Пикардийская роза

      Призрачный свет от факелов плясал на дорожках, и Елизавете, измученной переживаниями, поминутно казалось, что в высокой живой изгороди, шелестевшей от ветра, прячется кто-то с добрыми, совершенно не испанскими глазами, готовый на любую глупость ради любви. От одной мысли о Карлосе, о том, что завтра утром он будет ждать ее в саду, ей становилось жутко. Но ужас этот был сладок.       Поэтому, когда из-за поворота показалась какая-то темная фигура в длинном плаще, Елизавета сначала покраснела, а потом побледнела, чувствуя, как молниеносно выступает холодный пот на висках и колотится сердце.        — Привет, Бабиш(1), — сказала фигура хрипловатым, но мягким голосом, приплясывая приблизившись к принцессе, — куда плакать идешь? К отцу-королю? Дурное же дело он затеял, милочка! Его Испания не простит, и ты не простишь, Бабетта!        — Боскюэ(2)! — облегченно выдохнула Елизавета, узнав шута. Графиня, подойдя ближе, улыбнулась старику, которого очень любила. — Милый Боскюэ! Зачем ты говоришь так? Его величество позвал меня на праздник. Я счастлива. Скажи, Боскюэ, отчего я должна плакать? Скоро я выйду замуж за дона Карлоса, наследного принца Испании, и никогда не буду грустить. И Шушут уедет со мной.        — В самом деле, Бабиш, — шут захохотал, — пока Шушут с тобой, ничего не может случиться. Не знал, ваше графское величество, что вы новый правитель мира взамен султана Солимана(3).       Он полушутливо-полуиздевательски поклонился графине. Та ответила ему улыбкой. Временами она не понимала, как он относится к ней, но со своей стороны всегда старалась быть приветливо снисходительной. Боскюэ был любимцем короля, и ему позволялось абсолютно все. Он мог обругать принцев крови, говорить на ты со всем двором, включая Екатерину Медичи и самого Генриха, язвить, издеваться — его прощали.        — Да здравствует Анри! — говорил тем временем шут, сопровождая свою речь уморительными ужимками сумасшедшего. — Да здравствует тот, кто отдает ягненка на растерзание волкам! Да здравствует милосердный пастырь, который, чтобы спасти стадо, жертвует меньшую его часть!         — Послушай, Боскюэ, — сказала графиня, внимательно смотря на шута. — Я знаю тебя много лет, но никак не могу понять, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь. Ты очень странный шут. У тебя несмешные шутки.        — А я разве шутил, милочка Шушут? — спросил Боскюэ, приплясывая с несвойственной его летам живостью. — Помнишь притчу о пастыре? Я всего лишь пересказал ее. А может, и нет. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Бабиш, — он вновь повернулся к принцессе, — смотри, как бы тебе и твоей подружке-овечке не пришлось лить слезы. Ты уж не ругайся на старика-шута, что он тебя не предупредил.       Он вдруг громко захохотал, подпрыгнул, неслышно топнув мягкими туфлями о песок, и стремительно пошел прочь, бормоча что-то. Атласный плащ реял за ним, поднимаясь, и видно было разноцветное трико, нарочно усыпанное заплатами. Бубенчики на его колпаке печально вызванивали странную мелодию в такт резким, рваным движениям. То подпрыгивая, то бросаясь из стороны в сторону, будто в погоне за невидимой бабочкой, он вскоре скрылся за поворотом, хотя звук бубенчиков еще был слышен.         — Бедный старик, — улыбнулась Шушут грустно. — Он совсем помешался. Не понимает, что делает, что говорит… Жаль его. Я помню, как он принял меня здесь, когда я была совсем маленькой. Не в обиду остальным будет сказано, только он, пожалуй, помог мне забыть о несчастье, постигшем мою семью. Тяжело видеть, что годы не пощадили его разум.         — Возможно, Шушут, — пробормотала Елизавета. — Но мне его слова показались отчего-то пророческими. Боже, а если мне в самом деле уготовлена участь агнца? Как страшна неизвестность! Вдруг сумасшедший Боскюэ умнее всех нас?        — Тогда не будем терять время, сударыня, — твердо сказала графиня, смотря испуганной принцессе прямо в глаза. — Король ждет вас. Лучше самим узнать, что произошло, чем теряться в догадках, терзая себя. Только помните, прошу вас, что я не покину вас, пока вы сами этого не захотите.         — Ты и твоя семья верно служили дому Валуа много лет, — Елизавета протянула графине руки. — Я не сомневаюсь в твоей преданности. Знаю, ты никогда не предашь меня. Ведь, хоть ты и старше, мы росли вместе, моя милая наставница!       Подруги крепко поцеловались. Графиня, растроганно моргая, смущенно опустила взгляд: до сих пор ей не приходилось слышать такие речи от холодновато-замкнутой принцессы, предпочитавшей словам поступки.       Когда они, разрумянившиеся от быстрой ходьбы и вечерней прохлады, вышли на ярко освещенную поляну, праздник был в самом разгаре. Заливисто смеялась Мария Стюарт, танцуя вместе с дофином Франциском, принцесса Маргарита, окруженная своими фрейлинами, вполуха слушала их восторженное щебетание, не сводя глаз с герцога Савойского. Диана де Кастро безмолвно наблюдала за придворными, стоя в отдалении.       У самого края поляны расположился испанский оркестрик, приглашенный специально для посланников короля Филиппа распорядителем, прекрасно понимавшим, как истосковались послы по родным мотивам. Красивая, замысловатая мелодия разливалась среди общего шума. Плакал в умелых руках ребек(4), высвистывала щедрая на красоты флейта, мелко звенел бубен. Полная женщина, обводя прекрасными глазами гостей, пела высоко и сильно «Короля Франции»(5).       Елизавета хотела подойти послушать, но дорогу ей преградил камердинер короля. Она улыбнулась ему, но он не ответил улыбкой, глаза его остались холодными. Он внимательно посмотрел на нее, согнул одеревенелую от долгой службы спину в почтительном поклоне и сделал приглашающий жест рукой.        — Его величество хочет видеть меня? — спросила Елизавета удивленно, оглядываясь на графиню. Та пожала плечами: в поведении камердинера не было ничего необычного. От природы молчаливый, он часто не говорил, а делал. По всей видимости, король в самом деле желал говорить с дочерью, и притом безотлагательно, и необходимо было исполнить его желание.        — Было у короля три дочери, — пела полная женщина, и голос ее звенел и рос, уносясь куда-то к небу. — Первая вышивала, вторая шила, а третья ткала гобелен и заснула за работой…       Идя за камердинером и госпожой к королю, Шушут невольно искала в толпе темные плащи испанцев. Испания ее детства, когда там еще правил Карл, была ей хорошо знакома. Тоскуя по ней, фрейлина понятия не имела, как изменилась страна при сыне великого императора, но строгий вид испанских посланников навевал приятные воспоминания.       Аньез помнила красное золото стен старинных городов, помнила яркое жаркое солнце в голубом зените, помнила россыпь холодно мерцающих звезд. Помнила, как серебряно шелестели бронзовые листья тополей на свежем, приносящем облегчение ветру. После бесконечно скучного, голого двора монастыря рядом с Амьеном полная красок Испания показалась ей раем. И люди, жившие в этой стране, были добры к ней. Аньез помнила, как рыдала на коленях перед дядей, умоляя не отправлять обратно во Францию.        — …Королева увидела это, — продолжала петь женщина, — и разбудила принцессу. «Зачем, мама? — спросила та. — Мне снился чудесный сон». «Расскажи мне его, — ответила мать, — и я растолкую…»       Испания, несомненно, была одним из самых счастливых периодов жизни Аньез, и до сих пор, несмотря на долгую войну между двумя родными ей государствами, она в глубине души считала испанцев друзьями. Впрочем, встретив испанца в лесу, она бы, скорее всего, испугалась. Поэтому она не могла до конца понять Елизавету, как ни старалась.       Испанцы ей встретились, только вот показались другими. Ни один из них не произнес ни слова, только граф Лерма склонил красивую благородную голову с печальными глазами, прижав правую руку в светлой перчатке к груди и положив левую на витой эфес шпаги. Маркиза ди Позы, его верного спутника, рядом не было. Герцог Альба улыбнулся, смотря на принцессу, и от этой улыбки внутри Аньез что-то мелко задрожало.       Все расступались перед камердинером. Затихали шутки, смех. Только песня лилась, не прерываясь, прекрасная в своей простоте. Елизавета, растерявшись, не знала, как реагировать на мрачные, озабоченные взгляды, направленные на нее. Она не понимала, отчего все замолкают при ее появлении. Где-то в глубине души она осознавала, что сегодня, скорее всего, Генрих объявит о ее помолвке с испанским принцем, но почему-то не ощущала былой радости. Все поглотил почти суеверный трепет.       Она должна была радоваться, однако сердце ее испуганно билось, то замирая, что убыстряя свой ритм. Ей было страшно идти вслед за камердинером, страшно встречать внимательные, словно раздевающие взгляды, страшно думать, что с ней будет, узнай король о свидании с Карлосом.         — Мы заждались вас, Елизавета! — воскликнул Генрих, улыбаясь, едва перед принцессой расступились последние ряды и она вышла к барельефу с Европой. Аньез склонилась перед королем и осталась стоять у живой изгороди. Елизавета же прошла дальше.         — Я заставила вас ждать, — сказала она, почтительно присев. — Простите мне мою дерзость, ваше величество. Я не хотела огорчить вас.       Диана де Пуатье, стоя по левую руку от короля, неслышно фыркнула на эти слова. Ни Генрих, ни Екатерина Медичи не заметили этого, а Елизавета, твердо встретив насмешливый взгляд той, что украла у ее матери мужа, вдруг подумала о Диане де Кастро. Как могла ее подруга быть дочерью такой женщины!        — Вы, наверное, обеспокоены своей судьбой, — начал король, все еще улыбаясь. Елизавета беспомощно обернулась на графиню де Берси, чувствуя, как непонятный липкий страх обволакивает ее. — Мы решили более не томить вас ожиданием. Доводим до вашего сведения, что король Испании Филипп II Габсбург желает видеть вас своей королевой. Испания ждет ответа. От него зависит судьба многих людей, вы же понимаете.       Елизавета задрожала всем телом, с трудом удерживаясь на ногах. Она едва понимала, что происходит. Потемневшими глазами искала она на лице короля следы жестокой шутки, ожидая, что вот сейчас он захохочет и скажет, что это всего лишь розыгрыш, что не надо так пугаться, что скоро она станет женой Карлоса… Все было тщетно: он оставался недвижим, ожидая ее ответа.       Земля уходила из-под ног. Елизавета перевела умоляющий взгляд на мать, но Екатерина Медичи, холодная, красивая, была так надменна, что возглас мольбы замер на губах принцессы, не успев прозвучать. А Диана де Пуатье, напротив, торжествующе улыбнулась ей, но несчастной Елизавете мало дала эта улыбка. Она прекрасно знала, как ненавидит ее фаворитка, и задрожала от ее черной радости.         — «…В дверях я видела золото полной луны, — пела женщина где-то вдалеке, — в окно ко мне заглянула Диана-охотница. На ветвях дуба три райские птицы возносили хвалу Господу, а на сером камне у ручья с ключевой водой стоял серебряный кубок…»        — А дон Карлос? — спросила Елизавета помертвевшими губами, вдруг вспомнив о сегодняшней встрече и завтрашнем свидании. Неужели же ей не улыбнется, как Марии Стюарт и Франциску, любовь? Неужели она не ощутит сладость желанного брака, не испытает радость от любви, как принцесса Маргарита и герцог Савойский? В голове стучало одно: Карлос, Карлос, Карлос…         — Помолвка с доном Карлосом в случае вашего согласия расторгается, — сообщил король. Екатерина Медичи чуть заметно качнула головой, но дочь не поняла, было это выражением одобрения или порицания. — Нам кажется, что вы способны трезво оценить ситуацию. Разумеется, в случае вашего отказа его величество Филипп II милостиво разрешил провести помолвку с доном Карлосом незамедлительно. Однако хорошенько подумайте, прежде чем давать ответ. Может показаться, что вы ничего не потеряете ни в том, ни в другом случае, — Елизавета обессиленно закрыла глаза: потерять Карлоса?! — но это вовсе не так. Если вам предоставлен выбор, одна из сторон непременно будет обижена. Выбирайте меньшее зло.       Елизавета молчала. Перед глазами стоял милый, робкий Карлос в одежде простого горожанина, не побоявшийся прийти в лес Фонтенбло в надежде встретить ее. Почему-то она была уверена: Филипп бы так не поступил. Он был много старше нее и годился ей в отцы: разница между его сыном и ею составляла два года. Этот союз противоречил всем законам природы.       Но Елизавета помнила годы войны. Помнила, как озлобленно ходил из угла в угол отец, как провожали его настороженными взглядами непривычно тихие советники, как плакала за диваном Шушут, потому что л’Обеспин, ее дядя и посланник Франции в Испании, не успел, торопясь уехать из враждебной ему страны, забрать портрет ее матери. Помнила, как на паперти стояли калеки с костылями и протягивали руки за милостыней. Она знала, что все это — последствия долгой и упорной войны между Францией и Испанией, и ей совершенно не хотелось быть причиной продолжения военных действий.       Она в самом деле любила Карлоса. Эта любовь не была увлечением или минутной прихотью. Она не исчезла бы через некоторое время. Елизавета помнила, как в десять лет корпела над вышиванием по собственному желанию. Сейчас недоделанная канва с замысловатым рисунком лежала на дальней полке. Тогда она увлеклась. И бросила через несколько недель. Сейчас все было по-другому. Она словно повзрослела в одно мгновение: пришло осознание ответственности за выбор.        — «…Луна — мать твоего мужа, — голос полной женщины забирался все выше и выше, — Диана-охотница — сестра твоего мужа, а райские птицы — братья твоего мужа…»       Она любила Карлоса. Она была готова отдать свою жизнь, только чтобы соединиться с ним. Но она не могла пожертвовать другими. Тысячи женщин осиротели после этой войны. Она не была готова заставить страдать еще тысячу. Лучше она сама будет терпеть лишения. Дон Карлос, по сути, был одной из тех сладких, чудесных мечт, которые слишком хороши, чтобы быть реальностью.         — Я… — Елизавета сделала шаг к королю, но наступила на кротовую нору и пошатнулась, с трудом удерживаясь на ногах. Граф Лерма качнулся на месте, словно борясь с желанием нарушить придворный этикет и помочь ей. Она подняла на него взгляд, и глаза ее затуманились слезами: судорога отвращения к пытке над нею застыла на благородном лице испанца. Он, чужестранец, смотрел на нее, дочь иноземного короля, с такой заботой, какой она не видела ни разу ни от отца, ни от матери.        — Я польщена предложением его величества, — произнесла Елизавета очень медленно, не отрывая взгляда от графа Лермы. — Король Филипп II, несомненно, оказал мне большую честь, предложив стать его женой. Я намерена…       Она запнулась и, обернувшись, что было вопиющим нарушением правил, взглянула на Шушут. Та с ужасом смотрела на нее. Глаза ее казались огромными на бледном, как смерть, лице. Елизавете отчего-то вдруг подумалось, что именно такую мать она бы хотела иметь. Быстрые пальцы фрейлины бессознательно перебирали висевшие на поясе четки, побелевшие губы что-то шептали: она молилась.         — Я намерена, — продолжала Елизавета, отворачиваясь от нее и смотря, наконец, прямо в глаза отцу, — принять предложение Филиппа.         — «…А золотой кубок у источника жизни — твой муж, сын короля!» — серебряный голос полной женщины достиг своего пика. Пронзительно, но приятно прозвучала последняя музыкальная фраза. Елизавета почти не слышала, что говорил король, что отвечал ему герцог Альба.       «Твой муж, сын короля», — вертелось в голове. Так и должно было быть. Но Карлос теперь потерян. Потерян…