Milk And Honey

На экране ноутбука высветилось уведомление о новом сообщении. Одной рукой придерживая полотенце на бедрах, другой суя зубную щетку в рот, а затем кликая по иконке, начинаю читать. Это был имейл от Дарси, где она говорила о том, что хочет собрать нас всех вместе в Клубе у Гарри и Сэм. «Через месяц всем быть в Америке, пиздюки, отговорки оставите своим мужьям и женам, когда не захотите трахаться, а я жду вас всех целых и невредимых (Себастьян!) в субботу, 25 января в Клубе! Чмафк» Усмехаюсь и иду обратно в ванную. Сколько бы времени не прошло, а Дарс все не меняется. Мою зубную щетку и хочу уже переодеться, как мой торс обвивают хрупкие, теплые руки. Улыбаюсь и поворачиваюсь, заключая любимую жену в объятья. — Чего такой довольный? — Тереза сдула с лица выбившуюся прядь волнистых, русых волос и подозрительно зыркнула на меня снизу-вверх, сдерживая усмешку. — Пришел имейл от Смит, — прислоняюсь на раковину спиной, утягивая за собой Терезу, — через месяц мы должны быть в Нью-Йорке у Гарри и Сэм. Это будет что-то типа встречи всех-всех близких друзей. — Я так понимаю, нас порвут на американский флаг, если не приедем? Усмехаюсь и убираю непослушный локон ей за ухо. — Правильно понимаешь, — целую ее в макушку, вдыхая такой родной запах ее шампуня, — можешь пойти обрадовать Томми скорой поездкой и встречей с крестными. — Как бы он от счастья свое яблочное пюре не выплюнул. Стоим втроем у кофейни, у которой договорились встретиться с Дарси и Майклом, но их не было уже минут двадцать. Томми заснул в коляске, что держала Тереза, а шарф, что укрывал половину моего лица, полностью занесло снегом. — Идите обратно, — глухо говорю я жене через ткань, кивая в сторону кофейни, — я позову вас, когда они придут. — Нет, Эд, ты не будешь тут один мер… Тут Тереза замерла, смотря куда-то мимо меня. И в эту же секунду мне на спину накинулось нечто, обвивая ногами и руками, как обезьянка. — Вандеры-ы! — такой до боли знакомый, но слишком громкий голос в мое ухо, от чего я даже опешил. Поворачиваю голову, чтобы посмотреть на эту бешеную мартышку, как она натянула шапку мне на глаза. Дарси спрыгнула с меня на землю и… поскользнувшись, упала на задницу прямо в сугроб. — Блять! Майкл, с выражением невозмутимого памятника (как и всегда), молча наклонился к ней и поднял обратно на ноги. После чего следовали долгие, громкие, наполненные кучей мата и милых восхищений приветствия. Дарси очень долго тискала своего крестника, от чего Томми даже обалдел. А обычно он получает двойную порцию внимания и сюсюканий за день. Представьте, что сделала с ним Дарси, что он опешил от столь теплого приема. Нью-Йорк был действительно величественным, громким, быстрым и красивым городом. Я был здесь всего раз, как раз на открытии того самого Клуба. Но это было летом. Тогда ни у кого из нас еще не было детей, мало кто поженился, мало кто имел место, которое можно было бы назвать своим домом. А сейчас все совершенно по другом. Мне страшно представить, что будет, когда мы решим собраться в следующий раз. Клуб, как и в прошлый раз, был битком набит. Но не только людьми, но и всякой всячиной, которая на первый взгляд может показаться безделушками, но если убрать хоть что-то, то будет уже совсем не то. Главным здесь, конечно же, было фортепиано, что величественно стояло почти в середине зала. В правом углу стоял бар, весь застекленный и увешанный фотографиями. Нашими фотографиями. После знакомства с маленькой Евой, Аланом (кажется, я видел его всего пару раз в жизни, и не то чтобы в особо приятной обстановке) и его женихом по имени Джулиан, я, наконец, подошел к бару. Осматриваю каждую фотографию, кажется, как минимум по пять минут, вспоминая все, что происходило тогда за кадром, какие истории предшествовали этим снимкам. И вижу фото. Фото, которое сделал кто-то из ребят во время завтрака в Большом зале. На снимке я и Себастьян сидим на самом конце стола. Я нагнулся к Себе, чтобы что-то сказать на ухо, а он скомкал в кулаке салфетку, что лежала у тарелки, и пытался не улыбаться. Я знаю это его выражение лица. О, да, я знаю. Неосознанно провожу двумя пальцами по стеклу и замираю. Внутри что-то болезненно закололо, и я понял, что не давало мне покоя всю дорогу сюда. Я ждал встречи с ним. Но его тут не было. И я не знаю, хорошо это или плохо. — Все хорошо? Резко оборачиваюсь и натыкаюсь на Гарри, что, видимо, все это время смотрел на то, как я залипаю на эту фотографию. Отрываю руку от стекла и провожу ей по шее. — Да, все отлично. А у вас тут целая галерея, а, — обвожу взглядом все фотографии разом, — Долго собирали? — Ну, вообще, довольно долго, — он улыбнулся и ткнул пальцем в фото, на котором были Сэм, Себастьян, Гарри и Дарси, стоявшие у Трех метел, — вот эту фотку я клянчил у Дарс больше полугода. — Но ведь можно сделать копию, — вскидываю брови и поворачиваюсь обратно. — В том то и дело – она хотела, чтобы она была только у нее. Но в итоге Сэм во всех красках рассказала ей про всю идею и задумку, и Дарси посыпалась… Внимание само собой переключается обратно на наш с Себастьяном снимок, а Гарри замолкает. — Эд. Поднимаю на него рассеянный взгляд и снова грызу свои губы. — М-м? — Ты ведь ни о чем не жалеешь? Застываю на несколько секунд и тупо смотрю на его лицо, не зная, что ответить. Хотя, о чем я, конечно, я знаю, что ответить. — Жалею. Но от сожалений нет смысла. А еще они не стоят того, что мы имеем сейчас, — оборачиваюсь и нахожу глазами сына, играющего с Евой, Дарси и Сэм у большой ёлки, что до сих пор стоит тут с Нового года, — Но как бы здраво мы не рассуждали, сожаления ведь все равно никуда не уходят, верно? Гарри угрюмо кивает и делает шаг в сторону, чтобы уйти, но на секунду останавливается. — Он скоро приедет. Провожаю его взглядом, чувствуя, как пульс сам по себе начинает учащаться. Нет, нет, это только привычка. Все это только воспоминания. Он был одет в черное, стеганое пальто, с поднятым воротом, ибо шарф, конечно же, не надел. Зауженные джинсы были порваны на левом колене, грубые мартинсы были почти полностью залеплены снегом, а пшеничная макушка так же была усыпана белыми хлопьями. Поднимает свои прозрачные глаза, и мое сердце пропускает удар. Когда я видел его каждый день в школе, было не так. Было нормально. Я приелся к тому, что видел его каждый день, каждый день слышал его голос, каждый день ловил его взгляд. Каждый день мало отличался от предыдущего, и я почти перестал обращать внимания. Но сейчас, когда я вижу его, в лучшем случае, раз в год, мне хочется бежать. Бежать куда подальше, только бы не чувствовать себя конченым уродом. Почему уродом, спросите вы? Потому что каждую такую нашу встречу я разом вспоминаю все, что между нами было, вспоминаю его слова, его прикосновения, его. И мне тут же хочется подлететь к нему, схватить за грудки, притянуть к себе и поцеловать. Поцеловать, прижать к стене, зажать, как можно сильнее, кусать его шею, губы, искусать его всего. Смотреть в его глаза. Я никогда не перестану молиться на его глаза. Да, я урод. Меня не волнуют мысли о Себастьяне, когда я дома, со своей семьей, когда вижу о нем новости в Ежедневном Пророке, когда Гарри рассказывает про то, как Алан, Джулиан и Себастьян ездили в Гонконг, когда Себа что-то пишет в старинной общей беседе раз в месяц. Он волнует меня, когда стоит напротив и смотрит. Вот так. Снимает заснеженное пальто, вешает на крючок и обнимает Гарри, затем Сэм, Дарси и далее по очереди. Подхожу к Терезе, что сидела вместе с Томом на диване и улыбалась. Милая моя. Ты ведь никогда не знала всего до конца. Кладу руку на ее плечо и мягко сжимаю. Себастьян находит нас взглядом и, помешкав секунду, подходит ближе. Ладони вспотели. Снова кусаю губы. Он как всегда прекрасен. Такой же угрюмый, как туча, такой же уставший, такой же великолепный. Сглатываю. — Привет, Себа, — улыбаюсь и первым подаюсь вперед, обнимая. Обнимает холодно. Он будто бы даже хотел поскорее меня отпустить. Наверно, это хорошо. Но что-то мерзко кольнуло под ребрами. Он обнимает Терезу и опускается на корточки. — Ну, здравствуй, Том, — печально, но дружелюбно улыбается и пожимает руку моему двухлетнему сыну,— давно хотел с тобой познакомиться…— запинается, почему-то внимательно посмотрев на Томми,— ты весь в папу, — смотрит на Терезу и снова эта печальная полуулыбка. Стою на улице у черного входа и курю уже третью сигарету. Ежусь от холода без пальто в одной рубашке и в который раз присасываюсь к никотиновой палочке. Где-то на той стороне улицы с громкой сиреной прокатилась пожарная машина. В этом весь Нью-Йорк. Шум сирен. Толпы людей. Вечно неспящий город. Дверь тихо скрипит и я оборачиваюсь. Тот, кто пришел сюда, явно не ожидал компании. Себа молча кивнул и встал рядом, доставая пачку сигарет. Так же молча подношу к его лицу зажигалку, и он подкуривает. Стоим так какое-то время. Чувствую, как дрожь начинает колотить мое тело так, что я даже не могу это контролировать. Но уходить сейчас я точно не намерен. Внезапно Себа засовывает сигарету в зубы, снимает свое пальто и подходит ближе ко мне. Непонимающе смотрю не него, не в силах хоть что-то сказать, только и могу, что пялиться на него и хлопать ресницами. Господи, как школьник. Накидывает на мои плечи свое пальто и встает обратно. — Заболеешь,—просто говорит он и затягивается, смотря куда-то в сторону. — Ну, обалдеть, — закатываю глаза и кидаю окурок в мусорку, — а ты нет? — Я не чувствую холода, забыл? Нет. Не забыл. — Заболеть ты все равно можешь. — Мне плевать. — Мн… Нам не плевать, — снимаю пальто и надеваю обратно на Себастьяна, останавливаясь в паре сантиметров от его лица. Оба замерли. Оба не знаем что делать. Глаза сами опускаются на его губы. Снова кусаю свои. Себастьян хмурит брови, будто от боли и будто бы дергается на миллиметр вперед. Но нет. Я отхожу первый. В голове что-то отдалось звуком оглушающего гонга, и я сам отошел назад, сам того не хотя. Себастьян все так же стоит, молча смотря мне в глаза, после чего тоже кидает окурок, но промахивается мимо урны. — У тебя чудесный сын, Эдвард, — эта улыбка, — И жена у тебя чудесная. Я счастлив за тебя,— кладет руку мне на щеку, смотрит секунду, тут же отрывает ее и уходит обратно в дом, оставляя меня снова одного. Достаю из пачки четвертую сигарету.