Сорок один килограмм

Кто-то умный однажды сказал ей – Тецу до сих пор помнит – что нельзя бояться ошибаться в важных вещах, ведь иногда ошибка и есть та самая «важная вещь». Оставалось верить в эту неписаную истину: умные ведь не ошибаются, а верить – это было как раз то, что не требовало у нее ни сил, ни умений, ни даже славы призрачного шестого игрока – как будто и не была они им когда-то, как будто и не было ни влажного после игры пола, ни горячих нелюбящих губ, ни этой встречи с рыжим американцем, в которого верилось не меньше. Больше даже. Верилось, как тогда, когда Огивара ставит условие – они встретятся на поле и будут играть на равных. Верилось, как тогда, когда Аомине обещает – если вы выгоните Тецу, я уйду с ней. Верилось, как тогда, когда Акаши дает ей надежду – тот, кого она любит, будет ее первым. Не последним, правда. Верилось, как тогда, когда Мурасакибара прилюдно отрекается от нее. Так чтобы и навсегда, и был шанс на возвращение. И верилось, как тогда, когда она проигрывает. Проигрывает насквозь. На вылет. Бесконтрольно. И тоже впервые. Хотя никто и не заметил такой маленькой болезненной оплошности. - Ты не понимаешь, - орал Кагами, когда она после игры попыталась поговорить с ним, - Ты понять не можешь, Куроко! Я впервые проиграл. И проиграл кому? Бывшему свету. Я тусклый! Я тусклый?.. - Ты не понимаешь, - шептал ей Аомине, когда отпускал ее из своей жизни, - То, что я сделал, было необходимо для нас обоих, Тецу. Я люблю тебя. Вернись, мы можем играть вместе снова, как будто бы ничего не произошло… - Ты не понимаешь, - гладила ее по голове тренер, - Самое страшное для нас произошло в прошлом году. Теперь уже не так все важно… Мы отойдем от этого поражения в тренировочном лагере. Зимний кубок впереди. - Хорошо, - тихо соглашалась она со всеми троими, - Пусть действительно пока будет так. Но мне тоже нужно подумать. Подумать в тишине, - добавляла она, скрываясь в толпе равнодушных к ее маленькому первому горю людей. - Мне нужно просто подумать. Верить – это было то, что Тецу умела лучше других. И не умела вовсе. *** - Тецу-сан, - сказал ей отец за завтраком, - Почему бы тебе не попробовать перейти в другую школу? - А? – переспросила она, поднимая брови, потому что на ее памяти этот спокойный сдержанный человек, любивший своего ребенка так сильно, что даже никогда не позволял себе вмешаться в ее жизнь, нарушал этот святой для себя запрет, - Папа, ты хочешь, чтобы я ушла из Сейрин? - Не хочет, - в руках матери звенели щипцы для салата, нарезанные овощи подскакивали, ударяясь о стенки чашки, как невидимые оранжевые мячи, - Он просто беспокоится за тебя. Мы все беспокоимся, - кивала она в сторону надежно прикрытых дверей. Бабушке нездоровилось. Как раз с финала лиги. - Мне нравится моя школа, - глухо отвечала им дочь, вглядываясь в родителей голубыми, как утонувшее в дождях небо, глазами, - Я не хочу уходить оттуда. И там мой клуб. Я говорила вам. Баскетбольный клуб. - Убьет тебя этот клуб, - вздыхала мать, щипцы для салата по традиции выпадали из тонких усталых пальцев, со звоном катились по столу к большой и теплой руке отца. - Уже убил, - тихонько отвечала им Тецу, пряча лицо в ладошках, - Но уходить – значит, бежать. А я люблю баскетбол. И не люблю убегать. Не умею просто, - приговаривала она. Ей почему-то внезапно стало ясно – родители, возможно, и не знают, но четко осознают, она стала далека от них. И далека она стала не из-за того весеннего дня, когда она перестала быть ребенком, и не из-за этого поражения. Далека она стала, потому что ее, их дитя, чуть раньше чем остальных на свете детей коснулось великое таинство. Она побежала на яркий свет и покинула дом. Не формально, конечно. Но ее, глупой маленькой Тецу, в теплом надежном доме, где бабушка не забывает зажечь свечу на алтаре, а мама взбивает салат щипцами, чтобы не повредить свежие кусочки овощей, очень давно уже не бывает. И она, глупая маленькая Тецу, очень виновата перед родителями. Даже больше чем перед самой собой. И уж точно куда больше чем перед Кагами. Уходя в школу, она внезапно для себя самой пообещала отцу, впервые вмешавшегося в ее жизнь – она подумает о переводе. *** Дорога в школу – тихим шагом двадцать минут, быстрым – десять. Она выходила на час раньше, потому что сначала нужно в парк, пройти по тропинкам, купить завтрак, покормить крошками лебедей и уток – глупость, конечно, но немного успокаивает. Если идти прямо, можно наткнуться на Мидориму с его темноволосым другом – он всегда так смотрит на нее, и это пугает. Пугает и то, что он в отличие от других, видит ее, и то, что в глазах его неподдельный страх – не интерес, не похоть, не ненависть – страх. Если же ехать на метро, то на предпоследней станции ее обязательно заметит Сацуки, а значит и Аомине. Видеть Аомине Куроко не хотелось теперь. Поэтому в парке она купит булочку, потом шоколадное молоко, и на остаток – корм для птиц. И обязательно новую тетрадку. Сесть за теорию баскетбола и подумать на досуге, как можно помочь команде. Это ее, не игрока теперь, обязанность. Булочку она купила. На остаток взяла крошек – но лебедей в парке не было. А когда решилась, чтобы подойти к старому дворнику и спросить, что с птицами, увидела нечто особенное. Прямо через парк, жмурясь от солнечного света, пряча лицо сумкой и смеясь, к ней шел Он. Именно Он – не иначе. Потому что имени его она – спустя столько событий и столько встреч-расставаний – не помнила. Но помнила другое. И Тецу вдруг показалось, она сейчас начнет смеяться как ненормальная и побежит к нему навстречу. Или сделает еще что-то странное и глупое, лишь бы поверить в это – верить она все-таки умела – это именно Он, никто иной. Тот, чья рука однажды уже вынула ее из воды. Тот, кто однажды уже спас ее от гибели. Тот, кто направил ее в Сейрин. Тот, кто был для нее богом, даже больше чем Будда на домашнем алтаре. Он видел ее. Он шел именно к ней. Пачка дешевых конфет в большой ладони – как символ чего-то нового. Потому что такие пачки слишком велики для одного. А вот для двоих. - Привет, - сказал он, - Будешь конфету? – и прибавил, до боли знакомым движением потянувшись к ее взъерошенным волосам огромной – как у Мурасакибары – ладонью, - Хорошо потрудилась, Куроко. Пока он гладил ее по голове, Тецу молчала, вжимая голову в плечи, пытаясь решить для себя, как удержаться и не заплакать. В том, что она сейчас становится, наконец, счастливой, она уже не сомневалась. Ей в это верилось. Верилось даже больше чем в Огивару, Аомине, Акаши и Кагами. Верилось даже больше чем в блики солнечных мячей на стенах ее теплого дома.