Мемуары феи

      — Сумико, подойди сюда, пожалуйста.       Сердцевидное лицо Казуми не было покрыто привычной пудрой, оно блестело от увлажняющих масел и сейчас отливало нездоровой желтизной. Пухлые ярко-розовые от природы губы были нервно поджаты. Она сидела на подушке в своей комнате, где они с Музой занимались её подготовкой к ремеслу гейш, в простом, но красивом домашнем кимоно и с впервые за долгое время распущенными каштановыми волосами.       Муза прошествовала к ней, сев на предложенную подушку, не забыв склонить голову и церемониально поклониться старшей сестре.       — Итак, — Казуми разлила по чашкам чай. — Ты, должно быть, уже поняла, что происходит.       Казуми замолчала, ожидая ответа, но Муза с задержкой подхватила:       — Мой переход от майко к полноправной гейше.       — Верно, — триумфально воскликнула Казуми. — Нельзя больше тянуть. Твоя популярность может пойти на спад в любой момент, не стоит рисковать. К тому же, тебе предстоит расплачиваться с долгами. Я говорю с госпожой Наоко каждый день, и знаешь, сколько ты задолжала?       Внутри всё замерло от страха. Отставив дымящуюся чашку, Муза отрицательно покачала головой.       — Давай считать. Долг твоего отца составляет двадцать тысяч золотых, если, конечно же, не возрос за то время, пока ты здесь.       — Папа бы ни за что не стал увеличивать задолженность, зная, что расплачиваюсь я, — бесцветным голосом ответила Муза.       — Хорошо, — понимающе улыбнулась Казуми. — Ещё тысячу ты должна госпоже Наоко, и это только на данный момент. Ты будешь есть, одеваться и спать из её кармана ещё несколько месяцев, но пока что лишь тысяча.       — Разве все мои заработки не уходят в окейю?       — Твои заработки сейчас принадлежат мне. Передо мной у тебя тоже есть задолженность.       Муза уважительно кивнула. Её долг непомерно растёт. Не хватает только Акайн, которая потребует моральную компенсацию за украденную брошь.       — Как итог, тебе нужно выручить минимум двадцать одну тысячу золотых.       — Эта сумма пугает меня, Казуми-сан.       — Неужели? Знаешь ли ты, сколько стоил в своё время мой мизуаж?       Муза в смятении напряглась.       — Н-нет.       — Пятнадцать тысяч. И это было давно, так что мои пятнадцать примерно соизмеримы с твоими двадцатью. Послушай внимательно, Сумико. Наступает самое трудное для тебя время, — она пытливо бегала глазами по побледневшему лицу младшей сестры, взяв её руки в свои, — твоя внешность, репутация и талант к музыке… да ещё родство с самой Ва-Нин — всё это поможет нам продать мизуаж по самой высокой цене. Ты сможешь освободиться от долга.       «Освободиться от долга», — похоронным колоколом звенело у неё в голове.       — А если нет? — с замиранием сердца произнесла Муза, с мольбой вглядываясь в глубокие карие глаза Казуми.       — Освободишься, — непреклонным голосом припечатала та.       Второе рисовое пирожное в пятиугольной коробочке отправилось прямо в ухоженные, умасленные благовониями руки Иори-сан, в следующий же поход в чайный домик, где он, как всегда, уделял майко Сумико больше внимания, чем того требовали приличия.       С его попустительства Муза начала провожать клиентов в туалет, словно опытная гейша, могла пригубить сакэ, заговорщически хихикая с его подначиваний. В общем, делала всё, чтобы запасть к нему в сердце. Казуми одёргивала её и стыдила, когда они оставались наедине, но Музе было всё равно. Ривена она больше ни разу не встретила. Теперь плевать.       Начался аукцион. Секретарша боялась покидать рабочее место. В первый день телефон разрывался от звонков. Муза вздрагивала, если слышала оповещающую о её судьбе трель. Госпожа Наоко хрипло посмеивалась, сжимая губами мундштук, когда слышала первые цены: десять золотых, сорок, сто тридцать…       — Моя милая Сумико, — сказала она ей, — за нашу Акайн в первый день предложили один золотой, потом, конечно, сумма увеличивалась, но считай это за комплимент.       Судя по тому, как отвечала покупателям секретарша, звонки поступали от кого угодно, но не от Ривена или Иори-сан. Что ж, это хороший знак. Если бы кто-то из них отказался участвовать в соревновании, они бы позвонили в ближайшие дни. Молчание означало своевременное вступление в игру, когда цифры возрастут до максимума.       Муза была сама не своя от волнения.       Но потом, когда громкие телефонные звонки стали в окейе вещью привычной, хоть и волнующей, она смирилась. Что толку трястись от переживаний, если ничего от тебя не зависит?       Был вечер. Прохладный и ветреный. Ставни скрипели от яростных порывов снаружи. По полу гулял сквозняк, огибая холодом босые ступни. Муза, сидя на коленях перед зеркалом, отточенными движениями накладывала макияж.       Служанка ушла, оставив её в изумрудном кимоно с оби белого цвета, в золотых узорах. Орнамент из золотого бамбука покрывал нижнюю часть наряда и длинные тяжёлые рукава, покоящиеся позади Музы, как сброшенные шкурки двух гигантских змей. Напевающая себе под нос «Сакура благоухает…» Муза подержала кончик угольного карандаша над свечой и начала подводить брови, стараясь держать руку так, чтобы не смахнуть слой пудры с щеки и виска.       Упитанная кошка черепаховой расцветки протиснулась сквозь приоткрытые створки дверей и легла позади столика с зеркалом, с мурчанием наблюдая за прихорашивающейся гейшей.       Левая бровь вышла толще правой. Муза смочила слюной тонкую палочку, обмотанную марлей, и поправила штрихи. Кошка призывно мяукнула. Муза опустила руку, отвлёкшись.       — Чего ты?       Кошка мяукнула ещё раз, испытующе глядя на неё, словно чего-то ожидала.       — Это плохая примета, если животное отвлекает от выхода, ты знаешь? — суетливо вздохнула Муза, макая кисточку в краску для губ. — Пожалуйста, только не сейчас. Мне очень нужно там быть. Не хочу подводить Казуми.       Осуждающий взгляд янтарных кошачьих глаз расстроил её и испугал. Он как бы говорил: «А куда ты так торопишься, собственно, милая? Его ведь там нет, ты знаешь. Для кого алым губы обводишь сейчас? И канзашиⁱ с золотыми цветками в причёску воткнула… Для кого? Он тебе больше не встретится».       Муза почувствовала себя скверно. Отложила кисточку. Перевела взгляд с невозмутимой кошки на отражение в зеркале.       Для кого?       Кожа устаёт от такого количества грима каждый день. Губы трескаются и сушатся от едкой красной краски, приходится каждый вечер мазать их мёдом. Спина болит всё время из-за высокой деревянной подушки. К утру у неё начинают кровоточить пальцы из-за струн.       Для кого?       Нет его там, и правда. И не звонит.       Муза плаксиво всхлипнула, не позволяя себе большего. Она стойко смотрела в зеркало и старалась держать подбородок гордо вздёрнутым.       Пускай. Нечего рушить всё ради какого-то дурачка. Ей нужны деньги, и она получит эти деньги. И если ради погашения долга нужно будет пройти босиком по раскалённым углям и собственными руками придушить Ривена, она это сделает, не раздумывая.       Погладив кошку за ухом, Муза поднялась, разворачиваясь ко входу. Давным-давно Акайн точно так же красилась у зеркала и собиралась уходить в чайный домик, когда в коридоре возилась она. Неуклюжая коротковолосая фея в джинсах. Как она сейчас отреагировала бы на саму себя в прежнем обличии? Будто совершенно другой человек.       Казуми присоединилась к ней, покинув кабинет госпожи Наоко. Мичи, гневно пристукнув клюкой на кошку, пожелала им удачи, и они сели в рикшу.       Муза чувствовала себя так, словно внутри извивался огромный скользкий угорь. Она морщилась и отмалчивалась, пока Казуми что-то вполголоса рассказывала о том, кто устраивает мероприятие, на которое их пригласили. Деревянные колёса стучали о камень узких тёмных дорожек. Над головой Музы проносились ярко-красные и жёлтые круглые фонари, поливая макушку тусклым светом.       — Что-то ты сама не своя после того, как Ривен-сан прекратил чтить нас своим присутствием, — холодно заметила Казуми, рассматривая проносящиеся мимо стены ресторанов. — Если ты обеспокоена не тем, что он может не понять, что значит экуба, то я недовольна.       — Что вы имеете в виду, Казуми-сан? — как можно более безразлично, с опущенными вниз глазами, спросила Муза.       — Тебе лучше прекратить это. Если заметила я, заметят и клиенты. Никто не станет платить за то, чтобы смотреть на нытье молоденькой девочки.       — Я не…       — Ты продаёшь не свой сямисэн, — жёстко оборвала её Казуми, резко поворачиваясь и обжигая её недовольным взглядом, — и не своё кимоно! Всё это они могут купить в театре. Им нужно другое. И ты знаешь, что. Улыбайся, заигрывай, шути… Даже если тебе этого не хочется! А что насчёт твоих любовных страданий… — Казуми поёрзала, поправляя обтягивающее колени кимоно. — Это непрофессионально. Влюблённая гейша — отвратительная, обречённая на неудачи гейша. Мы не имеем права любить. Ты продаёшь чувства. Будь добра продолжать торговлю.       Торжественное открытие нового чайного домика, хотя, по правде говоря — новым он не был, его просто привели в более презентабельный вид после смены владельца, прошло для Музы как покрытый липким туманом сон.       Она смеялась, культурно прикрывая рот веером, когда кто-то из собеседников отпускал глупую шутку. Наливала сакэ и дважды спела. Сыграла на сямисэне, когда Казуми вышла танцевать. Помогла прошлому владельцу чайного домика — худому старикашке с сальным взглядом — снять пальто, а потом рассказала ему притчу о жасминовом отваре, после которого герой, которого звали Седым Господином, мог жить вечно, и, кажется, эту бредятину она выдумала на ходу.       Стоя на заднем дворе, пока порывы ледяного ветра трепали её рукава, Муза смотрела на тонкую веточку молодого саженца, усыпанного липкими нежно-зелёными почками. За спиной вспыхивал громкий смех и пищали струны сямисэнов.       Весна что-то припозднилась. Муза погладила подушечкой указательного пальца уже проклюнувшийся листочек, робкий и красивый, и вспомнила о Флоре.       Госпожа Наоко запретила ей связываться с внешним миром. Можно было только, пожалуй, написать письмо отцу. Но Муза ни разу этого не сделала.       Ах, Флора. Ты где-то там, очень далеко сейчас. Даже не догадываешься о тех трудностях, которые выпали на долю твоей подруги. Да и никто не догадывается. А если Ривен решил вернуться в Магикс? Он расскажет им?       Он… уехал, чтобы зажить нормальной жизнью. Привычной и комфортной. Быть там, где девочек не бьют палками и не заставляют ублажать мужчин за столом. Где можно быть самим собой.       Муза нахмурилась, прикусив губу изнутри, и безвольно опустила руку. И пускай идёт. К обычным девчонкам в топиках и шортах, к своему драгоценному мотоциклу и сверхскоростному Интернету. К магии и свободным нравам.       Дёрнув плечом, Муза развернулась и пошла назад в чайный домик. Живот скрутило знакомым мерзко-склизким чувством, а сердце билось в груди, как сумасшедшее.       Пускай идёт. А она останется здесь, пока не заработает столько денег, сколько нужно для спасения отца.       Он ей не нужен. У неё сотня клиентов. И если ради их кошельков нужно отказаться от Ривена — она это сделает. Нашёлся, особенный! Да и что с того, что он тебя знает, глупая? Не интересуется поэзией, танцами и прочим, велика заслуга! Пение твоё понравилось? Оно всем нравится! Просто забудь.       Она отыскала Казуми и сбивчиво зашептала ей про самочувствие. Казуми напряглась, потрогав её за запястье и прижавшись губами ко лбу, проверяя, нет ли у неё жара. Обеспокоенное лицо старшей сестры немного развеяло нависшие над ней грозовыми тучами мысли о Ривене. Казуми разрешила ей уйти домой.       Невидимой тенью Муза скользнула к выходу и попрощалась с хозяйкой чайного домика, которая, однако же, дремая, не обратила на неё никакого внимания.       Налетел ветер, когда Муза вышла из ворот и неспешно двинулась по укрытой ночью улочке. Кое-где горели фонари, и ещё было далеко до рассвета, когда они погаснут. Мимо, стуча колёсами по каменистой дороге, пронеслась рикша. Чёрные лакированные гэта с золотым ремешком отбивали дробь по тротуару. Муза чувствовала себя несчастной и разбитой.       Она повернула на главной площади, ныряя во мрак переулка, за которым начиналась улица, где стояла её окейя и ждала жаром натопленного помещения и чистой лежанкой в домике для прислуги. Её лицо обдуло холодным ветром. Запахло жареной рыбой и спиртным. Она прошла мимо обтянутого тонкой жёлтой бумагой окна, за которым маячили тени дешёвых непопулярных гейш. Нос точно сам собой сморщился в презрении. Майко Сумико не могла представить себя в подобном месте.       Раздались пьяные выкрики, двое мужчин, врезавшись в резной столбик на крыльце одного из заведений, засмеялись и, покачиваясь, прошли мимо неё. Идя с идеально прямой спиной и выкидывая вперёд ноги так, точно она подбрасывает опавшую листву, Муза невозмутимо смотрела перед собой. Она знала, что двое гуляк остановились посреди переулка, чтобы проводить её восхищённым взглядом.       Она проходила возле склада кондитерской, где окно под крышей было давно выбито и прикрыто куском картона, когда боковым зрением заметила отделившуюся от мрака тень.       Страх даже не успел расползтись по телу, её дёрнули назад, потом в сторону, стаскивая с дороги. Цепкие руки легли ей на локти и прижали к стене. Муза испуганно ойкнула, уперев ладони в грудь напавшего. Широкую, скрытую светлым спандексом с синими вставками, под которым часто-часто стучало горячее сердце, гоняя живую кровь по венам. У Музы ноги подкосились от догадки.       Пытаясь не выдавать своей слабости, она выпрямилась, делая вид, что её нисколько не смущают зажавшие, как тиски, чужие лапы по бокам и подняла голову на нависшего над ней Ривена.       — Давно поджидаете? — тихо спросила Муза.       — Ты что творишь?! — взревел он, встряхнув её так, будто она у него кошелёк стащила. В его больших кулаках с шелестом смялся шёлк кимоно, и Муза яростно попыталась отбиться, чтобы не испортить ткань, за которую госпожа Наоко с неё пять шкур сдерёт. — Прекращай уже!       — Перестаньте меня трепать, пожалуйста, — рыкнула она и дунула на выбившийся из причёски локон.       Досада и обида кипели внутри, обжигая внутренности. Он всё портит! Всё портит!       — Я знаю, что это ты!       — Я закричу, если вы меня не отпустите немедленно.       Ривен замер, сжав челюсти так, что желваки заходили на скулах. Глаза у него блестели от гнева и смятения. Муза тяжело дышала, чувствуя, как он немного, но отстраняется, прекращая вдавливать её в стену.       Немного придя в себя, она сглатывает и старается придать голосу больше силы, чем у неё было на самом деле:       — Ривен-сан очень взволнован. Я могу узнать, почему?       Он вздёрнул брови, отшатнувшись так, будто она наградила его хлёсткой пощёчиной, и с недоверием уставился в её лицо. Белое, как свежевыпавший снег, с блестящими алыми губами лицо прелестной юной гейши, в чьих глазах стоял мёртвый холод и безразличная учтивость. Как у всех них. Ускользающий образ весёлой, грубоватой и языкастой феи музыки остался так непостижимо далёк, что Муза всерьёз задумалась, не придумала ли она его сама.       И только Ривен, зажавший её сейчас в переулке и пребывающий в полном замешательстве, напоминал о том, что когда-то существовала просто Муза, без майко Сумико.       — Почему? — недовольно нахмурившись, процедил он. — Почему… ты… Зачем ты… Посмотри на себя! Торгуешь собой, словно проститутка!       Муза почувствовала непреодолимое желание отпихнуть его или ударить, но вовремя сдержалась. Она с ледяным возмущением смерила его взглядом и оттолкнулась от стены, выпрямляя спину и спокойно обходя его. Ривен следил за каждым её движением.       Поправив кимоно, Муза оскорблённо повернула к нему голову и отчеканила:       — Вы заблуждаетесь. Гейши — не куртизанки, — она выдержала паузу, в упор глянув в побледневшее от злости лицо. — Мы продаём искусство, а не тело. Быть гейшей значит быть живым произведением искусства.       Из последних сил сдерживаемые слёзы хлынули из глаз, но она уже развернулась и целенаправленно пошла дальше, проклиная всё на свете: отца, себя, Акайн, Казуми и, в первую очередь, Ривена, который, кажется, твёрдо вознамерился разрушить все её планы.       — И ты причисляешь себя к ним? — возмущенно крикнул он ей спину.       Майко Сумико, сурово сжав губы в тонкую нить, невозмутимо шла, терпя обжигающие потоки слёз, скатывающиеся по побелённым щекам. Только не останавливаться. Идти вперёд. Домой, в окейю. К госпоже Наоко, окружённой табачным дымом и мыслями о наживе. К дряни по имени Акайн, которая будет толкать её в коридорах и злословить за спиной. К трели звонков.       А Ривен пускай остаётся позади.       Она вдохнула холодный свежий воздух, когда её схватили за локоть и дёрнули назад, увлекая за собой в тенистую нишу какого-то дома. Дёрнувшись, Муза опять ощутила себя в стальной хватке, в нос ударил знакомый и такой любимый раньше запах мёда и имбиря.       — Ты — не они, — выплюнул Ривен, обхватив большими ладонями её лицо в потёках макияжа. — Ты фея, забыла? Моя фея.       Он наклонился, останавливаясь в дюйме от её лица, с невыразимым страданием во взгляде. Муза перестала дышать, в испуге застыв. Противоречивые чувства разрывали её внутри на куски. Сердце больно и гулко стучало в груди, так, что Ривен, наверное, мог его слышать и чувствовать сквозь ткань. Он нахмурил брови, подаваясь вперёд и накрывая её губы своими.       Муза впала в болезненный ступор, точно её тело вдруг покрылось толстой коркой льда.       Её целовали. Впервые в жизни. Это происходило в убогом переулке, поздно ночью, когда её лицо было грязным от испорченного слезами макияжа. Хотелось завыть, как раненый зверь, и рухнуть жалкой кучкой у его ног. Закрыть голову руками и кричать, чтобы плещущаяся внутри боль наконец вышла наружу и перестала терзать и без того измученную душу.       Краска для губ была горькой на вкус, но Ривена это, кажется, нисколько не смущало. Он целовал её долго и проникновенно, точно пытался таким образом сообщить нечто важное, невыразимое для человеческого языка, но майко Сумико не учили читать по поцелуям. Нежно сжав её нижнюю губу, он в последний раз мазнул по уголку её рта и слегка отстранился. Ни живая ни мёртвая, Муза смотрела куда-то сквозь него, не в силах поднять взор.       Ривен глубоко дышал и, кажется, нервничал, судя по дёрнувшемуся острому кадыку. Хватка ослабла. Пора.       Она дёрнулась в сторону, огибая его. Обувь оглушительно стучала по брусчатке, когда она бежала прочь до поворота, чтобы скрыться во мгле. Ноги путались в кимоно, и можно было в любой момент упасть и пораниться, но Муза неслась сломя голову так, что чуть не проскочила ворота окейи.       «Идиот. Идиот. Идиот», — стучало в голове, когда она, на ходу сбрасывая слои кимоно, кинулась к своему спальному месту.       На ней ещё оставалось много одежды, но теперь всё равно.       Муза упала на лежанку, зарывшись в два одеяла. Её лихорадило. Макияж пачкал постельное бельё.       Обняв себя за плечи, Муза беззвучно разрыдалась.       Продаться по самой высокой цене — единственный выход.       Хватит ли у него ума и смелости занять денег у своих влиятельных знакомых? Или собрать свои? Зачем зажимать её в переулке? Чтобы не платить?       Она сдавленно застонала, сжимая кулак и закусывая его.       Не станет он её покупать. Не понимает. Совершенно ничего не понимает. Вся её истерика напрасна.       Он не прав, абсолютно не прав. Где он увидел фею? Год назад, может, и была какая-то фея. Ей не нужны магия и крылья, «ремесло проститутки» или кимоно. Ей нужны деньги. Ни больше, ни меньше.       Как бы он ни пытался запудрить ей мозги и воспользоваться её положением, есть неоспоримый факт: она рассталась со своим именем, вступила в этот мир притворства и жестокой борьбы, а после этого обратной дороги нет. Только вперёд — к гонорару и выручке за её мизуаж.       Его порывы только мешают.       Муза протёрла лицо, переворачиваясь на другой бок.       Плакать нельзя. Лучше поспать. Завтра вечером Иори-сан звал сопровождать его в театр, и нужно позаботиться о внешнем виде. Ему не понравятся тёмные круги под её глазами, которые он так любил сравнивать с синими опалами.       И пора бы уже привыкнуть к тому, что фея Муза отныне существует лишь в тусклых воспоминаниях. Есть только Сумико, и ей нужны деньги. Не забывай. __________________________________ ⁱКанзаши — длинные шпильки, украшения, заколки для волос. Используются для традиционных китайских и традиционных японских причесок.