Дорогой Джон

Просыпается он от отчаянного воя скрипки. Он отлично знает эти звуки. Плоские, визгливые, они — верный признак того, что Шерлоку скучно. Джон переворачивается на другой бок и с головой заползает под одеяло. Иногда ему кажется, что Шерлок терзает скрипку не от скуки, а для того, чтобы кто-нибудь, не выдержав пытки, занял его новым делом. Шерлок испытывает судьбу и Джоново терпение. Под одеялом нестерпимо жарко и нечем дышать, но Джон держится, он готов на все, лишь бы поспать еще хоть пару часиков — высовывает наружу ноги и дышит ртом, не отпускает ускользающий сон, сосредоточившись на его густой, манящей темноте. Скрипка замолкает. Джон благодарно выдыхает и выныривает из-под одеяла. Скрипка взрывается новыми, еще более высокими аккордами. Так играли дети в музыкальной школе, где Джон учился вместе с сестрой. Гарриет была усердной ученицей: каждое утро Джон испытывал сомнительное удовольствие просыпаться за час до звонка будильника от гнусавого дудения гобоя. Джон стонет и снова ныряет в духоту. Интересно, Шерлок специально это делает? Да нет. Нет, конечно. Чувствуя, что сон окончательно его покинул, Джон откидывает одеяло. В окно пялится серое, промозглое утро, Шерлок сидит у гаснущего камина и самозабвенно водит смычком по струнам. Глаза его закрыты, ноги вытянуты, вся поза выражает расслабленность и наслаждение музыкой. Музыкой? Джон морщится от очередного визгливого пассажа, трет пальцами виски: — Шерлок! Никакой реакции. Шерлок увлечен собой и своей скрипкой. Ему нравится играть. Порой он ведет себя как самый настоящий наркоман — бросается к скрипке, словно она — его спасение, необходимая доза. Впрочем, так же он бросается расследовать свои любопытные загадки. Однажды, когда Шерлока не было дома, Джон осторожно открыл скрипичный футляр. Внутри тот оказался бархатным, темно-синим, с кожаными кнопочками и кармашками. Сказать честно, бархатное нутро футляра впечатлило Джона больше, чем сама скрипка. Аккуратно, боясь сжать пальцы сильнее положенного, Джон вытащил её за вытянутое, фыркнувшее струнами горло и положил себе на колени. Скрипка как скрипка, ничего особенного. Джон пробежался пальцами по гладким бокам, стер белесый налет канифоли, коснулся черной пуговки, той самой, что так часто натирает красные пятна на шее Шерлока. Джон думал, что это засосы, пока Шерлок ему не объяснил. Джон решил, что она красивая. Надменная и непокорная. Он вынул из футляра смычок и провел по струнам — звук вышел тусклый, стертый, будто у скрипки заболело горло или просто ей было мучительно, до хрипоты неприятно находиться в чужих руках. — Прости, — сказал ей Джон и отложил смычок в сторону. В последний раз провел ладонью по гладкому корпусу, очертил пальцем две изогнутые дуги, погладил круглый завиток. Тогда Джон почему-то решил, что завиток — это голова, да и вся скрипка живая и, может быть, даже думает. Думает что-то нехорошее про него. Джон нашаривает под кроватью тапочки и плетется в ванную. Он бреется, пристроив небольшое ручное зеркало на шкафу, ведь широкое зеркало из ванной теперь лежит в гостиной. Оно срочно понадобилось Шерлоку для опыта. Когда-нибудь своим хламом Шерлок оккупирует и его комнату. Или сожжет его вещи в научных целях. Отличное начало дня. Джон стоит на пороге гостиной, неотрывно глядя на елозящего смычком по скрипке Шерлока. — Ты не хочешь позавтракать? Шерлок приоткрывает один глаз: — Ты куда-то собирался, Джон? — Нет. Да. Если ты не дашь мне передышку. — Ты сам согласился на меня. И на мою музыку согласился тоже, так что… Шерлок закрывает глаз, откидывает голову назад и с удвоенной силой принимается вырывать из скрипки ужасные звуки. Джон глядит на его горло, на круглое розовеющее пятно и жалеет, что это не след от его поцелуя. Да, поцелуев Шерлок не любит. «Я играю на скрипке, когда размышляю, и иногда молчу целыми днями». И Джон старается следовать установленным правилам. Все то, что Джон мог бы сказать Шерлоку, то, что держит в себе месяцами, никогда не будет произнесено вслух. Возможно, это и к лучшему. А может, и нет. Родители учили его быть вежливым. Поэтому сейчас Джон предпочитает вежливо уйти. На улице ветрено, Джон зачем-то поднимает воротник куртки. В начале лета стояла такая чудовищная жара, что после тончайших рубашек ветровка кажется теплой одеждой. Сейчас на улице та самая погода, когда все еще тепло и солнце светит по-летнему, но нет-нет да и просквозит в воздухе прохладная пронзительно-осенняя нотка. В парке никого, да и кому в голову придет сидеть на скамейке, когда в офисах, квартирах и машинах — кондиционеры с ионизаторами. В наше время чтобы пойти одному в парк, нужно быть немного старомодным. Или одиноким. Джон усаживается на скамейку у главной аллеи, пьет купленный по дороге кофе, поглядывая на лежащую на коленях газету. В груди растет смутное, тянущее предчувствие скорых перемен. После войны прошло так мало времени, а Джон уже разучился себе доверять. Сейчас он старательно уверяет себя, что предчувствия — чушь, что в ближайшее время ничего нового не произойдет. Все так и будет — варящийся в собственном соку Шерлок, изнемогающий от безделья Джон. Непонимание и его разновидности. Ветер шуршит кронами деревьев, метет по дорожкам одинокие листья, ерошит волосы, забирается под воротник. Этот август никогда не закончится. Дни тянутся бесконечно: вязкие, липкие, словно горячий мармелад в «Белл-кафе». А Джон все время беспокоится, будто ему больше заняться нечем. Хотя ему и нечем — отпуск. В квартире порядок, долги оплачены, все дела, которых, казалось, было так много, сделаны. Просто сейчас появилось слишком много свободного времени, чтобы размышлять о всяких глупостях. Для разнообразия можно было бы действительно отдохнуть. Улететь на гостеприимный остров в Тихом океане и прожить там в полном вакууме пару недель, забыв дома ноутбук и отключив телефон. Перед отпуском Джон просматривал фотографии разных островов и выбрал один — остров Феникс. Там были высоченные пальмы, одинокие хижины прямо на пляже, прозрачно-синее море, а вдали, за джунглями, можно было разглядеть привет от цивилизации — громадные шапки небоскребов. Но, попав на остров, Джон не стал бы их разглядывать — цивилизация ему осточертела. Джон разворачивает газету, пробегается глазами по строчкам. Газеты тоже осточертели — одна и та же прилизанная информация изо дня в день. Скука. — Сегодня довольно прохладно, не находите? Джон вздрагивает от неожиданности, аккуратно отставляет кофе и лишь затем смотрит на своего неожиданного соседа: — Добрый день, мистер Холмс. — О, прошу вас, называйте меня Майкрофт. — Майкрофт, — повторяет Джон. Непривычное имя щекочет губы. Майкрофт молчит, снимает несуществующие пылинки с рукава пиджака. Здесь, в парке, при свете дня он кажется моложе. Оказывается, у него красивой формы губы, еле заметные веснушки на скулах и живые синие глаза. — Вы все-таки не уехали на остров? — Откуда вы… Ах, ну да. Скажите, если я зайду в интим-магазин, вам тут же пришлют копию чека? — Нет, что вы, — Он сухо смеется, запрокинув голову, и от этого кажется немного жеманным. А потом прибавляет серьезно: — Хотя да. Скорее всего. — Ясно, — говорит Джон. Солнце показывается из-за туч, и Майкрофт надевает очки с темными стеклами. Джон жалеет — без очков он был немного похож на человека, а в них — снова холодный робот в безупречно скроенном костюме. Порыв ветра опрокидывает набок картонный стаканчик, кофе расползается по скамейке темными кляксами, ручейками стекает на землю. Джон ставит стаканчик обратно, вытирает друг о друга испачканные ладони. — Вот, возьмите, — говорит Майкрофт, протягивая ему кипенно-белый шелковый платок. — Спасибо, — Джон делает вид, что вытирает об него руки, а на самом деле старается половчее растереть влагу по ладоням так, чтобы не запачкать этот платок. — Что-то случилось? Почему вы здесь? — Отличная погода, — пожимает плечами Майкрофт. — Свежий воздух… — Ну конечно, — кивает Джон, складывает газету и поднимается. — Всего доброго. — Подождите. — Майкрофт снимает очки, вертит их в длинных пальцах, смотрит на Джона снизу вверх. — Я хочу предложить вам сделку. — Сделку? — Мне нужен ассистент в одном довольно пикантном деле. Джон глядит вперед, на кованые ворота парка, вверх, на скрытое за слоистыми тучами солнце, вниз, на свои ботинки. Майкрофт ждет, барабанит пальцами по тонкой дужке. Джон открывает рот, чтобы отказаться, и вдруг представляет, что придет сейчас домой, а там Шерлок, скрипка и ничего не изменилось. Джон выдыхает и возвращается назад, на скамейку: — Я вас слушаю. Майкрофт ослепительно ему улыбается. — Я разбираюсь в одном деле, и мне нужен человек, который сможет помочь. Скажу прямо, я сразу остановился на вашей кандидатуре — ведь вы блестяще справляетесь с моим братом. Надеюсь, станете хорошим напарником и мне. — Допустим, я вам верю. Только неужели в вашем окружении нет достойных ассистентов? — Есть, но это все не то, — отмахивается Майкрофт. — Я хочу вас. Джон не знает, как реагировать: — О, ну раз так… — Я позвоню вам вечером. — Майкрофт поднимается: — До скорой встречи. Только когда Майкрофт оказывается за калиткой, Джон вспоминает, что все еще комкает в руках его платок. До дома Джон доходит в полной растерянности, а наверху в гостиной Шерлок старательно карябает чем-то по зеркалу, соскребая в пакетик мутный налет. Солнечные лучи, проникающие в окно, отражаются в зеркале, ложатся светлыми пятнами на его лицо, путаются в волосах, золотят серый халат. И какой Остров Феникс, если Шерлок наверняка еще ничего не ел? Какой Остров Феникс, если Шерлок так и не знает, что у Джона вот уже несколько дней отпуск? — Привет, — говорит Джон. — Угу, — отвечает Шерлок. Он глядит на свет, на белесый порошок в пакетике и начинает соскребать еще. Звук мерзкий до мурашек, и сейчас Джон предпочел бы, пожалуй, вой скрипки. Еще больше Джон предпочел бы капельку внимания Шерлока или пару тех влюбленных взглядов, что тот бросает на зеркало, или несколько бережных касаний, что он дарит пакетику с порошком. Но, кажется, людям сегодня везет меньше, чем вещам. Джон плетется на кухню. На столе прибавилось инструментов и какой-то подозрительной рухляди, в холодильнике — печень в пластиковом контейнере. — Не трогай печень, Джон, — кричит Шерлок. Джон ставит контейнер на место, в который раз надеясь, что его содержимое не было некогда частью человеческого тела. Рядом с контейнером — блюдце с каймой из незабудок, в котором застыла ядовито-зеленая жидкость. Джон не хочет знать, что это. Он готовит завтрак, заваривает чай, садится на табуретку, рассматривая свежий хлам на столе. Его, конечно, тоже нельзя трогать. Джон не трогает, просто смотрит. Чай заварился, по кухне плывет тонкий аромат. — Будешь завтракать? — кричит Джон Шерлоку. — Нет. Нет и все. Джон стискивает пальцы и думает, что так нельзя, так же ведь никакой души не хватит. Гарри любит повторять где-то подслушанную истину, что в отношениях один любит, другой позволяет любить. А что, если это не истина вовсе, а пустая банальность? Да и о любви ли речь? Перед службой Джон встречался с Лорой. Она была прекрасна и стройна. Она работала ветеринаром и любила свою работу. И Джон все никак не мог понять, чем он заслужил ее, как смогла она рассмотреть, понять его огромную к ней любовь. Наверное, у женщин для этого есть какой-то встроенный радар. Джон говорил, что любит ее, а Лора никогда не отвечала. И он не мог не говорить — стоило один раз признаться, как эти слова так и рвались на волю. «Я люблю тебя» — и тяжелое, неуютное молчание в ответ. «Я люблю тебя» — молчание. И еще раз, и еще… Наверное, так отучают животных от дрянных привычек, только вместо молчания — разряд тока. В гостиной что-то падает со страшным грохотом. Джон наливает себе чай. — Со мной все нормально, — привычно кричит Шерлок. Джон закрывает лицо руками. Раньше бы он испугался, а теперь… Джон учится на своих ошибках. Лора, бывшая любовь всей его бывшей жизни. Шерлок... Шерлок. Джон пьет чай и не чувствует вкуса. Ближе к обеду не сказано ни слова, лишь незначительно меняется диспозиция. Теперь Шерлок, хмурясь в микроскоп, колдует над своим порошком на кухне, а Джон сидит с книгой в кресле в гостиной. Камин зажжен, видимо, Шерлок считает, что уже вечер. Вечер в этом доме наступает, лишь когда Шерлок этого хочет. Вечер — значит, камин горит. Камин горит — значит, наступил вечер. Здесь время идет по особенным законам. Хронология Шерлока. Летоисчисление Шерлока. Маленькие отраженные солнца горстями рассыпаны по комнате, Джон лениво перелистывает страницы своей жизни, силясь понять, где именно допустил ошибку, и как получилось, что сейчас ему так тошно. Он решает, что все началось в послевоенный период. Их командир говорил, что пройти войну не так сложно, трудности начинаются после. У Джона были трудности, но он с ними справился потому, что кроме трудностей у Джона был Шерлок. Его необъятный гений, его необъятный эгоизм. Джон подхватывал все на лету, ловил реплики, не уставая восхищаться. Джон был заворожен Шерлоком, опьянен его свободой, отравлен подскакивающим рядом с ним адреналином. И у него просто не было выбора. Однажды, когда адреналин еще бушевал в крови, а Шерлок, триумфально разгадавший очередную загадку, шел рядом, Джон все понял. Озарение не было неприятным или слишком резким. Озарение было светлым, наполненным благодатью и посулами будущего счастья. Джон понял, что любит. И почему бы не попробовать? Джон был уверен, что уже не способен на такие чувства после Афганистана, но у него получалось. В груди ширилось такое знакомое тепло, путались мысли. Словно содрали корку с раны — он чувствовал, ему снова было больно, запекшееся сердце вновь кровоточило. И Джон страдал всласть, упивался этим новым, незнакомым сортом мазохизма и делал все то, что положено делать влюбленному мужчине. Он ухаживал, он был галантным. Он старался показать Шерлоку, что тот ему небезразличен, осторожнейше, чтобы не спугнуть. Шерлок не реагировал. Только бросал на Джона долгие, все более пристальные взгляды поверх сложенных в молитвенном жесте ладоней. — Ну вот что, — как-то сказал Шерлок за ужином. — Я тебе нравлюсь. Я согласен попробовать. — О… Я… Ты действительно мне нравишься. Я тоже не против отношений… — Секс. Я согласен на секс. А отношения пусть остаются соседские, такие, которые есть у нас сейчас. Я не хочу их терять. В воздухе пахло весной, и, может быть, поэтому Джон согласился на его условия. А может быть — потому, что считал фантастическим подарком судьбы спать с тем, кого боготворишь. Но скорее всего он был просто слишком влюблен, чтобы отказаться. Той ночью Джон в первый раз брал его на скрипучем диване в гостиной. Это было похоже на дивный стыдный сон. Очень жаркий сон наяву. И Джон не верил до последнего, до тех пор, пока не услышал низкий стон, отправивший его прямиком на небо. И это было потрясающе — откровенно, развратно… …сдержанно, скованно, механично. Джон не сразу увидел все грани этого «потрясающе». Они так ни разу и не занимались любовью. Джон закрывает книгу, в которой не прочел ни строчки. Шерлок на кухне ворчит что-то в микроскоп. Тихо звякает посуда, монотонно шумит Бейкер-стрит. «Шерлок, чем ты сейчас занимаешься? Что это за дело?» — «Я не могу рассказать тебе. Это все конфиденциально. Ты должен понимать». С каких это пор Шерлок стал чтить конфиденциальность? Джон не спрашивает, что это за дело с зеркалом, не спрашивает, куда пропадает Шерлок вечерами. Он учится на своих ошибках. Теперь они практически не разговаривают, и Шерлока это, по-видимому, вполне устраивает, а Джон… Джон слишком вежлив, чтобы выражать недовольство, он просто хочет иметь возможность обнимать его спящего. С некоторых пор ночи стали его любимым временем. Джон подтягивает выше плед и закрывает глаза. Те несколько часов сна, что забрала у него скрипка, он может восстановить сейчас. В последнее время ему не снятся сны, он благодарен за это своему подсознанию. Будильник взрывается оглушительной трескотней, и Джон просыпается. За окном — сизое, в розоватых облаках небо, и это зрелище больше похоже на сон, чем та непроглядная темнота, в которой он только что находился. Джон вдруг понимает, что звонит вовсе не будильник, а телефон, и бросается на кухню, на звук. Отяжелевшее после сна тело слушается с трудом, он сбивает по дороге стул, натыкается на коробки. Бег с препятствиями по пересеченной местности. — Добрый вечер, Джон. Вы нужны мне сегодня. — Вкрадчивый голос Майкрофта бодрит, как хороший глоток кофе. — Я… Что надо делать? — Наденьте вечерний костюм и будьте у своего подъезда через час. — Ясно. Ноздри щекочет запах риска, кровь быстрее бежит по венам, подгоняя несущееся вскачь сердце. Сегодня у него будет приключение. Шерлок куда-то ушел, и квартира словно вымерла. Джон задумчиво оглаживает холодный микроскоп на кухонном столе, рассматривает большую доску, всю в бурых потеках. Идет в гостиную. В сумерках эта комната похожа на свалку. Громоздятся одна на другой коробки, в беспорядке высятся стопки бумаг и старых газет, на диване брошен халат, потрескивает камин, желтеет пустыми глазницами смайлик на стене. У себя Джон долго всматривается в нутро платяного шкафа. Вечернего костюма у него нет, есть просто костюм. Обычный черный костюм, который ему подарила Лора. Он надевал его один раз еще тогда, в прошлой жизни, а сейчас… Сейчас Джон расправляет лацканы пиджака перед зеркалом. Кажется, пришло его время. Джон повязывает галстук, тщательно причесывается, чистит ботинки. У него еще есть время, и он убивает его, сидя на диване в гостиной. Выряженный как кукла, выглаженный, вылощенный… Джон не любит эту комнату. Каждая минута ожидания здесь до краев наполнена их взаимной антипатией. Часы на каминной полке замирают, словно делают вдох, и молча переходят в следующий час. Джон поднимается, тщательно застегивает пиджак, одергивает полы, приглаживает перед зеркалом волосы. Перед тем, как уйти, он гасит камин. *** — Добрый день, доктор. Никак на свидание собрались? Майкрофт неслышно подходит сзади. Выглядит он ослепительно. Великолепно сидящий костюм, безупречная прическа. Идеальный, впрочем, как и всегда. И Джон, уже изрядно заскучавший у крыльца, вглядывающийся в каждую проезжающую мимо черную машину, гадает, давно ли Майкрофт за ним наблюдает. — Это деловая встреча, — отвечает Джон. Майкрофт отступает на шаг, указывает Джону на припаркованный невдалеке черный автомобиль. Джон первым идет к машине. Он чувствует себя замечательно, словно актер в фильме, сейчас он играет другого, уверенного в себе и происходящем Джона. Сердце бьется чаще и даже, кажется, в другом ритме. А воздух сладкий и такой прохладный, будто напитанный ментолом. — Да вы просто преобразились, — усмехается Майкрофт, усаживаясь рядом. Джон не отвечает. Мимо него проносится остывающий, опутанный огнями город. Мелькающие фары спешащих машин, яркие вывески магазинов, желтые перекрестки. На одном таком перекрестке Джон вдруг вспоминает, что всегда любил вечерний Лондон летом. Майкрофт пододвигается ближе, и теперь, когда машину ведёт на поворотах, их колени едва-едва соприкасаются. Джон искоса смотрит на его тончайший, словно вырезанный из бумаги профиль на фоне подсвеченного огнями окна. Майкрофт невозмутимый, тактичный, выдержанный. У него прямая спина и идеальные манеры. Он не слишком-то похож на своего брата. — Как вы относитесь к русским? — спрашивает вдруг Майкрофт. Джон не сразу отвечает. — Довольно неполиткорректный вопрос, не находите? — Ну что вы, — смеется Майкрофт сухо и жеманно, как тогда, на скамейке, — я лишь хотел предупредить, что сейчас вы увидите много русских. — Вот как? — Да. Мы с вами едем смотреть балет «Анна Каренина» в Ковент-Гарден. — Это довольно… неожиданно. Я думал, что нужен вам в каком-то деле? — Это ваше первое задание, — улыбается тот краешком губ, — выдержать этот балет. — Но я люблю балет! — Я знаю. У вас в телевизоре настроен Классикал ТВ. — А. Я забыл про интим-магазин. — Да, — кивает Майкрофт, — мне принесут копию чека. Хотя, знаете, не принесут, если мы зайдем туда вместе. Майкрофт поворачивается и глядит в упор. У Джона сбивается дыхание, на всякий случай он немного отодвигается. Майкрофт барабанит пальцами по кожаной обивке: — Но сначала балет. Машина останавливается у ярко освещенного входа в театр. Майкрофт ловко цепляет Джона под руку. Джон думает, что, возможно, где-то произошла серьезная утечка какого-нибудь дурманящего газа, иначе почему один из самых влиятельных людей этой страны так странно себя ведет? Почему он привез его сюда, почему он так утрированно галантен? Может, зрители, все опьяненные этим газом, прибудут в карнавальных костюмах, а вместо балета будет опера? Или цирк. Майкрофт, раскланиваясь по дороге с улыбающимися степенными парами, ведет Джона внутрь и вверх по лестнице, прямиком в обитую красным бархатом ложу. Только там Майкрофт разжимает свою хватку: — Выбирайте места. Джон садится в первый ряд. Майкрофт устраивается в соседнем кресле, закинув ногу на ногу: — Итак, дорогой Джон, сегодня нас ждет прелюбопытнейшая встреча с одним важным человеком. Его имя Эрсен Закревский. — Он русский? — Разумеется, ведь его фамилию невозможно произнести. — Майкрофт оглаживает ладонями бархатные подлокотники. — Эрсен — потомок старинного русского рода. Его предок был московским градоначальником. В начале прошлого века его семья эмигрировала сюда. Эрсен считает себя британцем с русской душой. Поговаривают, что он как-то связан с русской мафией, но это только слухи. Главное то, что у него есть для нас интересная загадка. — Загадка? Вы говорили о каком-то пикантном деле… — Терпение, мой друг. Вы все узнаете. — Майкрофт неопределенно ведет рукой. — Первый акт начнется через семь минут. Время ожидания мы можем скрасить, разглядывая этот восхитительный занавес или предаваясь приятной, ничего не значащей болтовне. Вы ведь спите с моим братом? «Возьми меня», — обычно говорит Шерлок за ужином. Джон сосредоточенно режет мясо: — «Прямо сейчас?» — «Разумеется, нет! После ужина. И я бы хотел, чтобы ночью ты остался в гостиной». Джон смотрит на то, как двигаются его губы, замечает мелькнувший между зубами язык на "я бы хотел". «Хорошо», — обычно соглашается он. Джон откашливается: — Вы всегда так прямолинейны? — Нет. — Знаете, я бы предпочел болтовне разглядывание занавеса. — Вы очень скрытны, Джон. Это меня печалит. Шерлок — мой брат, я имею право знать, что с ним происходит. Джон пожимает плечами, разглядывая медленно наполняющийся зал. Дамы облачены в роскошные платья, мужчины — в дорогие костюмы. Посверкивают бриллианты, сквозь равномерный гул голосов слышится приглушенный смех. Джону кажется, что он попал в ад. Костюм вдруг кажется удивительно узким, кресла — неудобными, воздух — спертым. И этот человек, прикидывающийся братом Шерлока... Джон предпочел бы не знать такого Майкрофта, ему вполне хватало его острейшей вежливости во время редких визитов по четвергам на Бейкер-стрит. — Вы слишком громко думаете, мой дорогой Джон. — Майкрофт вздыхает и смыкает вместе кончики пальцев. — Но я не могу не думать вовсе, так что вам придется потерпеть. — Я осознанно пошел на этот шаг, пригласив вас. — Я ценю это. И попытаюсь думать тише, — улыбается Джон. Майкрофт не улыбается в ответ, но Джон кожей чувствует, что равновесие восстановлено. Ему удается немного расслабиться и даже разглядеть в зале несколько знакомых по передовицам «Таймс» лиц, когда в коридоре слышится громкий, раскатистый смех. Смех становится еще громче, когда открывается дверь и в ложу заходит немолодой тучный господин с улыбчивым лицом и большим подбородком, тяжелыми складками спускающимся на грудь. Он, по-видимому, в восторге от происходящего и от удовольствия потирает руки. На него приятно смотреть — таким добродушным он кажется. — Майкрофт! — вскрикивает он, размахивая пухлыми руками. — Ты все-таки пришел! За его спинами маячат двое угрюмого вида парней в черных костюмах. — Здравствуй, Эрсен, — говорит Майкрофт сдержанно и поднимается. — Ты один знаешь, как заманить меня на балет. Познакомься, это доктор Джон Уотсон, отставной военный врач. Мой хороший знакомый. Джон кивает и пожимает твердую и теплую руку. Эрсен опускается в кресло рядом с Майкрофтом. Разговаривают они достаточно тихо, чтобы их не услышали посторонние, но и так громко, чтобы Джон при желании мог ухватить нить разговора. Но он перестает вслушиваться, когда разбирает скучнейшие в мире слова «фондовый рынок» и «ценные бумаги». Завороженный блестящей публикой, переливающейся в зале, словно океан за бортом корабля, убаюканный тихими голосами Майкрофта и Закревского, Джон погружается в сонное оцепенение. Спокойствие и ожидание — бесполезно волноваться, когда на тебя надвигается что-то огромное и грандиозное. Джон думает, что все в зале испытывают сходные чувства — эйфория покидает воздух, сменяясь тихим преклонением перед величием русского балета. К тому моменту, когда меркнет свет, ожидание в воздухе загустевает настолько, что становится трудно дышать. Майкрофт с Закревским замолкают, откинувшись в креслах. Джон видит, как блестят в темноте их глаза, а Майкрофт оттягивает ворот рубашки. Тонкая, острая увертюра вытягивает из Джона все жилы и оставляет его слабого, бездыханного на растерзание первому акту. И антракт — глоток воздуха. Зажигается свет, и Закревский смеется, но уже не так, как раньше — сейчас смех его нервный и какой-то скомканный: — Сильны, черти! — Это было прекрасно, — соглашается Джон. — Чайковский все равно мой фаворит, — заявляет Майкрофт, поджав губы. — Никто не собирается с тобой спорить, — миролюбиво похлопывает его по плечу Закревский. — А вы, доктор, поклонник Чайковского или Щедрина? — Я бы не сказал, что хорошо разбираюсь в музыке, — осторожно начинает Джон. — Но то, что я только что слышал, было восхитительно. — Честный парень. Я тоже не слишком разбираюсь в изящных искусствах, — улыбается Закревский. И прибавляет назидательным тоном: — Не надо быть экспертом, чтобы суметь оценить. Джон кивает. — А в чем вы разбираетесь хорошо? — Майкрофт подвинулся в кресле так, что когда Джон поворачивается на его голос, оказывается к нему лицом к лицу. Слишком близко. Синие-синие безмятежные глаза. Джон моргает и отодвигается. Майкрофт облизывает губы. — Я прилично разбираюсь в медицине и в оружии, но и в этих сферах мои познания не безграничны. — Безграничная любовь развращает безгранично, — декламирует Майкрофт невпопад и будто бы удивленно. Смотрит на Джона, как на загадочную ошибку в хорошо отлаженной системе. На счастье Джона, снова меркнет свет. Сосредоточиться на действии удается не сразу. Джон встряхивает головой и делает пару глубоких вдохов. И музыка подхватывает его, кружит, уносит выше и выше. Это похоже на невесомость. Джон испытывал сходное чувство, когда обожающая быструю езду Лора вдавливала в пол педаль газа. Машина ревела, и Джон словно наблюдал за собой со стороны — руки и ноги становились ватными, тяжелыми, тело деревенело. И единственное, что он чувствовал — трепещущее в горле сердце. Взобравшись на невиданные вершины, музыка замирает на длинной, дребезжащей ноте. И Джон тоже замирает, потому что чувствует легчайшее прикосновение к своему запястью. На лицо Майкрофта падают тусклые отсветы со сцены, кажется, он полностью увлечен балетом. Только его бледные пальцы медленно и задумчиво ласкают запястье Джона. Джон не сразу убирает руку. Он позволяет себе насладиться касаниями еще полминуты. Или минуту. Джон не считает. Очередная волна мурашек вынуждает его передернуть плечами, и Джон, пытаясь замаскировать это движение, складывает руки на груди. — Третий акт самый короткий, но самый мощный, — сообщает Закревский, когда вновь зажигается свет. Это правда. Пока невозмутимый Майкрофт шепчется о чем-то с Закревским, Джон считает минуты и прикидывает, когда окажется дома. Лирически настроенный Майкрофт его тревожит больше безнадежного молчания, которое поселилось на Бейкер-стрит. Джон вдруг вспоминает, как несколько месяцев назад Шерлок рассказывал ему о своем видении музыки. «Музыка — это математика. Простейшие уравнения с бесконечным количеством решений. Каждый композитор должен решить уравнение по-своему. Любая пауза или нота содержат в себе определенное число: целое, половину, четверть, восьмую, шестнадцатую. — Шерлок открывает ноутбук и пишет уравнение, проговаривая его вслух: — Задача. Дано: скрипичный ключ, размер — четыре четверти. И если паузы обозначить квадратными скобками… 4/4=х х=1/16+[2/16]+1/16+4/16+1/16+[2/16]+1/16+4/16 х=16/16 4/4=16/16 И эта формула — одно из самых прекрасных решений. Узнаешь ее? Это первый такт двадцать четвертого каприса Паганини». Третий акт растаптывает Джона окончательно. Аплодирующий рядом Закревский кричит «браво», и у него это выходит так громко и звонко, что его крик подхватывает весь зал, превращая овации в настоящую бурю. Майкрофт, благосклонно сощурившись, смотрит на сцену. Его тонкопалые ладони изящно и беззвучно смыкаются. Восторженная людская масса лавиной движется к выходу. Майкрофт стискивает плечо Джона, будто боится, что тот потеряется. Закревский идет впереди, уверенно взрезая толпу своим тучным телом. — Мы договорились обсудить наше дело в машине, — тихо говорит Майкрофт и уверенно направляет Джона к выходу из театра. На улице — духота не меньшая, чем в театре. Ковент-Гарден сияет огнями. Кажется, даже угрюмое небо прямо над зданием пропиталось светом. В уютном кафе с открытой верандой заняты все места. Джон вдруг вспоминает, как прошлым летом они сидели здесь с Шерлоком. Шерлок рассказывал о такой простой на первый взгляд загадке пропавших декораций, а Джон любовался изгибом его губ. Был вечер, только что прошла летняя гроза, воздух был свеж, уютно шуршал Вест-Энд. Огни Ковент-Гардена отражались в отполированной дождем мостовой. Джон очень четко ощущал себя во времени и пространстве в тот момент. Запахи и звуки наполняли его до краев, и казалось, что этот вечер никогда не закончится. — Забирайтесь в машину, — командует Майкрофт. Джон усаживается в огромный внедорожник. Внутри пахнет кожей и новой, с иголочки, роскошью. Это особенный, неуловимый запах, который можно почувствовать в местах скопления дорогих и современных вещей — ювелирные магазины, брендовые бутики, салоны машин класса люкс. Совсем по-другому пахнет в музеях, театрах, на аукционах. Запах старины нравится Джону куда больше. Да и Майкрофту, кажется, тоже. Оказавшись втиснутым на заднее сиденье вплотную к нему, Джон замечает, как едва уловимо трепещут крылья точеного носа, чуть заметно кривится рот. Возможно, если бы Закревский не был так тучен, сидеть втроем на заднем сидении было бы комфортно. — Итак, о деле, — говорит Закревский, когда машина мягко трогается. — Из моего дома, из моего личного сейфа пропала бесценная вещь — бриллиантовое ожерелье русской императрицы Екатерины Первой. Ювелирный шедевр, красивый безмерно, с внушительной историей. Осложняет ситуацию то, что посторонних в доме не было, сейф не выглядит вскрытым, а пароль от него знают всего три человека — я, жена и наш сын. — Ожерелье было застраховано? — Разумеется. Однако если я решу обратиться в страховую компанию, придется официально заявлять о пропаже. А это означает, что полиция станет совать свой нос в мои дела. А если к тому же обнаружится, что к исчезновению ожерелья причастен кто-то из моего окружения, то я боюсь представить, что тут начнется. — И вы решили обратиться ко мне, — задумчиво тянет Майкрофт. — Твоя специальность — знать всё, — пожимает плечами Закревский. — Я имел возможность убедиться, что ты прекрасно владеешь методом твоего брата… Как это… — Дедукция, — подсказывает Джон. — Верно. Так почему бы тебе не потренировать дедукцию на этом деле. — Почему бы и нет, — откликается Майкрофт. — Вы как, Джон, хотите поучаствовать? Мне не обойтись без помощника. И вновь — синий безмятежный взгляд. — Хочу, — говорит Джон. — Ну и славно. Ты ведь не возражаешь, Эрсен, если мы с Джоном заедем к тебе завтра вечером? Не мешало бы разобраться во всем детальнее, не будучи зажатыми в эти, при всем уважении, тиски. Даже через тело Майкрофта Джон чувствует, как Закревский трясется от смеха. И Джон сам не может сдержать улыбки — хохочет тот ну очень заразительно. «Бриллиантовое ожерелье». Джон уже мысленно набрасывает завязку своего следующего рассказа. — Вот мы и приехали, — говорит Майкрофт. Машина останавливается на Бейкер-стрит. Джон прощается и выходит, к его удивлению, Майкрофт следует за ним. Они стоят на тротуаре друг напротив друга. Майкрофт будто выжидает. Ветер колышет его растрепавшиеся волосы и сейчас он снова кажется живым. Джон вдруг думает, что так привык смотреть снизу вверх, что уже не испытывает былой неловкости. — Слишком мало данных, — говорит Джон. — Для чего? — Для разгадки истории с ожерельем. Вы странный человек, Майкрофт. И вам от меня что-то нужно. Я пока не понял что именно, но обязательно разберусь. Майкрофт улыбается, глядит в сторону: — Завтра у вас будет достаточно данных, уж поверьте, а мне просто нужен помощник в этом деле. Джон смотрит Майкрофту в лицо, стараясь разгадать, что он задумал, но тот окутан таинственностью с ног до головы. — Я обязательно разберусь в этом, — повторяет Джон на прощание. — Спасибо за увлекательный вечер. Когда Джон открывает входную дверь, Майкрофт окликает его: — Вы когда-нибудь смотрели балет вживую? Майкрофт кажется таким уверенным, расслабленным, руки — в карманах брюк, насмешливый взгляд. Мягко шурша шинами, к нему подъезжает черная машина, тоненькая женская рука услужливо открывает заднюю дверь. Джон качает головой. Чтобы пройти на второй этаж, нужно преодолеть семнадцать ступеней. Благодаря Шерлоку, который как-то сообщил об этом в очередной период скуки, Джон теперь всегда считает ступени. В гостиной темно. Джон различает силуэт Шерлока, сидящего на диване. — Привет. Не спишь? — Ты погасил камин, — говорит Шерлок. Джон молчит, а Шерлок продолжает: — Ты был на свидании. С мужчиной. С моим братом. — Ты мог бы разжечь камин самостоятельно, — говорит Джон и идет вглубь комнаты. — Давай-ка я сделаю. — Не трогай! Я не хочу камин. Мне нужно подумать. В слабом свете с улицы Джон может различить выражение его лица. Глаза его закрыты, руки сложены в излюбленном жесте. В груди нехорошо тянет. Джон думает, что не стоило бросать Шерлока одного. — Он заманил тебя каким-то делом, — сообщает Шерлок. — Сказал, что ты ему нужен. Конечно, тебе ведь так важно быть нужным. Он спрашивал про меня? Тонко, намеками, как он один умеет. — Он был довольно прямолинеен, — ровно говорит Джон. Смутное подозрение, что Майкрофт использует его для достижения каких-то своих неведомых целей, только усиливается. — Прямолинеен. Он подстраивается, — говорит Шерлок. — Знаешь, у моего братца в детстве была замечательная забава — он отбирал мои игрушки. Но не силой, нет. Он тренировался на мне вести переговоры. Один раз он обменял какую-то мою игрушку на фантик. Он объяснил мне, что фантик мне просто необходим и без него моя жизнь скучна и сера... — Я не бессловесная игрушка, чтобы обменять меня на фантик, — говорит Джон. — Черт, просто не верь ему! — Шерлок вскакивает с дивана, переступает через журнальный столик и, взъерошив волосы, начинает ходить по комнате. Он кутается в халат и резко разворачивается. Джон наблюдает за ним, примостившись на подоконнике, старается прогнать невесть откуда взявшееся злорадство — наконец-то. Наконец-то Шерлок видит его, нервничает из-за него, думает о нем, а не о своих чертовых экспериментах. Наконец-то они говорят. — Я ведь сразу понял, что не к добру он перестал показываться по четвергам. Пойми, я не хочу потом выпутывать тебя из сетей этого паука. — Так ты за меня волнуешься? — Конечно! Каково тебе будет… — О, не стоит. Правда не стоит. Не волнуйся. — Я волнуюсь не только за тебя, я волнуюсь за наши отношения. — Отношения? Отношения у нас соседские, и я не хочу их терять. Шерлок садится в кресло у камина, барабанит пальцами по подлокотнику: — Он заманил тебя делом. Что это за дело? — Я не могу рассказать тебе, Шерлок. Это все конфиденциально. Ты должен понимать, — разводит руками Джон. Злорадство выжигает его изнутри. Это больно и сладко одновременно. И все это здорово смахивает на семейную ссору. Но эта ссора — приятнее и живее во сто крат, чем те ссоры, что были у него с Лорой: «Где ты была?» — «Ходила в кино с подружками». Джон ненавидел этих неведомых подружек, но молча глотал такой ответ и уходил спать на кушетку. Ночами ему снились девушки с кровавыми губами и длинными ногтями, отнимающие у него его Лору. Шерлок смотрит на Джона зло, исподлобья: — Я разгадаю это дело первым. — Брось, Шерлок, это не соревнование. Джон соскакивает с подоконника и направляется в свою комнату. Сегодня он будет спать на своей кровати под легкой летней простыней. Джон не хочет быть жестоким, но не уверен в том, что для Шерлока понятие «жестокость» идентично его собственному. Жестокость для Джона — это молчание Шерлока на протяжении последних недель, его невнимание и собственное недоверие и бездействие. Раздеваясь, Джон думает, что, возможно, для Шерлока жестокость ограничивается термином, применяемым в криминологии к детям и животным. Сейчас Шерлок позлится на брата, на Джона и ляжет спать, а завтра снова займется расследованием своих конфиденциальных загадок. Интересно, чувствует ли сейчас Шерлок что-то, кроме легкой досады? Джон долго не может заснуть, ворочается, путается в простыне, пару раз перекладывает подушку прохладной стороной вверх. Ему наконец-то комфортно — не жарко, не холодно, но чего-то не хватает. И он никак не может сообразить, никак не может поверить, никак не может уговорить себя…