолжал сидеть, прижавшись к груди хозяина поместья, будто надеясь остановиться в одном мгновении, заморозить время и раз за разом проживать лишь один момент. Впервые Тсузуку чувствовал себя настолько свободно – отпали все мысли, страхи, напряжение, и остались только они с Йо-кой: мужчина обнимает его за талию, держит крепко, и Тсузуку не может даже представить реальность без этого человека, без его насмешливого взгляда и хриплого голоса. Только сейчас он в полной мере ощутил, как же устал, как же извел себя ожиданием и бесконечными мыслями – теперь был только Йо-ка и далекое небо в небольшом окне над головой. Когда хозяин поместья, почувствовав, что реальность начинает сонно ускользать от него, осторожно потряс Тсузуку за плечи, тот уже крепко спал, прижавшись к чужой груди – мужчина понял, что просто не сможет прервать этот сон. Йо-ка еще не понял, что натворил только что, и даже не хотел понимать: видимо, повышенная доза Ксанакса смешалась с предельной дозой Тсузуку и теперь травила его сознание – перед глазами все поплыло, и Йо-ка только сильнее прижал парня к себе, будто это был его последний спасательный круг в реальность. Мужчина уже не мог думать, а потому позволил чувствам взять верх, позволил себе просто ощущать Тсузуку – скоро должен был наступить рассвет, но в их распоряжении было еще несколько часов. Они спрятались от всего мира на этом чердаке: здесь никому не нужно было ничего объяснять, даже друг другу и самим себе – здесь не существовало ни одного закона. Засыпая, Йо-ка чувствовал, как из-за таблеток все тело слабеет, реальность смешивается со снами, но в этих параллельных мирах теперь было кое-что общее – и там, и там, в его руках сжался Тсузуку: он доверился ему, ждал его весь день, позволил касаться себя, он признал в нем хозяина. Йо-ка боролся со сном до последнего, потому что в реальности Тсузуку все-таки был ощутимее, он был непривычно теплым, его дыхание согревало – когда глаза все-таки закрылись в последний раз, Йо-ка понял, что слышит едва различимый шум: что-то подбирается к нему, тревожит, не отпускает до конца. Звуки были знакомыми, они напоминали что-то до боли, это что-то призрачно скользило совсем рядом и мгновенно исчезало, стоило подобраться хоть немного ближе. А во сне Йо-ка видел, как по огромному леднику расходится кривая трещина: она расширяется, обрастает мелкими ответвлениями – и вот уже верхушка льда шумно рушится в воду, поднимая вокруг себя океаны пены.