Дави его нахер! Это мой бывший!

      Звенящий удар сердца, манящее бесконечное пустого и густого воздуха. Затягиваюсь дурной сигаретой, отжатой у местного алкаша. Я редко курю, поэтому организм бунтует. Стираю с губ привкус дыма, смотрю на небо. Сегодня облачно и воздух полон гари. Недалёко дом сгорел.       Тушу сигарету и бросаю в забитую под завязку мусорку. Резкий ветер путает светлые волосы. Сейчас, именно что сейчас, что-то значимое закончилось. И началось другое.       И все же раньше было лучше. И не потому что оно было привычнее или даже спокойнее. Хотя то, что из себя представляет моя жизнь и семья, хорошим не назовёшь. Нежеланный ребёнок, рождённый у школьницы и педофила-учителя. Громкая история для маленького городка, клеймо на всю жизнь. Клеймо, из-за которого денег в доме не водилось. По крайней мере, так думали соседи, которые любили шептаться за спиной. Удивительно, что отца тогда не посадили, нравы и порядки при союзе были совсем другие. Видимо, сыграло роль то, что мама почти что была совершеннолетней, всего месяцев семь и уже «увози за сто морей и целуй меня везде», правда, тогда данную песню ещё не придумали. Да и возвращаясь к теме педофилии, пролистывая крайне сомнительные и не очень данные о союзе, я натыкался на крайнюю степень лояльности к любителям молодой и даже слишком молодой плоти. В любом случае, углубляться в подобную тематику не было никакого желания.       Отец, старый, озлобленный, отстранённый от работы, запил местный дешевый самогон, поняв, как же попал. Мать... Пожила с нами первые годы, слезно порадовалась поспешной свадьбе, ведь она выскочила замуж быстрее одноклассниц, получила несколько тяжелый опыт насилия от любимого мужа, разочаровалась в раннем браке и сбагрила меня в детдом, решив, что это лучший способ избежать ответственности, а сама нашла улыбчивого украинца или белоруса и умотала в закат.       Папочка годик наслаждался жизнью, пока его не затянуло в какую-то секту, решившую укоренить своё влияние в моем городке. Там папе промыли мозги и он ужом вывернулся, но вернул меня из детского дома. На кой черт сектантам был нужен я? Чего не знаю, того не знаю. Можно предположить, что они планировали с пелёнок чистить мои мозги, но папа слишком уставал от своего чада и потому не брал с собой.       Мне тогда исполнилось лет шесть, не больше, поэтому я не особо соображал. В голове остались мутные воспоминания о грустных детях, потрепанных игрушках, советских плакатах, голов Ленина, хотя союз уже пару лет как развалился, никто не спешил с этим ничего делать. В детском доме было по-своему уютно и скучать не приходилось. В какой-то степени я жалею, что меня вернули к родителю.       Папа устроился грузчиком, правда, не для того, чтобы обеспечивать своего тихого и смирного сынка, нет. Все деньги он вливал в секту и выпивку. Мне оставалось прозябать во дворе — ключей от скромной квартиры папа мне не делал, боялся, что приведу злоумышленников, и те украдут что-нибудь. Было бы что красть. Да и дома делать было откровенно нечего. Потрёпанные детские книжки с красочными иллюстрациями Билибина мне доставались из жалости, и, в скором времени, их приходилось возвращать. Кроме них можно было открыть томик Пушкина, который служил папе отнюдь не по назначению — он подпирал им старый стол, за которым сам же и выпивал, чинил какой-то хлам, ел и позволял делать уроки, когда я стал школьником. Вроде бы учитель в прошлом, а книг в доме совсем не было. Зато у отца был любимый стих Пушкина, как тонкий намек на культурного человека, он часто его бормотал себе под нос, стоило сильно нажраться.       «Все призрак, суета,       Все дрянь и гадость;       Стакан и красота —       Вот жизни радость...»       Данное стихотворение я и декламировал потом под новогодней ёлкой в саду, а со временем — и у доски в школе, когда другие дети бормотали что-то про ёлочку или белочку. В более зрелые годы стихотворения едва не сменились матерными, но подобную культурную осведомлённость пресекали.       Дворовые дети меня не особо любили. Я всегда был грязным, в старой одежке, подаренной соседями всего двора, со странными глазами синего цвета, каких ни у кого не было, и белой взлохмаченной шевелюрой, делавшей меня похожим на тощего воробья.       В школе, правда, все немного изменилось. Мамина красота проклюнулась, и девочки начали ходить за мной, словно козочки вокруг колышка, к которому их привязали. Мальчишки подобную популярность моей персоны не оценили и начали тихонько избивать после занятий. Или между. Или вместо. Я, хоть и не стучал ни на кого, все равно ощущал свою вину, если обидчиков по чьей-то наводке отводили к директору. Синяки долго не проходили, воспоминания, где меня прижимали к стенке, сжимали руки, выкручивали их... становились неправильными. В какой-то момент избиения начали доставлять мне толику удовольствия. Возможно, как я в будущем посчитал, это была защитная реакция организма. Но отец ведь тоже меня бил, стоило ослушаться или чуть сильнее мешаться под ногами родителя. Но его удары приносили только глубокую боль в душе, но ни как не наслаждение. Хоть я и пролистывал книги на эту тему, но несмотря на то, что цензуры давно не было, отыскать ответы, удовлетворяющие рассудок, так и не вышло. Отыскать именно те ответы, которые не противоречили бы традиционному складу вещей, было и того тяжелее. Конечно, если обратиться к специфическим книгам, как, например, у Поппи Брайт, становится намного проще понять, где же собака зарыта. Или обратиться к Дядюшке Фрейду, что будет в разы прямолинейнее.       Или плюнуть на культурные способы покопаться в себе и просто сказать, что я, оказывается, мало того что гей, так ещё и люблю побольнее. Не до смерти, конечно, и без желания сожрать своего любовника, но все же. И все сразу встаёт в красивую логическую цепочку. Ощущение вины гасят наказания, которые я, кажется, заслужил, общество отца, вечные слова про ужасную маму, собственное желание дружить с мальчиками, их болезненный контакт со мной. Все складывалось в красивый букет, который пах отнюдь не розами, а определенно и точно глухим одиночеством.       Признаться себе в подобном было крайне трудно, а сексуальную энергию к подростковому возрасту стало некуда девать. Тогда я записался в разные бесплатные спортивные кружки, но быстро ушёл из тех мест, где парни пытались друг-друга мутузить разными способами. Это была крайне глупая идея, которая вылилась в дополнительное сексуальное напряжение. Другой спорт, такой как бег, плаванье, футбол — тоже пришлось оставить по похожим причинам.       Так я начал заниматься танцами. Народные, вальс, чечетка... Бог знает что ещё. Девушек там всегда было море, а парней всего пара, может, тройка. А я ещё при этом был довольно красив на лицо, потому многие девушки, если не все, пытались танцевать со мной в паре. Приходилось соответствовать и действительно репетировать со всеми. Это выматывало, но неприличные мысли и желания отходили на задний план.       В шестнадцать мне в голову взбрела мысль. Она была яркой и наполняла душу спокойствием, будто я уже ее реализовал, и все получилось так, как было задумано.       Суть ее состояла в том, чтобы я переспал с девушкой, и мне понравилось.       Я выбрал одну тихую девочку из параллельного класса. Тонкую, с короткими волосами, невзрачным личиком, напоминающим мальчишечье, и совершенно плоской грудью. Ее внешностью я хотел обмануть мозг, но, хоть мне и нравилось с ней общаться, флиртовать и целоваться — девушка совершенно меня не привлекала. Ее отец сильно меня невзлюбил за внимание к дочурке. К несчастью для меня, он, волей судьбы, оказался моим классным руководителем. Жаль, я не знал этого до того как начал свои неловкие ухаживания за его дочерью. Пришлось ее бросить. Причина была не только в том, что ее отец — мой классный, но и в том, что эксперимент ничего не изменил. Я все ещё был геем. Тогда моя жизнь превратилась в ад.       Николай Артемьевич Артемьев, (о что за нелепое сочетание звуков!), а именно так звали моего классного руководителя, взвёлся на меня из-за того, что его доченька осталась с разбитым сердцем, и пообещал, что мои оценки, репутация, будущее — в общем всё — пойдёт одним местом, а именно задним. Говорил он об этом с улыбкой предвкушения. Я тогда ещё не понял, почему он улыбается, но когда начал молить о милости классного руководителя, он ответил, что не может простить того, что его дочь лишилась невинности. Особенно от сынка педофила.       Я кричал, что это не так, что ничего не было, но Николай Артемьевич лишь ответил, что будет ждать меня вечером в своём кабинете, чтобы что-то сделать и как-то решить данную ситуацию.       Я был весь сам не свой, в ожидании. Учителя и ученики постепенно стали исчезать из кабинетов и коридоры опустели. На первом этаже оставался охранник, пара уборщиц и, в общем и целом, никого больше и не было.       Кабинет классного находился на самом последнем этаже, в конце коридора. Я медленно шел вперёд, ощущая как дрожат пальцы. Разговор пугал меня и одновременно заводил. Я ненавидел себя за подобные мысли, они наталкивали на идею, что я делю тело с диким животным.       В кабинете оказалось пусто. Учебники и тетради были сложены в аккуратную стопку на большом столе. Диван, с металлическими ножками, казался жёстким и неудобным даже на первый взгляд. Окна кабинета оказались плотно зашторены. На стене висел флаг, на другой — семейное фото. Он и дочка на фоне деревянного дома и чистого неба. Так же кабинет мог похвастаться шкафом, забитым всяким важным и не очень хламом: картой мира, глобусом, чучелом зайца... Классный руководитель вёл биологию и географию — мои любимые предметы в школе. Он так же занимал какую-то важную должность, чуть ли не следующую после директора, поэтому едва ли не жил в школе. И параллельно был классным руководителем. Трудоголик.       — А вот и ты! — голос заставил вздрогнуть и провернуться. Николай Артемьевич, казалось, был рад встрече. Он ловко запер дверь и усадил меня на диван. Сам же облокотился о стол и навис надо мной. — Никитка, ты же понимаешь, что опозорил мою семью и меня своими выходками? Разбил сердце моей дочери? — без вступлений начал он.       — Понимаю, — ответил я. Ни добавить, ни отнять.       — И ты понимаешь, что подобное тебе придется отработать?       — Отработать?       — Ты разбил сердце моей дочери, использовал ее, лишил девственности — кармический долг за тобой теперь очень велик. Я предлагаю искупить его тем способом, который предложу я. Если не согласишься — разрушу твою жизнь менее гуманным способом, смекаешь?       — Чего вы хотите?       — Тебя, — просто ответил мужчина. Воцарилась гнетущая тишина.       — В ка..каком это см.. смысле? — заикаясь, спросил я. Тело было напряжено, как пружина, страх сковывал не хуже клетки.       — Я буду брать тебя по вечерам. Ты отработаешь свой долг и будешь свободен.       — И... Сколько? — не глядя на Николая Артемьева, спросил я. Голос от страха и отчаяния сел. Глаза стали неприятно влажными.       — Я сам скажу, когда твой кармический долг будет погашен, — просто ответил он. Сбылась мечта идиота. Только я не хотел, чтобы она сбылась ТАК.       — А если я не соглашусь? — поднял глаза и уставился на мужчину.       — Тогда мне придется начать тревожить твоего отца, а он, вроде как, любит наказывать тебя за любые проступки. Оценки и посещения начнут падать, учителя отвернутся от тебя, как и ученики. Экзамены ты провалишь, документы забрать не сможешь, у тебя появится ужасная репутация. И много мелких проблем. Станешь как твой папочка. Грузчиком. Или бомжом, как повезёт. А можешь почистить карму без этой ненужной травли и никто об этом не узнает. Как и о подробностях того инцидента с детским домом, изнасилованиями твоей мамы... — слова срывались с его уст легко, разрезая мое естество на мелкие клочки. История эта давно забылась, напоминать и тем более рассказывать ее тем, кто не осведомлён, я совсем не хотел.       — Правда, не узнает? — спросил я, глядя в глаза Николаю Артемьевичу. Тот улыбнулся и начал надвигаться прямо на меня.       Тот вечер, как и последующие, я решил запереть в закромах памяти. Они не принесли мне удовлетворения, хоть и научили одной грустной истине. Одиночество — благодать в полном боли мире.       После такого опыта отношений ни с девушками, ни с мужчинами я более не желал. Хотелось забиться в комнате и плакать.       И я плакал. Долго. А потом стирал слёзы и закрывался все глубже и глубже в своей душе. К шантажу кармой прибавился шантаж «они узнают, что ты гей». И этому не было конца.       Подобные акты насилия я переживал тихо. Делал, что велено, или не делал ничего. Чем быстрее все произойдёт, тем лучше. А тем временем в душе что-то умирало. Начались прогулы, дерьмовые оценки, избиения отца. Словно между сексом с классным руководителем и разбитой вдребезги жизнь я тогда выбрал второе. Или все вместе, так как не мог определиться, что же было более заманчивым исходим вещей.       Николай не любил мои синяки. Не любил, когда я лежал бревном. Не любил вспоминать, как он увидел меня с его дочерью, целующихся под лестницей. Последнее для него было спусковым крючком, после которого он драл мое тело, словно дикий зверь, ненасытный и игнорирующий вялые попытки жертвы спастись. Хотя, ему больше нравилось, когда работал я, а он проверял тетради учеников. Ему казалось забавным то, что от моего старания зависели оценки всего класса.       Параллельно я выяснил, что жена Николая носила клеймо гулящей особы, которой было до фени любовь тогда ещё простого учителя. А он был в достаточной мере ревнив, чтобы каждому объяснять, что эта девушка — его. Когда она умерла, вроде как от рака, мужчина переключился со своим контролем на маленькую дочь. И романов ее с кем-либо не прощал. Хотя у той их было за короткую жизнь всего два. Со мной и ещё одним мальчиком, которого выгнали из школы после девятого. Параллельно, видимо, у Николая вылезла болячка под названием «я не буду изменять покойной жене» и более мерзкая: «секс с представителем своего пола — не измена». Добавим к этому веру в Карму. Ничто ему не намекало, что он где-то не прав. Ничто не говорило, что он педофил и моральный урод.       Так прошёл год. Мне исполнилось семнадцать, Николай все так же насиловал мое тело, обнаглев в край. Раз в неделю мужчина начал возить меня в закрытый клуб. Гей клуб. Ему нравилось хвастать своей игрушкой перед более обеспеченными представителями совсем не изменяющих своим женам, мужчинам. Правда, с теми, кто любил исключительно парней, он не дружил, ему казалось это извращением. Полный противоречий, потерянный и больной человек.       К счастью, до выпускного оставались сраные недели. К несчастью, Николай привязался ко мне настолько, что прерывать удобнее для него отношения совсем не планировал. Он, в порыве страсти, даже признался, что планирует оставить меня на второй год. Когда я услышал это — вся надежда, которую я копил внутри, просто испарилась.       Был человек и не стало.       И когда отчаяние достигло своего пика и перелилось в твёрдую решимость разорвать порочный круг, чего бы мне это ни стоило, как бы это ни обернулось...       Тогда в моей жизни появился он.