Сорок один килограмм

В детстве, когда отец укладывал ее спать, он всегда рассказывал ей страшные сказки перед сном – дочь их безумно любила. И успокоить ее, прозрачную бледную малышку с взрослым взглядом, было легче, Тецу утыкалась в отцовский согнутый локоть носом и ждала развязки. Тогда она, конечно, не знала, что самая страшная в ее жизни сказка произойдет с ней потом, много позже. Ее мечта сбылась. Она стала взрослой. И по-своему она победила, прямо тут, на гладком отполированном полу спортзала. Победила каждого из них. И не по одному разу. Вот только жить после такой победы больше не было ни сил, ни возможностей. Тецу лежала на полу, накрытая курткой, вспоминала, сколько мячей забрасывал Огивара-кун в последнем мачте, улыбалась. И твердо знала, что уже вот сейчас все закончится. Быть может, и не так, как хотелось ей когда-то – но навсегда. По канонам отцовских страшных сказок. Она ведь так любила их… Она встала, пошатываясь – внутри по-прежнему бушевало пламя, смешанная боль, жалкое подобие удовольствия и горечь. По худым ногам стекала запекшаяся кровь – Тецу передернуло от уродливых пятен на бедрах. Она узнала следы от пальцев, наверняка, это Аомине-кун, только он держал ее, боясь, что она сбежит или исчезнет. Обнаженная грудь горела от чьих-то поцелуев – скорее всего, Кисе-кун, он очень старался доставить ей хоть немного удовольствия. И уж математически точно расставленные алые прикосновения на шее пера Мидоримы-куна. Помнится, он больше всех колебался, когда настала его очередь. Ей очень хотелось тогда подбодрить его, как раньше… Отец говорил – маленькая девочка ушла в лес, в горы, без спроса – так начинались его сказки. Девочкой этой была его единственная дочь, сейчас она же, ежеминутно хватаясь за стены, идет в раздевалку – там, наверное, есть чья-то форма или хотя бы полотенце, ей очень нужно привести себя в порядок, маму и бабушку пугать нельзя, а ведь очень хочется… Сбежать бы сейчас прямо вот такой, измученной, изнасилованной, уставшей – и упасть на колени самым близким людям на земле, видит бог, она не верит никому и ни во что больше, только в теплый материнский взгляд, только в страшную отцовскую сказку… Потом она долго сидела на полу душа, слушая, как вода стекает по ее такому взрослому теперь телу, касалась сама себя между ног и удивлялась, почему кровь не перестает идти. И плакала – по-детски, обиженно – как будто бы слезы могли еще смыть этот позор, этот день с ее тела и души, подарить ей глоток свободы, еще хотя бы один день нежного детства, чистоты и невинности. Но тщетно все. Пусто. Через главную дверь она не пошла – видела туфли Мидоримы через узкую щелку, слышала сдавленные голоса Аомине и Кисе. Конечно, она не могла – не умела пока – ненавидеть их, но пойти к ним и отдаться на их милость, слушать сдавленные объяснения, верить в них как раньше она уже тоже не умела больше. Она не закрыла воду – звуки ее скрыли хлопок от двери во двор, откуда она всегда уходила, когда во время матча чувствовала себя особенной слабой и жалкой, такой, впрочем, она и была сейчас. Сбежать, поскорее скрыться от тех, кто только что искалечил ее изнутри – единственное желание толкало ее вперед, и Тецу покорилась ему. Она пробиралась через школьный двор, пытаясь казаться той самой, какой она была еще пару часов назад, твердо зная, что все, что произошло с ней, больше не повторится никогда. И только когда школа была далеко позади, она осознала внезапно – так же четко, как и собственное имя – что теперь дорога в команду для нее закрыта навсегда, а завтра, когда ей придется снова пойти в школу, любой из них завтра может подойти и предъявить на нее свои права, и ей нечем будет защититься от него. А быть может, даже и от всех них… У реки в это время всегда пустовало – Тецу хорошо знала это. Еще месяц назад она была здесь с Аомине и Кисе, они наперебой болтали и шутливо толкали друг друга, не забывая оглянуться, чтобы не потерять ее из виду. В их заботе ей мерещилась теплота и нежность, а оказалось, от нее пахло только похотью, не больше. Тецу помнила дорогу наизусть, спуститься вниз по заросшей травой дорожке до самой воды, потом идти по направлению к мосту, пока прогулочная тропинка не закончится слепо. Оттуда она может спуститься к витиеватой лестнице, на залитой солнцем бетонной плите Аомине любил спать, а Кисе всегда пугал его – дескать, упадешь – костей не соберешь. Она, впрочем, сейчас и хотела этого: не собрать ни костей, ни изнасилованного тела, ни даже взгляда, которым в противном случае придется обманывать бдительность матери. Страшная сказка приключилась с ней, отец бы понял, о чем она – но молчать и терпеть не было ни сил, ни морального права. Тецу спустилась, туфли слетали с ног, и она сняла их и белоснежные носочки со следами крови. Потом стащила чужую, большую ей спортивную куртку, поправила юбку и села, опустив ноги с плиты. До воды было всего полметра, но она знала – если спрыгнешь, глубина подхватит тебя, темная вода сомкнется над тобой, и тебя больше не будет. Она закрыла глаза и попробовала вспомнить, как улыбается Акаши, тот, настоящий, как единственный раз поцеловал ее Мурасакибара, проигравший ее в нелепой игре, как звонил и молчал в трубку Мидорима. Не смогла. Куртку она оставила на плите – хозяин потом найдет ее и подскажет родителям, где искать прозрачное тело шестого игрока. Непонятно зачем – но сделала глубокий вздох, задумалась о том, как ей будет больно, когда вода попадет в легкие, мысленно поцеловала спящую мать в щеку. Страшная сказка должна была закончиться сейчас. Девочка ушла в лес, волки окружили ее, красная шапочка была испорчена их когтями и зубами, а три орешка достались другой девочке, той, что была лучше. Оставалось только исчезнуть, дабы закончить этот праздный список. И она исчезла. Вода приняла ее легко. Так же легко, как когда-то легко и непринужденно тело матери подарило Тецу миру. Боли и удара о воду она не почувствовала, просто увидела плиту необычно снизу вверх, и собственные туфли показались ей изваянием. Улыбнулась, и, наконец, начала уходить по воду, ощущая слабость и сдавленный страх. И только когда он сменился диким ужасом и страстным желанием жить, Тецу почувствовала – жизнь и силы покидают ее. Свинцовые мысли тянули вниз, тяжесть внизу живота резко сдавила мышцы. И нет воздуха – как тогда, как тогда, когда ее попросили с поля – нет сил дышать. Тецу закрыла свои глаза, в воде они, наверное, совсем прозрачные. Отчетливо вспомнила сдавленное дыхание Мурасакибары на ухо, попыталась выпростать руку из воды и сдалась. И в этот самый момент, наконец, осознала – она сама виновата, что все так вышло, нет ей прощения. Лес и волки были лишь ее наказанием. Принять его – было долгом. Тецу открыла глаза и вместо темной воды увидела, как колеблются там – наверху – деревья и травы по ветру, как тускло гаснет солнце и тают облака, вспомнила последний взгляд матери и, наконец, сдалась. Вода приняла ее. … И он тоже принял. Выпростанную руку подхватили – и потянули туда, вверх, где, колеблясь, дрожали верхушки деревьев, и засыпало солнце. Потянули, достали из воды, ее уже почти уснувшую. Папина сказка оставила ее. Тецу, наконец, открыла глаза – и увидела его, его, не принца – шестеро принцев обернулись волками – человека, и осознание такого факта заставило ее вцепиться в рубашку, задрожать, захлебываясь слезами, закашляться. А он, испуганный и высокий, почти как Мурасакибара, уже тряс ее, тряс изо всех сил, расстегивая рубашку, чтобы воздух попал к ней, тряс и отчаянно выкрикивал ей странные слова, не то просил ее не умирать, не то звал на помощь. И когда она поняла, что исчезнуть у нее не получилось – будто бы сама жизнь вытащила ее из спасительной бездны, Тецу не выдержала. Натянутая струна внутри лопнула, ударив по сердцу. Тецу заплакала – да что там – она зарыдала, отчаянно и быстро, чтобы не пожалеть и не сорваться вниз снова. Заплакала, одновременно смеясь от осознания странного факта, ее призрачную девушку впервые заметили. И тут же снова начала плакать и смеяться – потому что тот, кто достал ее, уже вытирал собственным рукавом бледное лицо и плакал сам. - Все, - приговаривал он, по-отцовски, - Все, поплачь, милая. Поплачь, малышка. Все кончилось. И все на этом действительно кончилось. Оборвалось и подошло к концу. Иссякло. Оставалось только наблюдать, как улыбающийся Он утешает совсем незнакомую ему Тецу. - Я Куроко, - назвалась она, когда слезы закончились, - Пожалуйста, не говорите моим родителям. Это недоразумение. - Я Киеши, - отвечал он, укачивая ее, как маленькую, - Я помогу тебе, Куроко. Такого героя в отцовских сказках она никогда не встречала.