***
Поздним вечером в столовой было непривычно многолюдно. Госпожа Наоко, работая с калькулятором, что-то заинтересованно подсчитывала и делала пометки в длинном куске пергамента. Справа от неё толстая кошка, свернувшись калачиком, била хвостом по дощатому полу. Служанка Мичи, закрыв двери в сад, прошла в столовую и села на колени рядом, положив перед собой свою клюку. Джун притаилась в углу, как испуганная мышь, и тихо ела рис, зыркая на всех так, точно в любой момент её могут начать бить. В ночной тиши запел сверчок. Акайн стояла, скрестив ноги и упёршись поясницей в кухонный стол, и с наслаждением поглощала сладкие зёрна граната, которые выковыривала из треснувшего плода ухоженными тонкими пальцами. Муза сидела в центре, у всех на виду, спокойная и смиренная. Казуми подарила ей своё нежно-розовое кимоно, в котором она была в их первую встречу. Не отрывая взгляда от пола, Муза ласково погладила красивую ткань. На сердце лежал камень. Щёлкнул рычажок, и Казуми что-то тихо забормотала в трубку. Улыбнулась, коротко ответив собеседнику. Долго молчала с непроницаемым лицом. Муза затряслась от волнения. — Что такое, Казуми, — пропела Акайн, поправляя распущенные чёрные волосы перепачканными в гранате руками, — кто-то сомневается в товарных качествах нашей феечки? Неудивительно. Вы вообще проверяли её, Наоко-сан? Будет скандал, если мы подсунем клиенту бракованную вещь. — Проверяли, — смакуя мундштук и не отрываясь от подсчётов, ответила госпожа Наоко. — Хозяйка тут я, Акайн, и я пока не дура. Будешь учить меня вести дела — продам в бордель. Муза настороженно прислушивалась к вкрадчивому шёпоту Казуми, но разговоры в столовой были громче в сотню раз. После фразы про бордель у Джун миска выпала из рук, и рис рассыпался по полу. Боязливо вздрогнув, Джун попыталась убрать беспорядок, но сделала только хуже: палочки из её пальцев выскользнули и закатились к ногам госпожи Наоко, которую Джун, это все знали, суеверно боялась. Пока она наклонялась, ножка стола сдвинулась и ударила по перевёрнутой миске, отправляя её куда-то в дальний угол. Госпожа Наоко вынула изо рта мундштук, покосилась на побелевшую от стыда и страха Джун и закатила глаза. Недовольно покряхтывая, Мичи тяжело поднялась на ноги и ушла за веником. Акайн раздражённо вздохнула. — Твоё положение незавидно, так что придержи свой язык, — железным тоном сообщила госпожа Наоко, ударив по кнопке калькулятора. — Джун популярности не сыскала, это твой промах. Твой и больше ничей. Я вложилась в вас обеих и получила достаточно скудно, — она строго обвела сестёр взглядом, грозя им костлявым морщинистым пальцем, окольцованным золотом. — Свершится чудо, если Сумико окажется ещё менее выгодной, чем вы. — Она чужачка, — Акайн подалась вперёд и зашипела, с прищуром глядя на госпожу Наоко. — Однако неплохо вписалась, — засмеялась та, а потом тут же зашлась в удушливом кашле. Она задёргалась, хлопая себя по тёмно-коричневому кимоно. Муза подскочила, села рядом, услужливо дотрагиваясь до руки госпожи Наоко. Та, продолжая кашлять, отрицательно махнула на неё, достала шёлковый платок и сплюнула туда. — Видите? Недолго мне осталось. Джун, принеси мне те медовые пастилки и поставь чайник. Хочу навернуть кипятка перед смертью. Она заперхала, коротко хохотнув, но никто, как всегда, её специфическое чувство юмора не оценил. Наткнувшись на обеспокоенное лицо Музы рядом с собой, госпожа Наоко велела вернуться ей на место и не раздражать её. — Гейши не бессмертны, Сумико, — сказала она, выхватывая у трясущейся Джун из рук коробку с пастилками. — Но я крепкая. Ещё всех вас переживу, можете не сомневаться. Однако в моём почтенном возрасте без наследницы никуда. — Вы дали мне пищу и кров, госпожа, — с непроницаемым лицом произнесла Муза. Уголки губ у неё дрожали, а в тёмно-синих, кажущихся в полутьме чёрными, как грозовое небо, глазах стояли слёзы. — Позвольте мне переживать за ваше самочувствие. — Позволяю, — ухмыльнулась хозяйка окейи и повернулась к двери приёмной, выгибая спину. — Ну что там, Казуми? Молодая гейша выставила раскрытую ладонь, напряжённо прижимая к себе трубку. У Музы сердце заколотилось в горле, как будто ещё немного, и она выплюнет его. Что происходит? С кем Казуми так долго разговаривает? О чём? О ней? Что так долго можно обсуждать во всеми любимой майко Сумико?.. — Клиентов хоть отбавляй, но достойна ли она их? — с наигранной задумчивостью протянула Акайн, изящной походкой пересекая столовую. Проходя мимо Музы, она ласково, точно это спящий у её ног питомец, провела ладонью по её щеке. Муза не дрогнула, чувствуя, как липкие тонкие пальцы оставляют на коже гранатовый след. Кроваво-алая отметина пересекала белую чистую кожу. Акайн замерла у дверного косяка приёмной. — Такие уважаемые люди… Да у неё ножки подкосятся. Опозорит всю общину, а ведь деньги уплачены!.. — Лучше уж ножки подкосятся в нужный момент, чем раздвинутся в неподходящий, — заметила госпожа Наоко, странно поглядев на Акайн сквозь табачный дым. Послышался щелчок положенной трубки, и все в столовой настороженно замерли. Муза сглотнула острый ком в горле и опустила голову вниз. Ладошки вспотели, и их холодил шёлк кимоно. Лицо Казуми казалось каменным, но нечитаемым его мог посчитать только тот, кто плохо её знал. Уголки губ не были сурово опущены вниз, а немного подрагивали, сдерживая триумфальную улыбку. В глазах стояло самодовольство. Гейша опустилась на колени перед столом госпожи и протянула ей маленький кусочек бумаги. Вернувшаяся Мичи, застав эту сцену, выронила из рук совок и веник. Муза забыла, как дышать. Госпожа Наоко исподлобья с недоверием глянула на Казуми. — Столько денег не может быть… — Полагаю, Иори-сан считает иначе. Муза прерывисто выдохнула. Лёгкие сдавило горячей болью. Тёмные стены и деревянный пол кружились перед глазами в неистовом танце. Ещё немного, и позвоночник просто не сможет держать её тело, она рухнет безвольной кучкой плоти и тряпья, забывшись в дикой неестественной смеси из облегчения и разочарования. Немного… совсем чуть-чуть… так, слегка, на задворках сознания плескалась томительная надежда на нечто иное, странное и запретное. Гейша не может выбирать. «Ты продаёшь чувства. Будь добра продолжать торговлю». Несмотря на то, что Музу бил озноб, она выпрямилась, глядя перед собой. Тогда она думала, что нужно торговать чужими чувствами. Внушать людям симпатию, влечение, восхищение. Но теперь стало ясно: все манипуляции, ухищрения и приёмы, которым её обучили, весь этот образ несравненной, талантливой, очаровательной майко Сумико строился на чувствах феи Музы. Она не продаёт людям их же эмоции. Она продаёт им свои. — Тридцать тысяч золотых, — выдохнула госпожа Наоко и поражённо опустила руку с дымящимся мундштуком на стол. Комнату сотрясли ошарашенные выкрики. Мичи прижала ладонь ко рту, привалилась к стене, словно её перестали держать тронутые старостью ноги. Джун вцепилась в пучок своих волос, её полные щёки горели нездоровым огнём. Из глаз катились слёзы, несчастная майко переводила испуганный взгляд с Акайн на госпожу Наоко. — Сумико войдёт в историю, — довольно улыбнулась Казуми, вставая и кладя руку на плечо подопечной. — Никогда ещё за мизуаж не платили столько денег. — Это какая-то ошибка! — взвилась Акайн. — Шутка, недоразумение! Госпожа, позвоните Иори-сан и уточните! Не мог он такую сумму вывалить за маленькую проститутку. Вы обещали окейю моей Джун! Разъярённой фурией Акайн пронеслась через комнату и пнула кухонный стол. Загремела посуда. Фарфоровая тарелка скатилась на пол и разбилась, осыпав осколками ноги потерянной Джун. — Честно говоря, — протянула госпожа Наоко, откладывая листок бумаги и с сытым видом затягиваясь, — я готова была отдать окейю кому угодно, кроме тебя. Пускай даже и Джун, а какой толк? Она марионетка в твоих руках. — Так нечестно! — заверещала Акайн и с размаху швырнула дольку граната в сторону стола госпожи Наоко, которая даже не пошевелилась, продолжая пронизывать истерящую гейшу издевательским взглядом. Жёлтые пальцы любовно поглаживали лист бумаги с записанной суммой, покрывающей все долги и затраты с лихвой. — Она чужая! Стащит что-нибудь и убежит, вы… — Да пускай куда угодно катится, — хохотнула госпожа Наоко. — Деньги мои только вернёт и может отправляться, я ей ещё риса в дорогу дам. — Она скосила алчный взгляд в листок. — Мешок. Даже два. Муза поджала губы. Госпожа Наоко блефовала, окрылённая выгодой. В действительности ей при побеге от старой гейши светил разве что пинок под тощий зад. Хотя, конечно, гонорары Сумико были настолько велики, что хозяйка могла ещё долго держать такую золотую жилку при себе. Но никто не может с уверенностью сказать, что происходит в этой твердолобой голове, увенчанной пышной причёской с безвкусными заколками и провонявшей табаком. — Я отдала вам свою жизнь! — Да… — согласно пробормотала госпожа. — Вместе со своим бесстыдством и вздорностью. — А окейя?.. — запыхавшаяся Акайн упала на колени перед столом. — Кому вы… — Если ты не смогла позаботиться о репутации и достатке вверенной тебе девчонки, то как я тебе могу доверить всю окейю? — госпожа Наоко упёрла локти в стол и выдохнула дым прямо в лицо разгневанной Акайн. — Наследует Казуми. Это моё последнее слово. Пихнув служанку в дверях, из столовой выскочила плачущая Джун. Дальше началось что-то уж совсем безразборное. Муза слабо представляла, что происходит вокруг неё. Мысли заняло лишь красивое, круглое число: тридцать. Тридцать тысяч. Под аккомпанемент возмущённых воплей Акайн и торопливых, отдающих холодным торжеством ответов Казуми, главная виновница знаменательного события в жизни древней окейи брела прочь, на свежий воздух. Сладость победы таяла на языке, оставляя привкус горечи. Онемевшей рукой захлопнув дверь, Муза шла сквозь укрытые зеленью деревья и кустарники, прежде чем упала на каменную садовую дорожку и спрятала лицо в подрагивающих ладонях. Горящие немой благодарностью глаза обратились к белому диску луны в чёрном небе. Белое, как лицо мамы. И тёмная, сотканная из ваты вуаль облаков — точно её пушистые волосы. — Спасибо, — прошептала Муза с благоволением. — Спасибо, спасибо, спасибо…***
Удочерение Казуми госпожой Наоко-сан стало лишь вопросом времени. Тридцать тысяч золотых — самая высокая цена за мизуаж, которая была зафиксирована за всё существование ремесла гейш. Откровенно говоря, Муза не то что бы любила деньги… Скорее, здесь она научилась их ценить. Ничто не вызывает такого душевного трепета в голодающем человеке, как лежащая в ладони монетка, а уж сказанная вслух сумма и вовсе способна вскружить голову любой несчастной девочке в кимоно, проданной, отданной или пришедшей по своей воле из-за долгов. Госпожа Наоко-сан с довольным (теперь оно было таким всегда) лицом гладила толстую цветастую кошку по круглому пузу и лениво объясняла Музе, которую одевали, истинное положение вещей. — Один час, который гейша проводит в чайном доме, стоит… пять золотых. Казуми стоит десять, ты — шесть. Акайн и Джун в сумме за каждый час приносили семь-восемь. За кимоно, которое носит Казуми в важные дни, я отдала полторы тысячи. Сейчас, моя дорогая золотая курочка по имени Сумико, тебе это кажется небольшой суммой. Но учти, что это в три раза больше, чем зарабатывает рабочий в год. Ну что, жалеешь, что пришла к нам? Муза сейчас могла жалеть только о том, что не может увидеть воочию тридцать тысяч золотых и зарыться в них. Может, хотя бы так можно было избавиться от омерзительно-скручивающего чувства в нутре? — Но не задирай нос, — предостерегающе произнесла госпожа Наоко. — Деньги дешевеют, ты же знаешь об этом? Поэтому мизуаж Казуми пять лет назад фактически стоил гораздо больше, чем твой сейчас, хоть и твоя сумма вроде как больше. А уж с моим вам ни за что не сравниться. — Наоко-сан, — вдруг надтреснутым голосом спросила Муза, покачиваясь перед зеркалом каждый раз, когда служанка жёстко заворачивала её в очередной слой ткани, — а вы когда-нибудь любили? В комнате повисло мрачное молчание. С перекошенным от шока лицом Казуми перевела напряжённый взгляд на призадумавшуюся хозяйку. Она смотрела в пол под своими ногами, и мундштук, зажатый в пальцах, едва касался приоткрытых губ. Муза впервые осознала, насколько стара и немощна была эта некогда эталонная гейша, за монументальной тенью которой все прочие терялись. Ей впору было прямо сейчас осадить её и сделать замечание Казуми насчёт опилок в голове у подопечной, но она продолжала молчать. — Что ты имеешь в виду, Сумико, задавая этот вопрос нашей госпоже? — деликатно вмешалась Казуми, острым взглядом пронизывая Музу так, точно она была набитой ватой куклой. Муза стушевалась и попыталась спасти положение. — Я лишь хотела спросить, не желала ли Наоко-сан, чтобы её партнёр по мизуажу стал потом данна? Насколько это реально? Нет, нет, совсем не так. Она спрашивала совершенно другое. — Очень редкий случай, — немедленно ответила старуха, кивая. — Ты спрашиваешь для себя? Муза мелко закивала. В горле стоял ком. — Если Иори-сан это предложит, я в твою честь статую воздвигну. — Он не из тех, кто привязывается к женщинам, — подхватила Казуми. — Насколько мне известно, за всю жизнь Иори-сан ни разу не покровительствовал гейше. Но, быть может, его фаворитка Сумико будет первой. — А что же мне тогда делать, госпожа? Муза извернулась, бросая на хозяйку полный щенячьей мольбы взор. Та махнула рукой с мундштуком, пустив себе в лицо табачный шлейф. — Решим проблему по мере её поступления. Всё будет зависеть от тебя. После церемонии ты выплатишь долги окейе и будешь вольна сама за себя отвечать. Но учти, данна — это больши-и-ие деньги и большие возможности. Твоему отцу даже в лучшие его годы такие гонорары и не снились. Иори-сан сможет буквально содержать всю твою семейку до конца своих, а то и ваших, дней. И всё благодаря кому? Муза покачнулась, чувствуя, что ещё немного, и её стошнит от переживаний. Перед глазами порхали цветные мушки. — Мне, конечно же, — самодовольно засмеялась госпожа Наоко. — Мне и Казуми, которые сделали из тебя человека. Теперь ты ни в чём не будешь нуждаться. И всего-то… Сколько? — Чуть больше года, госпожа, — учтиво подсказала Казуми. — Рекорд! — причмокнула старуха. — Кто-то десятилетиями учится, а кто-то за год становится лучшей из лучших. Боги, благословите певичку Ва-Нин за то, что произвела на свет такого выгодного ребёнка. Муза не переставала думать об этих странных словах госпожи Наоко всю дорогу в чайный домик. По иронии судьбы, во всё тот же, где она повстречалась с Ривеном. Это было так давно… Когда-то она была лишь служанкой, подглядывающей в створки на заднем дворе. А теперь по коридору шла гейша в официальном кимоно с красным нижним бельём, символизирующим начало, и длинный шлейф волочился по знакомому гранитному полу, точно пытался оставить тут хотя бы малейший след присутствия некоей Музы. Чтобы кто-нибудь, однажды, может быть, смог отыскать её и спасти. Церемония была крайне скучна, и единственной, кто получал от неё удовольствие, была хозяйка чайного домика, которая уже представляла, как будет рассказывать о легендарной гейше Сумико, сидящей прямо здесь, на этом самом месте, вместе со своим партнёром по мизуажу. Пока что это было чем-то из разряда сплетен, потому что в ближайшие дни найдётся десяток чайных домов, утверждающих, что церемония прошла именно у них, но через несколько лет, когда Сумико укоренится в истории, этот факт принесёт владельцу немыслимый почёт. Муза вела себя сдержанно. Не потому что так велела Казуми, а потому что отвечать на все шутливые реплики Иори-сан и притворяться жизнерадостной было выше её моральных сил. Впрочем, его это мало заботило, и он щебетал всё больше и больше, окрылённый её якобы смущением. Когда с ужином было покончено, они вместе сели в рикшу и отправились в гостиницу. Музу тошнило. Повозка подпрыгивала на неровной каменистой дороге. Город наполняли на удивление мерзкие запахи: жареная рыба, спиртное, приторные крема для ухода за телом, нечистоты, парфюм Иори-сан… Она бы всё на свете отдала, чтобы её сейчас окружил защитной стеной запах имбиря, мёда и морозистого ментола. Имбирём пахла его одежда, мёдом — волосы, а ментолом — дыхание… В номере, снятом Иори-сан, был низкий потолок, почти никакой мебели, кроме туалетного столика, пары стульев и большой кровати. На полу чернели прожжённые пятна, а от тяжёлых бархатных штор пахло куревом. Служанка, отвечающая в окейе за кимоно и сопровождающая сегодня Музу, дождалась, когда Иори-сан уйдёт в ванную комнату, и начала помогать ей раздеваться. Прошёл час, прежде чем Муза освободилась от церемониальных одежд и осталась в простеньком кимоно с поясом без набивок. Служанка сказала, что всё должно быть сделано с оглядкой на удобство Иори-сан, и завязала узел так, чтобы его легко можно было развязать. Ожидая кульминационного момента, Муза выпила воды из графина, предварительно протерев хрустальный стакан от пыли. Зачем он снял такой номер? Зарабатывая десятки тысяч золотых в месяц, ухлёстывая за самыми прекрасными гейшами города, Иори-сан оставался скупым и мелочным? Или он пытается нанести ей оскорбление? А может, просто так вышло? Никогда она этого не узнает. Приученная к роскоши гейша должна молча терпеть нищету, если такова воля клиента. Дверь за служанкой закрылась, и недолго Музу окутывала удушающая тишина, пока чужие руки не обвили её тонкий стан сзади. Она подпрыгнула на месте от неожиданности и, не зная, что и думать, положила свои пальцы на его. — Сколько нежности… — прошептали на ухо, обдавая запахом табака и сакэ. — И в таком маленьком тельце. — Благодарю вас за комплимент, — звенящим от напряжения голосом ответила Муза, сглотнув. Всё должно быть в лучшем виде. Она стремилась к этому столько времени, её подготавливали, били, унижали, позорили… И всё ради этих самых минут. Нельзя позволить стараниям пропасть зазря. — Взгляни на меня. Его пальцы впились ей в плечо и настойчиво разворачивали, но Муза не спешила. Сотрясаясь от волнения, она в последний момент глотнула спёртого воздуха и придала лицу отстранёно-смущённое выражение, взяв эмоции под контроль. В свете оплывших свечей Иори-сан выглядел нездорово, но намного моложе своих лет. Покрывающие кожу оспинки затерялись на фоне восковой кожи, тонкие, как нить, губы искривились в небрежной улыбке, и глаза, которые раньше лишь обжигали, теперь излучали ровное, ласковое тепло. Но Муза не обольщалась. В мире много притягательных мужчин. Иори-сан подцепил её подбородок полусогнутым пальцем и принялся неторопливо рассматривать под разными ракурсами лицо купленной девушки. — Да, — цокнул он языком. — Ты определённо стоишь тех денег, что я заплатил. — Недолгое молчание. — Извини за обстановку, твоя хозяйка экономит даже тогда, когда в её руках тридцать тысяч. — Вы бы могли заплатить из своего кармана, — вырвалось у Музы. Она сделала поражённый вдох, забыв саму себя от испуга. Накопившиеся обиды и страх развязали язык. Словно этого было мало, она крепко зажмурилась, роняя голову и зажимая рот трясущимися руками. — Извините… Она всё портит, портит, прямо сейчас всё пойдёт крахом… В глазах у Иори-сан заплясал бесовской огонь. Он глухо рассмеялся. — Этим ты мне и нравишься, Сумико. Ты более живая, чем другие гейши. Негодная девчонка. — У меня будут проблемы… Она не должна сейчас этого говорить. Мир, который окровавленными пальцами по крупицам создают гейши, не знает житейских трудностей. Ускользающее наваждение в виде женщины в кимоно услаждает пением, обслуживает за столом, радует глаз, но никогда не говорит о мозолях, недосыпе, жёстких правилах этикета. Клиенты не должны знать, что она — живой человек, играющий по правилам. Она рождена с побелённым лицом и алыми губами, а её единственное занятие — угождать. — Не бойся. — Щёку опалило дыханием. — Я никому не скажу. Мы встретились, когда ты была девкой на побегушках. Из этой гостиницы ты выйдешь самой богатой гейшей в истории. Он поцеловал её, жёстко, но лениво, и Муза со стойкостью перенесла это, потому что в мыслях тёплой болью пульсировало воспоминание о совершенно другом поцелуе, самом первом, самом стыдливом и прекрасном. Там, в тени ниши дома, посреди холодной улицы. Шелестел шёлк, когда концы узлов тёрлись друг о друга, ослабевая и развязываясь. До боли в веках жмурясь, Муза втянула носом воздух, держа себя в руках. Это как выпить горькое лекарство, не более. В номере было душно, но оголённая кожа вмиг покрылась мурашками. Спину пронзило ледяными иглами. В её любимом стихотворении, которое она ни разу не рассказывала во время выступлений, потому что считала его чем-то принципиально личным и сакральным, одна из строк заканчивалась словами: "И впереди — лишь боль".***
Ей не полагалось принимать ванну, поэтому сразу, когда Иори-сан уснул, Муза трижды постучала костяшками в дверь, и служанка мышкой юркнула в номер, чтобы одеть её и сопроводить домой. Обратную дорогу Муза не помнила. Она глядела перед собой, покачиваясь в рикше. Противная морось оседала на плечах. Неживые пальцы сжимали серебряный гребень, украшенный розами из синих опалов. «Я хочу видеть тебя в этом, когда мы снова встретимся», — сказал он требовательным голосом, прежде чем отвернуться к стене и уснуть. Когда извозчик, сутулясь под мелким дождём, проносился через мост, Муза сделала небрежный стремительный жест рукой. Серебряные зубчики с тихим всплеском погрузились в воду, а синие опалы потянулись своими лепестками ко дну. Муза отослала спать служанку и, проведя пальцами у себя под глазами, собралась с духом и шагнула в кабинет госпожи Наоко. Горела лампа, заливая комнату болезненно-жёлтым светом. Кошка черепаховой расцветки уютно мурчала возле письменного стола. Госпожа Наоко вскочила на ноги, бросив мундштук. Её обычно злобные глаза светились материнской тревогой. — Девочка моя… Уж думала, что не дождусь тебя. Он не предложил остаться до утра? — Нет, — с каменным лицом ответила Муза. — Ну конечно, я же попросила за это дополнительную плату, — понимающе закивала госпожа Наоко. — Нечего тебе с этим ублюдком всю ночь торчать, уже три часа… Хорошо, что ты дома. Ступай спать. Муза поклонилась и повернулась к выходу, когда госпожа Наоко сказала: — Когда Мичи проснётся, скажи ей собирать вещи Акайн и Джун. Они переезжают в комнату для церемонии одевания на первом этаже, где сейчас живёт Казуми. Вы с ней займёте спальню наверху. В былое время Муза бы до одури обрадовалась этому решению, но сейчас лишь рассеянно кивнула и поспешила к себе. Она всё ещё спала в комнате для прислуги, потому что, если кто-то второй подселится к Казуми, будет просто не развернуться во время сборов гейш. Как там теперь будут ютиться Акайн и Джун — непонятно. Её отделили от прислуги небольшой ширмой из красного дерева, а убогая лежанка сменилась белым матрасом, заправленным всегда чистым белым бельём. Ноги щекотал мягкий ворс ковра, подаренный Казуми. Она сказала, что не хочет, чтобы её младшая сестра застудилась. Зимой ей даже принесли обогреватель, старенький, но работающий. Муза выносила его на середину комнаты, прогревая всё помещение, а не только свой закуток, ведь ночи она проводила в чайных домиках, пока её соседкам грозил холод. Уже приготовившаяся ко сну служанка раздела её и пожелала доброй ночи. Словно в затянувшемся кошмаре, где воздух вдруг превратился в вязкую гущу, Муза добрела до постели, натянула на деревянное тело простынь, устраивая голову на такамакуре, и сомкнула уставшие веки. Сознание, тяжёлое и чёрное, медленно уплывало, отрезая её от реальности. Из темноты на одно короткое мгновение проступило знакомое лицо с полными тоски и безнадёги глазами. Муза спрятала залитое слезами лицо в ладонях, поджимая ноги. Не смотри на неё так, не смотри.