Сорок один килограмм

- Я проиграл, - сказал ей Кагами во сне, - Иди к нему, ты тоже проиграла. Она открыла широко глаза – и взгляд ее врезался в выбеленный начисто потолок, и в мамин халат на спинке ее кровати. Ничего больше Тецу не увидела, не почувствовала даже. Пустая ярость и пустая боль внутри сдавливали последние мысли, но – Тецу знала это – если повернуться на другой бок, все пройдет. Так и вышло. Когда она проснулась был уже день. Игра должна была уже кончиться. Она сама должна была уже кончиться для всех. Мамин халат, как белоснежный парус, все еще висел на спинке ее кровати. - Важный все-таки день, - говорила она отцу утром, когда тот спрашивал, зачем эти локоны на отросших уже волосах, зачем новое платье, - Финал и прочее… - уклончиво отвечала она, глотая наспех свою чашку кофе. Отец отложил газету, бабушка зажгла свечи на буддистском алтаре, мать поцеловала ее в лоб, как целуют перед тяжелым боем или после него, когда бой окончен уже навсегда. Хлопнувшая входная дверь слышалась ей звоном далеких колоколов. Ни одна на свете родительская забота, и никакие боги уже не могли спасти ее. Она шла играть – а если нет – она шла стоять и смотреть, как тот, в кого она верила когда-то, будет убивать того, в кого она верит сейчас. Как когда-то он убивал Огивару. Как когда-то он убил – и тут уже без воскрешения, женщины не умеют воскресать – ее саму. У уже закрытых дверей спортивного зала она увидела их вместе. И тот, и другой сидели прямо на нагретой солнцем земле, щурились от яркого света и не казались врагами. Еще меньше они казались соперниками. И внезапно ей стало ясно, что она никогда уже не сможет доверять одному из них и полюбить второго. Хотя бы из-за этого шаткого мира, что царит между ними, пока ее нет. Она бы могла еще скрыться, спрятаться, исчезнуть для обоих, на день, на неделю, навсегда – чтобы они – алый вихрь и темно-синяя буря – могли слиться воедино на поле, озарить ее оранжевое солнце и остаться в вечности. Но они уже ждали ее, смотрели и не сводили с нее взгляда. И тот, и другой. Одинаково жадно. Одинаково равнодушно. - Я проиграл, - сказал ей Кагами, - Наша с тобой связка не спасла даже команду. Мы проиграли, Тецу. Он повел головой в сторону – и этот жест мог означать что угодно. Она не нашла слов, но не нашла слов и для Аомине тоже. Он не был утомлен или рад. Он пинал камешек с небрежностью, с которой в свое время испортил ей жизнь. И он по-прежнему желал и любил ее. Невыносимый, несносный, отвратительно лучший даже сейчас. Победитель. Невидимая Момои где-то вдалеке громко звала ее по имени, смеясь и плача одновременно. Но ни ее, ни Кагами даже Тецу уже не слышала. - Пошли, - сказал Аомине ей в спину, - Пошли. И она пошла за ним. Момои и Кагами остались у пустого спортивного зала, слепо и без надежды вглядываясь им вслед. *** Тяжелое гнетущее чувство вины из-за победы – кто бы сказал ему раньше, что оно начнет преследовать его – он бы не поверил. Он бы не просто не поверил, он бы отчаянно и жестоко высмеял смельчака. Он бы безуспешно долгое количество раз словами или даже фразами задевал его, он бы вынудил его взять все его слова назад. А скорее всего он бы даже поколотил несчастного, чтобы тот раз и навсегда оставил его в покое, и сделал бы это снова, если бы тот попробовал возмутиться. Аомине всегда верил – боги Тейко поддерживают его в этой вере – тот, кто умеет побеждать, назначает правила. В его правилах всегда был только баскетбол. Потом – баскетбол и Тецу. Потом – снова баскетбол. … Конечно, она не могла не знать, что этим все закончится для нее. Он шел впереди, она на два шага позади, как и раньше, как и вечность назад. Номер в любовном отеле он снял еще утром, когда прогуливал первую половину игры. Там большая кровать и зеркало напротив нее. Как только Тецу разденется, он поставит это зеркало так, чтобы она видела свои глаза. Чтобы она поняла, кому она принадлежит, кому она вообще принадлежала все это время, чтобы она чувствовала его всего без остатка, а иначе ему просто придется убить ее, чтобы удержать. Аомине шел впереди, руки в карманах сжимались в нелепые мальчишеские кулаки – потому что чуть поодаль от него стояло цветущее лето, смеялись счастливые люди, и глаза у Сацуки в свете солнца становились как два спелых персика, не иначе. А тут он – и вот Тецу – они идут в любовный отель, но любви меж ними нет уже вечность, если она и была когда-то. И все-таки она идет за ним… Без глупых слов и истерик – а им тут самое место. Что такое он надломил в этой маленькой любимой женщине, если она идет за ним вниз, по горящим ступеням в свой собственный ад, даже не пытаясь позвать на помощь. - Если ты думаешь, - попробовал сказать он, но осекся, потому что тут, в комнате, в злополучном зеркале отражались сейчас голубые глаза Тецуи – мертвенно-бледные, спокойные. Не чужие – вовсе нет – но и не родные, не любимые. - Я не думаю, - сказала она. Локоны в волосах, струящихся по плечам, задрожали и погасли, остывая на прохладных стерильных простынях. - Тебе говорила? – спросила она в никуда, откидываясь назад, - Когда вы меня насиловали, я помнила только то, что вы не предохраняетесь. Я помнила только то, что вы были моими друзьями. Я помнила только то, что верила вам. Что благодаря вам я играла в баскетбол. Что вы ели у меня дома. Что вы называли мою маму, которая не дождалась тогда меня домой, тетушкой. Что вы любили меня. Что я любила вас. Что никто из вас не имел права причинять мне боль. Что вы отвратительно поступили с моим лучшим другом. Что вы проиграли в ту глупую игру в количество очков не только свою честь и меня – самих себя проиграли. Что пахло от вас содовым мылом. Что вы не постелили на пол даже куртки. Что у вас нет сдержанности. Что вы грубы. Что я не могу даже возненавидеть вас – вы недостойны ненависти. Я говорила? Она подняла свои страшные пустые глаза и улыбнулась. - Скажи мне, Аомине-кун, - спросила она вкрадчиво, - Я говорила тебе, что помнила все в тот момент… Что ни один из вас даже не попытался разбудить во мне чертову сексуальность или чувственность или даже хотя бы мои рецепторы, дабы я могла ответить на ваши грубые ласки, дабы я получила хотя бы грамм удовольствия?.. Говорила? - Нет, - спокойно ответил он, закрывая за собой дверь, - Нет, Тецу, не говорила. Горячие странные слезы потоком струились по его лицу, уже загорелому, стекали под воротник спортивной куртки, на майку, где еще остались пятна пота и крови Кагами, гасли, охлаждая его кожу – но он уже не чувствовал их. Снова и снова он вслушивался в тихий родной ее голос, вытирая кулаком слезы, истязая собственное сердце, натянутые нервы, мириады мускул, подаривших ему победу – но не счастье. И внезапно он вспомнил – как будто бы это было вчера – что когда он во второй раз погружался в ее теплое влажное уже тело, она попыталась выгнуться под ним – вроде бы, чтобы ускользнуть от него, а на самом деле, чтобы ему было удобнее. Широко распахнув темные свои глаза он почувствовал, что на самом деле всегда это знал, что на самом деле всегда верил в то, что та, что дарила ему самое дорогое их сокровище, мяч, из собственных рук, никогда не могла ненавидеть его по-настоящему, никогда не могла презирать его, никогда не могла не пожелать ему победы, даже если эта победа была над тем, с кем она играла сейчас. - Тецу, - позвал он ее негромко, но ясно, чтобы она – его тень – услышала. - Я люблю тебя, Тецу, - сказал он, чувствуя, как горячие слезы заливают все его лицо, - Прости меня. Она поднялась с постели, хрупкая и тонкая, заворачиваясь в брошенную с его плеча куртку, вдыхая его запах, вспоминая и наслаждаясь – и он понял, она давным-давно уже нашла в себе силы простить его. Дверь за ней закрылась. Аомине вытер мокрое свое лицо о стерильные простыни, которыми даже не сумел воспользоваться, улыбнулся неожиданно для самого себя. - Сатсуки, - сказал он, когда теплый взволнованный голос назвал его по имени, - Я проиграл, - добавил он.