1754 год.
Холод пробирает до костей. Бежит по спине, проскальзывает под рёбра и охватывает сердце, заставляя его заходиться барабанной дробью, отдающей удары в виски. Становится невыносимо жарко, пробивает пот, и ночная рубаха противно липнет к телу.— Ты только дождись меня! Я буду там! — Я дождусь, слышишь? Дождусь!
Чуя дёргается и распахивает веки. Он резко садится на постели и прикладывает правую ладонь к груди, пытаясь унять дрожь во всём теле. Парень на секунду теряется, забывает где находится и что здесь делает. Глаза мечутся от бледно-голубых портьер до невзрачного шкафа в углу комнаты. В его спальне не так много мебели: огромная кровать, на которой спокойно могут поместиться четыре человека, невзрачная тумба рядышком и добротный высокий шкаф в тёмной части комнаты. Но что хозяину дома нравится больше всего — это широкий балкон с гладкими мраморными перилами прямо напротив кровати. Двери, ведущие к нему, сейчас распахнуты, а прозрачная штора слегка колышется от ветра. Пальцы левой руки впиваются в тонкую ткань одеяла — понадобилось немного времени, чтобы отойти от прошедшего кошмара. Чуя свешивает ноги с кровати, продолжая держать у груди сжатую в кулак ладонь, и рвано выдыхает. Сама квартира в этом особняке никогда не принадлежала Накахаре, но давно законно перешла ему в руки. Он родился в рыбацкой деревне Катала́на, в многодетной семье; был четвёртым сыном своей старой матери Эбигейл, которая умерла при последних родах — четвёртых. Рыжеволосый мальчик воспитывался одним из старших братьев на «и так сойдёт», поэтому в свои шесть он стал обворовывать жителей посёлка, чтобы банально прокормиться, а после своего двенадцатилетия Накахара полностью отдался улицам и начал жить собственной жизнью, сбежав от семьи, которой он был совершенно не нужен, в ближайший портовый город Франции — Марсе́ль. Он зарабатывал так же — воровал, пока одному из портовых графов не удалось поймать юношу за шкирку и отчитать за непристойное поведение. Граф Огай оказался радушным и учтивым мужчиной, не став выдавать Накахару чиновникам, наоборот — мальчика он приютил в своём поместье. Маленький Накахара тогда мало соображал, не понимал мотивы и поступки Огая, но с радостью согласился остаться в его огромном красивом особняке у моря. У графа Мори было не так много прислуги, его семья заключалась в одной лишь племяннице — Элис, которую мужчина напару с Чуей обучал самому простому — чтению и писанию. Позже оказалось, что Огай даёт кров всем детям, которых находит на улице, а потом ставит их на ноги, устраивает на работу и отпускает на все четыре стороны. Сам Мори является заядлым мореплавателем, уже давненько просиживающим своё пятую точку в Марсе́ле и никуда не выбирающимся за его пределы. Накахара всегда мечтал стать моряком, но знал, что это невозможно. Максимум, кем он будет — это рыбаком, таким же, как и его пьяница-отец. Огай, на самом деле, заменил ему его нерадивого отца, которого мальчику так не хватало в детстве. Мужчина его воспитал, обучил светским манерам и вывел в свет, в высшее общество, где Чуя прослыл далеко не слугой — обычным выходцем из интеллигенции и высокородных сословий. Он мало с кем-то говорил и общался — юноша всё время проводил у берегов моря и ждал. У господина Мори был и племянник, который с пелёнок путешествовал и изучал другие уголки мира, и вот, отведённые годы плавания подходили к концу — старый капитан обещал вернуть мальчика Огаю после многих лет скитаний в открытом море. В пятнадцать лет Чуя познакомился с юным моряком Осаму Дазаем, сбросившим якорь корабля «Фараон» в Марсе́ле. В тот день рыжему юноше дали разрешение погулять по палубе, спуститься в каюты и даже погладить деревянный штурвал. Оказалось, что капитан сильно захворал, и врачеватели сочувствующе опускали головы — не проживёт дольше сезона. Именно в то время Накахара узнал Огая настоящего — таинственный граф вёл споры в подполье, вдали от глаз правительства и офицеров. Подпольные организации Франции занимались по большей части моряками в законе, кораблями и их покупкой и сотрудничеством с кровожадными пиратами, бороздящими чёрные воды. После смерти старого капитана «Фараона», Дазай осел в Марсе́ле и стал жить в особняке Мори. Не было ни дня, чтобы Осаму и Чуя не дрались и не становились друг у друга на пути. На шестнадцатилетие рыжего юноши Мори с улыбкой заявил, что Чуя и Осаму станут отличными партнёрами и будут помогать ему в его делах в подполье. Дазай понравился Накахаре не сразу — тот был очень горделив и заносчив, открыто заявлял, что именно моряки строят карту этого мира, никак не правительство, которое даже с места не двигается из-за своей алчности и дорогой казны; им ведь до крестьян дела нет, главное — золото королевское сберечь. Но в какой-то момент они действительно сработались, заключали сделки, мило улыбались и пожимали руки тем, кому в конечном итоге вонзят в спину нож и заберут накопленное нечестным путём золото. Чуе нравилось слушать Осаму, нравился его мягкий приятный голос и манера поведения — совершенно не аристократ, добрый и самоотверженный — истинный моряк, и этим всё сказано. Накахара не помнит, в какой момент всё пошло по наклонной. Юноша не общался с девушками, почти целыми сутками слушая разговоры Дазая о море и его бескрайних водах. Накахара не помнит, в какой момент закрыл глаза, позволяя целовать себя до саднящих и искусанных в кровь губ. Не помнит, когда послал всё в пекло, позволяя Осаму повалить себя на кровать и любить до потери сознания. Он также не помнит, как так вышло, что они связались не с теми — с утончённым и пунктуальным канцлером и его хитрым и изворотливым дру́гом-иностранцем. Оба крутились в высшем свете, также улыбались наивным юным чиновникам, а потом расправлялись с ними по всем законам жесткости. Накахара, чёрт возьми, не хочет помнить, как Мори их предал, подписывая бумаги на «Фараон» и забирая корабль себе, лишая Дазая наследственных прав на это судно, забирая жизнь его лучшего друга и подставляя своего преемника под мерцание лучей офицеров. Они были вместе четыре года. Четыре года они наслаждались свободой, стояли бок о бок и проворачивали такие дела, которые не под силу самым прославленным мушкетёрам Марселя, а крыса, оказывается, была совсем рядом. Огай Чую не тронул и просил не делать этого тех, с кем он был в сговоре. Граф продал особняк, любезно оставив одну из квартир Накахаре, и вместе с юной Элис уехал в Париж на какое-то время. «Фараон» был выкуплен другими графами и госпо́дами и вскоре отчалил от берегов Марсе́ля. Накахаре тогда стукнуло двадцать — первый день рождения в компании дождя и мятых от первого кошмара простыней. Парню казалось, что такие мучения человек испытывает только в Аду — никогда не чувствовал, что может болеть душа; рваться из телесного заточения, желая улететь к замку Иф, в объятия другой не менее запятнанной преступным миром души — теперь загнанной в угол, не видящей света и гниющей там уже пятый год. Накахара не представлял, какого было Дазаю там — в четырёх стенах, где даже море видно с трудом, лишь слышен его зов и плеск о каменный берег одинокого острова. Пять лет. Многие твердили ему отпустить своего напарника, он ведь «не вернётся». Но Накахара видел его везде: в ритме и музыке дождя, в суете обычных дней и гробовой тишине ночей. Он кротко ждал и возносил каждый вечер выученную наизусть молитву, свято верил, что ровно через пять лет Осаму возвратится к нему, и они, наконец, уплывут из Марселя. Навсегда. Позавчера Чуе исполнилось двадцать пять. Он снова проводит свои будние дни с серыми, нудными и бьющими по нервам дождями и не дающими покоя кошмарами. Недавно он начал пить и перестал выходить на улицу, хотя работа порой вынуждала — не хватало денег, иногда приходилось браться за самые грязные дела, лишь бы не потерять ещё и квартиру в особняке. Сейчас на Чуе длинная белая рубаха с рукавами до самых запястий. Парень спрыгивает с кровати и шлёпает босиком на балкон. Плитка там ледяная — по ногам бегут мурашки. Ветер развеивает полы штор — будто что-то шепчет, играет с рыжими отросшими прядями, спадающими ниже плеч, завывает где-то над морем и поднимается в небеса. Перила такие же холодные, цвета топлёного молока. Чуя касается руками гладкого и мраморного ограждения и поднимает свой взгляд к небосводу. После прошедшего дождя тучи расступились, позволяя безликим лучам царицы ночи касаться спящей земли. Мимо луны тянется млечный путь с тысячами маленьких блестящих точек, но только одна из них замерла будто в ожидании — та, что рядом с голубым диском. Она подрагивает, мерцает и блестит — это та звезда, которой они оба однажды поклонились. Их спутник, их путеводитель и попутчик. — Я буду там, — надрывно шепчет Накахара, подставляя лицо тёплому ночному ветру. — Рядом с тобой. Я найду тебя через всё это. Я клянусь. Чуе кажется, что он уже когда-то ждал Осаму. И это ожидание было таким же долгим и мучительным. Может, с какого-то задания? Или это было ожидание корабля «Фараон», тогда, десять лет назад, когда рыжеволосый юноша ещё не был знаком с Дазаем лично? — Ты только помни мои объятия.Он видит и слышит его везде: в эхе моря, в игре неспокойного ветра и в тысячах неизведанных дорог, во всех фразах, которые они не сказали друг другу и во всех обещаниях, которые они дали друг другу. — Я буду там, — шепчет Дазай, не моргая, всматриваясь в ночное небо через стальные прутья темницы. — Рядом с тобой. Я обязательно найду тебя. Я клянусь.
Накахара вдыхает приятный запах дождя, и ему кажется, что он сейчас правда разговаривает с Дазаем. Как бы абсурдно это ни звучало, но парень часто выходит ночами на балкон и просто вглядывается в усыпанное звёздами синее небо, с надеждой, что где-то там один узник тоже выглядывает из тюремного окна и тоже ждёт. Раньше Чуя обожал петь. Он вообще любит музыку, стоит услышать какую-нибудь мелодию с пристани — сразу пускается в пляс и начинает подпевать. На балах он бывает редко, да и танцевал недостаточно хорошо для того, чтобы светиться на таких мероприятиях, правда, на один единственный танец соглашался только в присутствии Осаму — когда они оставались в комнате одни.— Ты находишь меня везде.
— Я нахожу тебя везде, — вздыхает Чуя, прикрывая веки.— В портовых кварталах.
— В неизведанных путях.— В той звезде, которой мы поклонились.
— В звуке смеха, — Чуя улыбается уголком губ.Сейчас и навсегда.
— Взгляни на меня.
Накахара расставляет руки в стороны, закрывая глаза. — Я буду там.— Я буду там.
Чуя смеётся, потирая переносицу. Он так соскучился по нему, что уже разговаривает сам с собой. Он не может сидеть на месте, от переполняющих чувств сердце рвётся на части — совсем скоро они встретятся. Злосчастный срок на исходе, а, значит, Дазай вернётся к нему. Обязательно. Осталось совсем немного потерпеть. Накахара последний раз делает глубокий вдох и заходит обратно в комнату. Он заползает на кровать, заворачивается в измятое одеяло, но уснуть у него всё равно не выходит. Утро оказывается пасмурным, день обещает быть таким же скучным и однотипным как и все предыдущие за эти пять чёртовых лет. Накахара ничего не завтракает, кое-как поднимается на свои две и крутится около зеркала в коридоре, завязывая косу и вплетая в неё чёрную шёлковую ленту, чтобы волосы не мешались и не распустились от долгой ходьбы. Чуя помнит, что Дазай любил расчёсывать его волосы; подолгу стоял позади и усердно работал гребнем, укладывая эти длинные рыжие лохмы, торчащие утром в разные стороны. У него бледное лицо, словно у мертвеца, мешки под глазами, сами глаза давно не блестят, будто голубой в них оттенок совсем выцвел, и усталый, безразличный ко всему взгляд. На нём белая рубаха, серый жилет поверх неё на шести чёрненьких пуговках — камзолы Чуя отчего-то ненавидит — и узкий кюлот с белыми шелковыми чулками и чёрными туфлями с железной пряжкой. Этот наряд Накахара не хочет менять на другой — он очень нравился Дазаю раньше. Чуя приглаживает руками жилет и невзначай смотрит на чулки. Те тоже износились и потёрлись, хотя прежней цены не утеряли. Сейчас новые шёлковые чулки сто́ят уйму золотых, а у парня ни гроша в кармане. Да даже если бы и предоставилась возможность — не поменял бы. С этими короткими и приятными на ощупь чулками у Чуи слишком много воспоминаний — ни за что бы не выкинул. От особняка до рабочего пункта Накахаре недолго. Все улицы Марсе́ля ухоженные и уютные. Здесь везде трёх- и четырёхэтажные дома с разноцветной черепицей, их стены окружёны вьющимися кустарниками, а территория вокруг — карликовыми деревьями и благоухающими клумбами. Ближе к порту можно увидеть пустующие красивые пляжи, а если выйти почти на границу, то взору предстанут тихие и скалистые бухты — там Дазай учил Накахару плавать. У пристани покоятся громадные торговые корабли, бьются о каменные причалы лодки усталых за ночь рыбаков, а у самых ограждений валяются сети и стоят ящики с самой разной рыбой. Небо давит. Крикливые чайки кружат совсем низко, будто над самой головой. Где-то за портом гремит гроза, выглядывает из-за туч, не позволяя горожанам ни на секунду забывать о том, что скоро стеной прольётся ливень. Сезон цветения давно окончен, набухшие ранее бутоны распустились, раскидистые деревья зазеленели, а вот дожди никак не хотят уходить. Мимо быстро шагающего Чуи прогуливаются мило беседующие девушки в платьях, с веерами и высокими причёсками, и мужчины в строгих и дорогих костюмах — это переулок графов и их богатых дам. Рыжий не поднимает головы, ни с кем не здоровается — хотя многих помнит, когда ещё был под крылом Огая, и тот таскал его на приёмы в это чёртово высшее общество, хотя наверняка знал, куда тянуло рыжеволосого юношу. В конце улицы стоит скромное двухэтажное здание, где делают разного рода часы — в основном для государственных служащих. А вот сбоку едва заметная каменная лестница вниз. Накахара напряжённо выдыхает от предстоящей встречи и спускается в ни чем не примечательный подвал. С виду — обычное заведение рабочих чиновников и кропотливых канцлеров, а внутри проворачиваются такие чёрные дела, за которые с лёгкостью могут лишить головы. Чуя хотел бы работать где-то не здесь, может, даже не в этом портовом городе — в Марсе́ле, если признаться, всё пропахло рыбой и сыростью. Парень хоть раз хотел бы посетить Париж или любой другой большой город Европы, но, видимо, этому не суждено сбыться. Когда Дазай вернётся, он готов уплыть с ним куда угодно, лишь бы не оставаться здесь, среди облезлых бесчестных крыс — и речь вовсе не о милых зубастых созданиях, огибающих проулки этих улиц в поисках пропитания. Накахара не стучится, а просто дёргает железную ручку и проходит в небольшое помещение, подсвеченное одной единственной лампой, висящей в центре на потолке. Под ней покоится длинный деревянный стол, на нём разложено множество бумаг, где-то виднеется потёртая старая карта, стоят широкие деревянные кружки — видимо, с элем, — а по всему периметру восседают старики с пышными бородами — если бы не их сбивающая с толку дорогая одежда, все бы сходу сказали — пираты; тут также присутствуют канцлер и пэр Франции, и самый молодой из всех — это прибывший. Гул в зале тут же стихает. — Доброе утро, — Накахара скромно кивает всем сидящим. За последние годы на его лице не проскользнуло ни одной живой и искренней эмоции — все они бесцветны и безжизненны. — Уже день, — басисто хихикает один из присутствующих. — Чуя? Мы думали, ты не придёшь, — худосочный мужчина с тёмными и гладко зачёсанными назад волосами, оборачивается к нему через плечо, поправляя очки. — Как видишь — я здесь, — вяло огрызается парень, отодвигая стул рядом с ним. Анго Сакагучи — королевский канцлер и заведующий архивами, хранит государственную печать и в принципе знает каждого в этом городе, да и не только в нём. Именно он помог Огаю в своё время с бумагами, именно на его лице не дрогнула ни одна мышца, когда на запястьях Осаму сцепились стальные наручники, а в толпе послышался голос офицера «Вы арестованы». Накахара непроизвольно сжимает руку в кулак, глядя на поверхность стола. В его сторону больше не косятся, на парня никто не обращает внимание, и разговор продолжает течь в своём русле. Все эти мужчины — бывшие пираты, осевшие в Марсе́ле до лучших дней. За их спинами горы золота, а в головах память о найденных необитаемых островах и их сокровищах. На мозолистых и толстых пальцах сверкают драгоценные кольца, на шеях струятся тонкие серебряные цепочки, а хрящи в ушах грубо проколоты чем-то металлическим; у некоторых нет зубов — на месте дыр тоже сверкают золотые вставки. — Что? Совсем скучно? Чуя вздрагивает и перестаёт подпирать рукой щёку. К нему с другого бока наклонился мужчина ненамного старше него самого — Фёдор Достоевский. Он высокий, у него прямые тёмные волосы, не достающие до плеч, блестящие фиолетовые глаза — с ядовитым прищуром, едва заметный хитрый оскал и ужасно лживые и безнравственные жесты — только дурак не поймёт, что его обводят вокруг пальца; на нём позолоченный камзол белого цвета и красивый такого же оттенка воротник. Фёдор был заодно с Анго и Огаем пять лет назад. Никто не знает, где родина Достоевского — это навряд ли Франция, но он приближённый государственный служащий, владеет тремя банками нескольких графов из высших сословий. Одни говорят, что Фёдор когда-то был моряком, вёл переговоры с самыми кровожадными пиратами средиземноморья, а другие только пожимают на это плечами. Накахара не смотрит в сторону Фёдора, но теперь кое-как пытается вникнуть в разговор. — Мы ищем его с десяток лет! — восклицает один из стариков в самом конце зала. — Это невозможно! Такого острова не существует! — Остров Монте-Кристо существует! — перебивает его другой, стукая кулаком по столу — многие кружки чуть не перевернулись. — Мой покойный отец его видел! — Морскому ежу расскажи! Не неси чепухи, Данте. Накахара щурится, случайно заострив внимание на какой-то жёлтой карте в центре стола. Там изображены маленькие островки и, кажется, берег Марсе́ля в самом углу. Там всё аккуратно подписано, нарисованы стрелочки и местами виднеются чёрные кресты. Чуе почему-то не нравится то общество, в котором он сейчас находится. Потому что когда в нём был тот самый человек, на лице сама собой расползалась глупая улыбка, и открытие каких-то новых островов уже было для парня просто хорошим днём. А сейчас его окружают противно пахнущие старики, от которых несёт ромом и бесчестием. Они каждый сезон получают известия от своих друзей-пиратов, празднуют, своевольничают и развлекаются с продажными девками. Неужели в этом весь смысл жизни пирата? В итоге споры стариков ни к чему не приводят, спустя несколько часов все начинают медленно собираться, даже не пожимая друг другу руки — у многих под ногтями, казалось, вековая грязь. Чуя устало поднимается со стула, как на плечо мягко ложится ладонь Фёдора. — Ты не подумал над моим предложением, Чуя? Накахара ведёт плечом и фыркает, не желая оборачиваться — он молча проходит к выходу, хлопая дверью. Да-а, предложение работать с Фёдором. Чуя лучше в канаве сдохнет, чем пойдёт на поводу у этой двуличной крысы. Будь здесь Дазай, Достоевский бы по струнке стоял, как и все остальные здесь присутствующие. Мори вкладывал такие средства в своего преемника, так восхвалял среди знакомых графов и чиновников, а что в итоге? После заточения Дазая испугался, что тому удастся сбежать, вот и удрал, поджав хвост, в свой ненаглядный Париж. Узнай они с Накахарой о заговоре этих троих раньше, возможно, смогли бы что-то предпринять. Ода — погибший от их рук лучший друг Осаму — видимо, вывел их на чистую воду, но было слишком поздно. Чуя жалеет, что в этой суматохе Огай выставил его невинной овечкой, запретив кому-либо притрагиваться к юноше. Иногда рыжий винил себя самого — нужно было сдаться офицерам и отчалить в замок Иф вместе с Дазаем. Просидеть на мёрзлом полу пять с лишним лет — возможно даже сбежать! — и не возвратиться обратно, а начать пересекать моря и океаны, как они с Дазаем и мечтали. Накахара заходит к себе домой злой и раздражённый. Сбрасывает с себя намокшие тряпки — всё-таки зарядил ливень — по дороге в комнату и нагим сваливается на не убранные с утра простыни. В голове стои́т один единственный образ — он туманит сознание, топит в своих неспокойных водах, навевает воспоминания. Чуя разглаживает простынь рукой перед своим лицом и закрывает глаза, вспоминая, как это было.С грохотом захлопывается дверь в спальню. Одежда летит в разные стороны, чьи-то туфли ударяются о стенку, другие соскальзывают с тонких, почти юношеских, ног и закатываются под кровать. Двое парней заваливаются на постель, и тот, что с тёмными волосами, принимается зацеловывать лицо тому, что с рыжими. Раздаётся приглушённый смех. — Осаму, прекрати, — хохочет Накахара, когда чужие пальцы пересчитывают рёбра и впиваются в худые бёдра. — Мы просто взяли и сбежали. Бал, между прочем, был красивым. — Не знаю, — Накахару отрывисто чмокают в нос. — Я смотрел только на тебя. Осаму отстраняется, приподнимаясь на локтях, поставленных по обе стороны от рыжей головы и, прикрывая веки, пьяно улыбается. Чуя тянет улыбку в ответ. У обоих на щеках лёгкий румянец от выпитого на балу алкоголя, они тяжело дышат и не собираются останавливаться — вновь подаются навстречу друг к другу, целуются вульгарно, развязно, слюна размазывается по подбородку и скулам. Чуя мыкает в поцелуй, сплетает язык с чужим, зарывается тонкими и сильными пальцами в тёмные пушистые пряди и неосознанно подаётся бёдрами вверх. Накахара делит с Дазаем кровать уже третий год. У него совсем скоро должен быть день рождения — круглая дата, а Огай устроил праздник сегодня — договорился с графами, рыжеволосому парню закатили шикарный бал, а его темноволосый партнёр собирался что-то ему подарить, но пока упорно это скрывал, только нагонял интригу и разжигал костёр любопытства у Чуи. Оба молоды, обоим плевать, что скажет потом Мори, когда не досчитается на балу двух прекрасных юношей, которые по какой-то непонятной причине решили просто напросто сбежать от строящих им глазки прелестных дам и запереться в собственной квартире, чтобы предаться этой чёртовой запретной любви, которую проклятое общество никогда не понимало и навряд ли когда-нибудь поймёт. Осаму не любит растягивать любовника, за что порой получает по ушам, и только после нагоняя принимается за дело. Слюной смачивает долго, первым пальцем проникает не больше, чем на две фаланги, и внимательно следит за реакцией партнёра. И если Накахара тяжело дышит, пытается развести ноги шире и чуть прогибается в спине, тогда Осаму наклоняется ближе, целуя подтянутый живот, и касается свободной рукой его возбуждённой плоти, лаская и отвлекая от неприятного дискомфорта. Они редко меняют позу — Дазаю до безумия нравится смотреть, как Накахара выгибается и мечется под ним. Парни никогда не прерывают зрительного контакта, целуются во время акта, шепчут друг другу всякие глупости, отдают себя до последней капли, словно завтра может не наступить, и они затеряются в темноте и не смогут больше выйти к свету. Комната наполняется стонами — акустика здесь великолепная. Чуя цепляется за широкие плечи, обнимает, прижимает Осаму ближе к себе, скрещивает лодыжки у него на бёдрах, ставит ладошку ему на затылок и наклоняет к своей шее, вынуждая целовать, кусать, оставлять метки. Когда Дазай любит его, Накахара теряется в пространстве, не понимает, что делает, бесстыдно хочет ещё, требует от партнёра отдавать себя полностью, плескаться вместе через край, чтобы за любые горизонты, безжалостно нарушая закон и ломая все правила. И рыжему абсолютно безразличны взгляды их алчных коллег в сторону двух воспитанников Мори, парням откровенно до барабана — они живут для себя. Им всего лишь девятнадцать, азарт стеной пылает в их глазах, пытливость и увлечённость перед неизвестным только сильнее манит за границы, а они протягивают ей свои молодые руки. Чуя вскрикивает, когда тело сводит судорогой. Он давит ногами Осаму на бёдра, замедляя движения, вынуждая толкаться ещё глубже, сжимается и закатывает до рези глаза, впиваясь ногтями в испещрённую шрамами кожу на чужой спине. У Дазая много царапин и старых отметин — один из вертлявых матросов старого капитана «Фараона» глумился над любознательным мальчиком, который тогда был ещё маленьким несмышлёным юнгой. Они кончают почти одновременно, и Дазай обессиленно заваливается на Чую. Тот сдавленно пищит и пытается оттолкнуть любовника, но руки не слушаются — вместо глупой борьбы парни снова смазанно целуются, улыбаются, сталкиваются носами и лениво кусают друг другу губы. Осаму старается выходить вовремя, чтобы не вынуждать Чую бегать обмываться и чиститься, но порой просто не успевает и получается наоборот — толчок до упора — и волноваться о чём-то уже поздно. Они лежат на испачканных простынях, каждый на своей половине и без единой в голове мысли, прислушиваются к далёким крикам чаек и шуму набегающих на каменистый берег волн. Осаму любит квартиру Чуи — в частности его великолепный огромный балкон. До берега далеко, его едва видно из-за пушистых зелёных крон деревьев, но запахи солёной воды и порой неприятной прибившейся к камням тины всё равно заставляют чувствовать себя здесь легко и безмятежно.
— Когда мы разберёмся с завещанием моего капитана и бумагами, — внезапно произносит Дазай. — Поплывёшь со мной? Чуя приподнимается на локтях, разинув рот и поначалу не в силах выдавить из себя ни слова — внутри будто бабочки запорхали. — С-серьёзно? Ты хочешь, чтобы я… — Да, — твёрдо кивает Дазай и выпрямляется на кровати рядом с любовником, свешивая с неё ноги. Чуя тотчас подскакивает следом и, подползая к нему, крепко обнимает. — Спасибо, Осаму. Дазай обнимает его в ответ, а потом шустро тянется к своему валяющемуся на полу камзолу. Копошится в нём недолго, по возвращению на кровать бережно берёт руку Накахары и вкладывает в его ладонь маленькое золотое колечко, и у рыжего изумлённо распахиваются глаза. — Вот, возьми его. Помнишь, на том выступе мы давали обещание друг другу? Год назад я бы… — Боже, Осаму, ты дурак, — свободной рукой Чуя прикрывает рот и понимает, что они оба дураки. Просто два влюблённых по уши дурака. Осаму расплывается в улыбке и наблюдает, как его любовник крутит в пальцах кольцо, примеряет, любуется подарком и неловко отводит взгляд. — Когда с бумагами будет покончено, — продолжает Дазай, став чуть серьёзнее, и подсаживается ближе. — Мы встретимся там. Пусть все катятся в пекло, заберу тебя отсюда, и мы поплывём на поиски нового дома. Чуя готов расплакаться, потому что его мечта вот-вот исполнится — отчалить от грязных берегов Марсе́ля раз и навсегда. Безвозвратно и навеки. — Я буду там, обещаю, — и Накахара тянется к Дазаю за очередным поцелуем.
Накахара сворачивается в комок под одеялом, прижимая руки к груди и держа в ладонях то самое памятное кольцо. — Я буду там. Клянусь.***
Мир — это такое место, где твои враги носят маски на своём лице. И что они забирают, то уже не можешь ни вернуть, ни заменить — это пропадает навечно. На каменном полу отражается квадрат лунного света, попадающий в камеру из окошка. Оно расположено почти у самого потолка, в нём три железных прутика, один слегка надломан и покосился вбок. Кругом разбросаны рваные тряпки, в углу блестит жёлтыми зубами бурая худющая крыса, а за стеной смеются двое стражников. На всех четырёх стенах почти до потолка нацарапаны длинные линии — их не счесть. Дни здесь текут за днями, медленно, словно тягучий мёд или неохотно набегающие на берег волны во время штиля. Ночи здесь бессонны и полны нескончаемых раздумий. С каждым рассветом на стенах появляются новые заточки — ничего не меняется, прибавляется только груз одиночества на ослабевшие и обессиленные плечи. Смерть спокойно шагает по заросшим паутиной коридорам замка и сосредоточенно выбирает следующую потерявшую рассудок жертву, а затем, вдоволь нарезвившись, молча уходит по звёздной тропе в чёрное небо. Ещё один день. Ещё один месяц. Ещё один год. Пока всё не повторяется вновь. Дазай сидит в углу, безжизненно уставившись в противоположную стену и прислушиваясь к голосам голодных чаек снаружи. Рядом, в круглой чаше, наполненной дождевой водой, смутно отражается осунувшиеся и павшее духом лицо узника — он не узнаёт себя. Если раньше был тот, кто радовал одним только присутствием, успокаивал, когда нагоняла тоска, или просто брал за руку, твёрдо наказывая не волноваться по пустякам, то теперь вокруг лишь гробовая тишина и звенящая пустота. А жив ли сейчас тот, кто обещал дождаться? Осаму сглатывает вязкую слюну, склонив голову к плечу, и улыбается чему-то невидимому. Взор туманят испуганные голубые глаза, но они тут же перебиваются взглядами трёх надменных блестящих пар глаз где-то позади — последнее, что Дазай видел, перед тем, как его забрали. Несправедливо заточённый узник жаждет мести. И он её свершит. Пора изменить ставки. Одасаку был прав — все они жалки, трусливы и никчёмны; заплатят любую цену, продолжая думать, что эта вещь бесценна; будут убегать до тех пор, пока не упадут, теряя всякую честь. — Я доставлю Ад к вашему порогу! — хрипло выкрикивает Дазай, вскакивая с пола. — Я заставлю вас платить! Замок Иф будет стучаться в ваши двери! В коридоре снова слышится смех стражи, но Осаму плевать — уже скоро он вернётся домой. Заключит в тёплые объятия своего напарника и лихорадочно зашепчет истории о том, как они уплывут из того портового захолустья, где провели лучшие годы своей жизни. Но... постойте. Ведь если подумать, любовь — это ложь. Какой смысл клясться в верности, если всё равно умрёшь? Любви не существует — есть только потребность в чужом теле, которое становится желанным подсознательно. В чём смысл любви до гроба? Да и какая разница, если есть девушки, которые будут любить тебя, если в твоём кармане звенят пара золотых? Дазай махнул рукой и словно враз забыл о существовании того, кто с нетерпением ждёт его возвращения. Он подготовит прекрасное шоу, которое будет искушать этих бесчестных и подлых крыс. Шоу, в котором они будут надеяться, что приз уже в их руках, но… Дазай разверзнет бездну под их ногами, словно разъярённый Бог. Будет с искрами в глазах смотреть, как они сгорают на костре правосудия. — А после Вы окажитесь в сияющем соборе. Услышьте звон колоколов! Это последний звук, который Вы слышите перед тем как спуститься в Ад! Дазай заставит их пасть на колени. Он будет наслаждаться тем, как они кричат и молят о пощаде, взывая к нему. Он доставит Ад к их порогу. Они будут проклинать этот день и пожнут ту ненависть, которую посеяли, и не важно, как сильно они будут молиться — в этом новом мире нет милосердия. Не будет прощения, не будет выхода — только справедливость. — Аминь, — Дазай надрывно дышит, вдруг опомнившись, что стоит в центре темницы и тянет руки к потолку. Он чувствует и безумную улыбку на своих губах, которую тут же спешит стереть. Он часто моргает и понимает, что со щёк бежит немой хрусталь. Что такое? Узник опускается на тряпки, валяющиеся на полу и, согнув ногу в колене и положив на неё дрожащую руку, утыкается лбом в плечо и сбивчиво шепчет. — Каждый день умирает частичка меня.***
— Каждый день умирает частичка меня, — вздыхает Чуя, подпирая рукой щёку. — Что-что ты сказал? Накахара часто моргает, а потом трясёт головой. — Нет, не обращай внимания. Всё в порядке. Сакагучи, сидящий напротив, смиряет его подозрительным взглядом. — Ты хоть спишь вообще? — Тебя это не должно касаться, Анго, — огрызается рыжий, придвигая к себе ближе фарфоровую чашку с кофе. Канцлер презрительно кривит губы, поправляя очки. — Ты не встречался с Фёдором? — На кой чёрт он мне? — фыркает Накахара. — Хотел обсудить с тобой предстоящий бал, — ведёт плечом Анго, смотря куда-то в сторону, и поправляя бумаги на столе. Чуя выгибает бровь, глядя на мужчину, а после склоняется к напитку, пить который уже отпало всякое желание. На улицах деревья теряют свою зелёную листву, цветы своё отцвели, а к пристани причаливает всё больше кораблей — перед началом зимы всегда так, а Накахара так и не получил письмо, в котором должно было говориться о возвращении Дазая в Марсе́ль под присмотром стражи и офицеров. Целое лето прошло, а из замка Иф никаких вестей. Сейчас они сидят в недавно открывшейся в их городе кофейне, где один из знакомых Анго угощает всех прихожан своими фирменными бульонами и десертами в виде пирожных на пару с горячим кофе и чёрным чаем. Кофейня находится в конце главной портовой улицы, здесь довольно мило, особенно если взглянуть налево — там раскинулся пустынный пляж с множеством валяющихся на нём валунов и камней. Слух ласкает шум моря и нескончаемые разговоры гуляющих по песку чаек. Чуя горбится, смотря на горизонт, где сейчас тонет огненный шар. Небо испачкано розовыми и жёлтыми красками — безумно красиво, если прогуливаться по набережной. Когда-то они с Дазаем гуляли здесь ночью — когда кофейни не было, тут покоилась каменная мостовая, но теперь её перестроили и соорудили небольшой ресторан для приезжих под открытым небом. Интересно, после возвращения Осаму они прогуляются так ещё раз, прежде чем отчалить от нелюбимых берегов? — Ты совсем не слушаешь меня, — укоризненно замечает Анго. — Прости? — безразлично бросает парень, отодвигая от себя чашку. — Я надеюсь, мы закончили? Канцлер вздыхает, высматривая за другими столиками хозяина заведения. — Да, можешь идти, я оплачу. — Хоть где-то я тебе буду благодарен, — ядовито тянет Накахара, поднимаясь из-за стола. Чуя быстро покидает этот портовый квартал, зябко ёжась от холодного пронизывающего насквозь ветра. Снова наступил сезон дождей. Снова сырость, печаль и уныние, что за столько лет стали родными истерзанному ожиданием сердцу. Парню хочется выпить и без задних мыслей завалиться на кровать. Недавно он совсем отчаялся, разбивая руки в кровь о стены в своей квартире с желанием хоть как-то притупить внутреннюю боль физической. Накахара жаждет правды — какой бы пугающей та ни была. Он готов её принять, вот только не ручается за своё состояние после сказанных или прочитанных в том же чёртовом письме слов. Ожидание токсично и мучительно — Чуя понял это в первый год, когда Дазая забрали. Он устал ждать. Он хочет увидеть того, для кого хранит драгоценный золотой подарок, того, с кем его жизнь приобрела светлые краски и наполнилась смыслом, того, кому он клялся сдержать обещание и прийти на их выступ, где они впервые так отчаянно обнимали друг друга, будто боялись, что вот-вот жизнь закончится, и они оба развеются по ветру, как пепел. На улицах почти нет людей — поздний вечер, они все наверняка собрались где-нибудь у порта или в центре города — там последнее время устраивают какие-то зрелища по типу танцев под музыку или развлекательных выступлений юнцов на потеху публике. Накахара никогда на таких мероприятиях не присутствовал, но заранее знал, что ему это придётся не по душе. И не только потому, что в детстве Накахаре предлагали выступать в чёртовом цирке, где надругаются и потешаются над детьми, не кормят, бьют и измываются, не ставят их в известность, что собираются переезжать, и уносят колеса без них, оставляя гнить на улицах и делить мусор с крысами. Все в этом городе подлецы и трусы. Бесчестно гребут монеты лопатой из-под носа у молодых неопытных графов, пока те не видят, и радуются, что были не замечены и не отправятся за решётку. Чуя, стоя на порожках особняка, выуживает из кармана два ключа — от своей квартиры и самого особняка соответственно. — Эй, Чуя, смотри! Накахара закатывает глаза, стоя у открытой двери, и оборачивается на оклик. Достоевский, совсем запыхавшись, останавливается от него в паре шагов, держа в правой руке… письмо! Какого чёрта оно у него? Парень, позабыв обо всяких манерах — да и этот крысун не заслуживает, чтобы с ним обращались по-светски — вырывает из чужих рук конверт и принимается лихорадочно его осматривать. «Из замка Иф». Внутри всё взрывается на миллионы искр. Наконец-то! Накахара не замечает, как быстро заскакивает в коридор, сбивая какую-то даму-соседку преклонного возраста, и вихрем влетает на второй этаж. Захлопывается входная дверь, туфли беспардонно летят в разные стороны, ключи приземляются на полку возле зеркала, а сам хозяин квартиры спешит в свою спальню, позабыв, что впустил внутрь и наглого чиновника. — Он вернётся! — Да, но… — Он возвратится ко мне. Ещё одна молитва, — воодушевлённо произносит Чуя, крепче прижимая письмо к груди. — Но мы должны жить сегодняшним днём. — Я продолжу жить только тогда, когда он вернётся ко мне, — строго сверкает глазами Накахара. Достоевский остаётся стоять где-то позади, не решаясь, похоже, перебить. Он выглядит как-то чересчур сосредоточенно, глаза бегают, сам чиновник напряжён и чем-то озабочен, но Чуе откровенно плевать — он проходит на балкон и опирается о перила руками по двум сторонам от себя. — Уже скоро я открою глаза, и он будет стоять прямо здесь, рядом со мной. Накахара вдыхает приятный ветер, несущий с берегов запахи моря. Внутри всё кипит и трепещет перед долгожданной встречей. Наконец-то он увидит его! Коснётся его шершавых и сухих от шрамов рук, дотронется ладонью до его лица, обнимет его, совсем как раньше, как тогда. Сильно ли изменила его тюремная жизнь за эти пять лет? А жаждет ли он этой встречи так же, как его напарник? — Я вынужден кое-что сказать, — изломанно улыбается Фёдор, прерывая мысли Чуи. — Я слышал новости сегодня. — Какие? — бесстрастно спрашивает Чуя. — Я бы хотел уберечь тебя от всего, но… боюсь, случилось ужасное. Несчастный случай… Осаму Дазай мёртв. Сердце болезненно кольнуло. Ч т о. — Позволь мне… обнять и помочь… — Фёдор неуверенно подходит ближе, протягивая вперед руки — во всех его жестах видна непритворная фальшь. — Что ты сказал?.. Голос дрогнул. Слова встали поперёк горла. То есть как… мёртв? Это вздор. Это не может быть правдой. Конверт ведь… уже у него на руках. — Ох, мне очень жаль, Чуя. Я прятал это письмо от тебя, чтобы… Там написаны скверные вещи… — Не прикасайся ко мне, — рыжеволосый рычит, отшагнув от нахмурившегося мужчины. — Прошу тебя сейчас же покинуть мой дом. — Но я всего лишь хотел… — Уходи, — предупредительно наклоняется вперед Накахара, сводя брови к переносице. Фёдор сначала мнётся, но потом вздыхает, опустив руки, — сплошное притворство. — Да, прости. Увидимся на балу. — Увидимся, — сквозь зубы шипит Чуя и, даже не проводив гостя, вцепляется руками в белоснежные перила, сжимая в правой руке письмо. Это полнейший вздор! Осаму точно на корабле, уже плывёт сюда, в Марсе́ль. Должен был плыть ещё три месяца назад. Дрожащими руками Чуя вскрывает конверт, вытягивает оттуда само извещение и начинает бешено бегать глазами по строкам. «Заключённый Осаму Дазай сбежал из камеры за день до своего полноправного освобождения. Когда мы пустились на его поиски, похоже, он был уже далеко за пределами замка. Нам очень жаль». — Какого чёрта, Осаму? — надрывно шепчет Накахара, чувствуя как озноб неприятно прокатывается по телу; он поднимает голову к небу, стискивая зубы. — Какой в пекло побег, если ты был почти на свободе!? Письмо отправлено три грёбаных месяца назад. Тогда, когда Дазая должны были освободить. Вот ведь крысун, Достоевский, перехватил конверт и прятал. Да откуда этот лжец может что-то знать? Почему, если Осаму сбежал, это безоговорочно должно значить то, что он мёртв? Чуя ставит локти на перила, опуская голову и поджимая губы. — Ты жив, сукин сын, я это знаю. Ты чёртов моряк, ты не мог пойти на корм рыбам. Чуя понимает, что пытается внушить это себе, не умоляя Всевышнего, чтобы это было правдой. Он словно вот так взял и… сдался. Но Накахара просто не знает, что думать. Он не хочет во всё это верить, хочет только одного — оказаться рядом с ним, далеко отсюда, слушать шум волн и стоять на корме и чтобы обязательно ночью, когда небо звёздное, и обязательно его руки в волосах, когда их тела непростительно близко. Чуя кусает губы в кровь, продолжая сгибаться над перилами и рвать на части письмо. Слёзы душат, сдавливают горло, жгут грудь, но не могут пролиться. Окружающее безмолвие отдаётся белым шумом в ушах. Разорвать бы собственное сердце так же, как этот жалкий конверт, может, после этого станет хоть немного легче. Чёрт возьми. — Ты ведь… обещал.***
Звенят бокалы, кругом стоит шум и раздаются радостные голоса. Прошла четверть сезона, и половина самых богатых господ Марсе́ля потянулась на обещанный и долгожданный бал. Приглашение было выдано Накахаре Достоевским с грязной целью перетянуть парня на свою нечестивую сторону, но поддаваться Чуя не горел желанием, да и не собирался. Он стал походить на призрак — такой же бледный, казалось, вот-вот станет прозрачным, и через него можно будет разглядывать окружающие предметы; стал немногословен и сух, буквально смирился с чужим мнением — «теперь, когда стало известно, что твой напарник мёртв, нужно двигаться дальше, Чуя!». Но Накахаре хотелось одного — оказаться в его объятиях и забыться навсегда. Он действительно почти принял тот факт, что Дазай ушёл из жизни. Может, там, в замке, что-то умолчали? Может, Осаму тронулся рассудком, и из-за этого узника не смогли пустить назад в общество? Тогда почему не позволили хотя бы увидеть его, ублюдки? Хотя, кто знает, что происходит в замке Иф? Ходили легенды, что даже работающие там стражники с годами сходят с ума, бредят тем, что видели саму Смерть — величественную черноволосую девушку, легко ступающую по тёмным коридорам и забирающую души заточённых узников; а потом сами становились в их ряды и, хватаясь за головы, до хрипоты кричали, что не могут вспомнить своё собственное имя. Особняк воистину красив — стоит у самого порта, трёхэтажный, с громоздкими балконами и высокими белокаменными стенами, у которых расположены длинные столы с едой и выпивкой, огромный зал на втором этаже, под потолком которого, словно купол, висит мерцающая хрустальная люстра. Но само пиршество Накахару не впечатляет — его уже мало что может задеть. Он не похож даже на выходца из интеллигенции — на нём его обыденной наряд: белая рубаха, любимый серый жилет, бежевый кюлот и шёлковые чулки. Наряжаться бессмысленно, да и не для кого — близких друзей нет, дамы сердца нет, банальных и простых просьб со стороны коллег тоже нет. А, значит, он постоит в сторонке, наслушается всякого бреда, который гуляет среди высших сословий, хорошенько так напьётся и, когда часы пробьют полночь, со спокойной душой покинет мероприятие, может, даже чуть раньше, если Фёдор и Анго не начнут доставать с расспросами о новом деле. — Ох, да-а, этот Граф заинтриговал всё наше общество! — восклицает молоденькая пухлая девушка в пышном зеленоватом платье, стоящая неподалёку. — Он восхищает меня своим богатством и таким необычным образом жизни. — Правда? — слишком неестественно ахает вторая, поправляя синее платье. — А откуда он родом? — Не знаю, не знаю, — качает головой первая, изображая, кажется, сожаление. — Да и важно ли это, когда за его спиной такое богатство? Накахара цыкает, закатывая глаза, и допивает свой бокал шампанского, опираясь плечом о колонну. Наверняка какой-нибудь очередной мальчишка, пробившийся в высшее общество благодаря отцу или своим богатым родственникам. Сейчас таких полно. Они глупы и неопытны в этом деле — заводят таких расчётливых слуг, которые в конце концов оставляют юношей без гроша в кармане, лишая наследства и незапятнанной доселе чести. — Я слышала, что у него есть свой корабль, — не унимается та темноволосая девушка. — А ещё отец говорит, что у него на службе пираты! Вторая снова ахает, прикрывая рот рукой. Накахара напрягается. Сегодня здесь действительно много пиратов, замаскировавшихся под высокопоставленных графов, но они все на стороне Сакагучи, Достоевского и их подпольной организации. Фёдор рассказывал, что канцлер позовёт на бал и контрабандистов, чтобы унять кое-какие дела. Парню такое, естественно, не нравится, потому что он знает, что эти старики и разбойники особо хорошими манерами не блещут, но особо не выражает эмоций по этому поводу — пусть кого хотят, того и приглашают, главное, чтобы это никак не касалось рыжего. Чуя слышит восторженные оклики. Стихает гул и звон бокалов, многие дамы хлопают в ладоши, другие господа, как по команде, прекращают переговоры и глядят в сторону широкой и белоснежной винтовой лестницы. Чуя нехотя поднимает голову и…сердце пускается в пляс.
Накахара помнит эти глаза, преследовавшие его всю недолгую жизнь, — тёмные и глубокие, как сам бездонный океан. Он помнит это лицо, сейчас кажущееся странным, но такое близкое и родное — внутри всё необратимо тает, словно снег по весне, а с рук спадают невидимые цепи, что так давно держали в темноте. — Как ты можешь стоять там? — одними губами шепчет Накахара, не в силах оторвать голубых глаз от того, кого он сейчас видит.Может ли это быть правдой?
Может ли быть правдой то, что он всё-таки вернулся к жизни?
По лестнице с третьего этажа неспешно спускается Дазай. Его взгляд — осколок стекла, острый, режущий и смертоносный; кажется, сто́ит ему взглянуть на кого-то, и тот мгновенно застынет и превратится в лёд. Он во всём белом — красивый фрак, аккуратный воротник, неширокий кюлот и шёлковые перчатки. Одна прядь волос — слева — заведена за ухо; на руках и шее заметны медицинские бинты — странно, ведь раньше Дазай не боялся показывать свои шрамы. Сейчас он выглядит так… устрашающе? Толпа воодушевлённо загудела. — Это тот самый Граф! — радостно подскакивает на месте одна из тех девушек. — Граф Монте-Кристо? — удивлённо вопрошает вторая. «Монте-Кристо?» — усмехается про себя Накахара, по-прежнему опираясь плечом о колонну, и, щурясь, не сводит глаз с Дазая, подошедшего к каким-то госпо́дам. — «Как тот затерянный остров?» Ноги не держат, а руки мелко дрожат, Чуя с трудом остаётся на месте, сохраняя на лице непринуждённую улыбку, хотя на самом деле выглядит испуганным и до безумия не верящим в происходящее. Сердце неспокойно мечется в грудной, готовое вот-вот выскочить и помчаться вперед, расталкивая толпу и пробираясь ближе к тому, кто преследовал все его юношеские мечты. Дазай не улыбается, разговаривая с другими достопочтенными. Он принимает из рук бокал с шампанским, кивая и что-то подтверждая в ответ. Другие графы одобряюще смеются. Его будто подменили. Накахара замечает, как задёргались Анго и Фёдор где-то вдалеке в окружении дам. Чуя настороженно щурится, подозрительно оглядывает весь зал, но опять останавливается на напарнике. А его ли это напарник вообще? Осаму чуть склоняется вперед и целует какой-то юной девушку руку. Рядом стоящий юноша — видимо, её кавалер — улыбается и как-то восхищённо кивает Дазаю. Что за таинственного и эксцентричного незнакомца Чуя сейчас видит, чёрт возьми? Этот новоявленный темноволосый Граф незаметно покидает толпу и вышагивает к огромному мраморному балкону, а Чуя, рвано выдыхая, осторожно следует за ним. Неспешные шаги кажутся чёртовой вечностью. Внутри стоит полнейший хаос: все желанные фразы перемешались, слова застревают где-то на полпути, а все требующие ответов вопросы закрутились бурным вихрем. Но уже всё равно. Он перед ним. Прямо перед ним! Дазай стоит к Накахаре спиной, заведя за неё руки и устремив взгляд в небо — на отливающий синим инеем полумесяц. Как он добрался сюда? Почему все так от него без ума? Крепки ли будут их объятия сейчас? Столько нужно сказать… Сердце стучит громче. Осаму словно не видит подошедшего, продолжая безжизненно смотреть в пустоту, но улыбка сама расплывается по лицу, и Чуя делает шаг ближе. — Осаму, я… — Этот человек мёртв, — внезапно и грубо произносит темноволосый Граф. — Его больше нет. Он умирал понемногу каждый день. — Что? Осаму, о чём ты гов- — Человек, которого Вы ищете, давно ушёл, — Дазай разворачивается к входу в зал, мимолётно окинув поражённого Накахару необычайно строгим и холодным взглядом. Озноб больно впивается иглами в кожу. — Замок Иф забрал его навсегда. С этими словами Дазай возвращается на бал, оставляя Чую недоумённо смотреть ему вслед. На уши впервые давит зазвучавшая музыка. Хочется убежать, спрятаться, забиться в пыльный угол и обнять колени руками. Нарастающая паника накрывает волнами и топит корабли смутной надежды. Дазай, конечно, любил отпускать шуточки раньше, но чтобы так? Спустя пять лет сделать вид, что они незнакомы? Зачем? Накахара изумлённо оглядывает напарника исподлобья — тот приглашает на танец какую-то миленькую белобрысую девушку. Чуя кусает губы и бегает глазами по другим мужчинам, протягивающим руки с предложением на танец наигранно смущающимся дамам. Он, недолго думая, твёрдо кивает своим мыслям и, поправив жилет, целенаправленно двигается в сторону танцующих, по пути выдёргивая под локоть чью-то охнувшую от неожиданности партнёршу. Ничего, переживёт. Плевать, что Накахара плохо танцует, он не намерен отпускать Осаму просто так — что этот сукин сын удумал? Какие сети он тут плетёт? Граф, названный в честь таинственного острова Монте-Кристо? Какого чёрта? В центре зала кружатся десять пар, меняя партнёров в такт музыке. Чуя не сильно заостряет на этом внимание, постоянно оборачиваясь через плечо, лишь бы не упускать напарника из виду. Он даже не извиняется, когда давит ноги очередной партнёрше — или партнёру? Парень только и успевает что сделать круг на месте и вложить свои руки в другие. Девушки, видимо, из-за безжалостно отдавленных ног, недовольно отпрыгивают в сторону от рыжего парня, отдавая его в руки шагающих за ними графов. Пару раз Накахара умудрился попасть в объятия по-странному взволнованного Фёдора и одного желтозубого пирата из подполья. Его очередной раз отталкивают, Чуя кружится вокруг своей оси, на мгновение теряясь в пространстве, но потом снова хватается за чьи-то руки. В белых перчатках. Ох, да в пекло всё. — Я всего лишь призрак, — его ведёт Осаму, а Чуя, окончательно теряя дар речи, молча следует за ним. — Шорох которого до сих пор преследует тебя. «Эти тёмные глаза… Глубокие, как сам бездонный океан — они всё ещё преследуют меня». От Дазая пахнет иначе. Весь его вид отпугивает, хочется непроизвольно сжаться в пружину, только окинув Осаму взглядом. Накахара в этих знакомых карих глазах упорно видит незнакомца — он не узнаёт своего любовника, и это тревожит ещё больше. — Этот человек мёртв, — повторяется Дазай более серьёзным тоном, отчуждённо смотря в сторону. — Но он всё ещё мучает меня… «Какого чёрта ты мучаешь меня?» Осаму, прижимая Чую к себе за талию, вытягивает его руку вместе со своей в сторону. — Как ты можешь стоять здесь? — шёпот обжигает ушную раковину, и по спине бегут мурашки. «Разве ты правда можешь стоять здесь?» — Накахара вздрагивает, поднимая к партнёру голову. Внутри всё бурлит от перемешавшихся эмоций. Они снова так непростительно близко, но в то же время так болезненно далеко. Осаму крепче сжимает его руку и наклоняется вперед, заставляя Чую запрокинуть голову — рыжий в прострации. Лента в заплетённой косе ослабла, некоторые прядки выбились и теперь забавно торчат в стороны. Накахару дёргают обратно — парни отталкиваются друг от друга, продолжая держаться за руки. Ноги дрожат, сердце будто замерло, превратилось в камень, не желая принимать действительное. — Сможет ли хоть один из нас когда-нибудь стать свободным? — мелодия постепенно затухает, Осаму шагает плавно, а Чуя, нахмурившись, не отрывает от него своих глаз, совершенно не понимая смысл сказанных слов. «А разве сможем мы освободиться когда-нибудь друг от друга?» Дазай играет в Графа? Даже если так, то… почему эта правда кажется такой лживой? Все пары останавливаются, каждый признательно смотрит своему партнёру, подарившему ему этот танец, в глаза и тяжело дышит. Музыка оркестра становится едва слышимой, привычный шум разговаривающих и звон бокалов вновь возвращаются в зал. Осаму внезапно подаётся к Чуе, и рыжий, рвано выдыхая, тут же тянется навстречу. Он уже прикрывает глаза, как Дазай резко отталкивает его от себя. Перед лицом Накахары мелькает отливающий металлом кольт, а после раздаётся выстрел. На мгновение мир замирает. В глазах отражается это лицо — застывшее, равнодушное ко всему живому, мёртвое. За первым выстрелом сотрясает воздух и второй. Как сквозь толщу воды, до него доходят крики и визги женщин. Кольт из бинтованных рук падает на пол — этот звук больно бьёт по ушам; те самые пираты и приглашённые контрабандисты, злорадно улыбаясь, достают пистолеты и кортики. Зал наполняется чередой выстрелов и воплями спасающих свои шкуры, а Накахара не может отвести взгляд от медленно уходящего с празднества Дазая. Рыжего парня толкают убегающие, кто-то с испугу прячется под столы, некоторые пожилые графы достают свои пистолеты, чтобы ответить на вызов, но тут же падают на колени от многочисленных ударов разбойников. Чуя часто моргает, пытаясь совладать с выступающими слезами, цепляющимися за ресницы. Может, он вообще сейчас спит? Рыжий сглатывает застрявший в горле ком. Он переводит взгляд на распахнутую дверь, ведущую на первый этаж — дверь, где мелькает белая уходящая тень. Чужая кровь попадает на одежду; на пол сваливаются горы трупов — мужчин, женщин, юношей — убивают всех без разбора. Накахара дёргается, замечая среди павших от пуль искажённые лица Достоевского и Сакагучи, и моментально приходит в себя. Сердце ухает в пятки. Дазай пришёл ради… мести? В голове не остаётся слов, чтобы высказаться. Чуя, не обращая внимания на развернувшийся в зале Ад, несётся к той распахнутой двери. Как такое могло произойти? Куда пропал добрый и бескорыстный моряк с корабля «Фараон»? Что случилось с Дазаем за эти пять лет, что он даже ведёт себя иначе? Его нужно отыскать; его нужно найти во что бы то ни стало, иначе эти пять лет ожиданий будут напрасными. Накахара, погрузившись в свои мысли, спотыкается на последних ступеньках, больно бьётся коленом о каменный пол, но упорно поднимается обратно на ноги и бежит дальше. Выступившие слёзы смахивает рукавом, умоляет сердце не стучать так громко, не бить по вискам и не клокотать в горле. Куда Осаму мог пойти? На небе рваными тучами затянут полумесяц, лишь его острый кусочек виден из-под чёрных облаков. Накахара пробегает голый сад на заднем дворе особняка, со второго этажа которого до сих пор доносятся выстрелы и крики. Парень цепляется за шипастые кустарники, рвёт одежду, но не смеет остановиться. Он не понимает, куда бежит, игнорирует разрывающие грудную клетку лёгкие, тяжело хватая ртом воздух. Мимо мелькают колючие зелёные ели, поваленные сухие деревья и высокие кустарники — это невырубленный перелесок за особняком. И останавливается Накахара только тогда, когда чуть не срывается с обрыва. Из-под ног сыпется галька, падая вниз, в мятежные и накатывающие на скалы рычащие волны. Мир чуть не переворачивается наизнанку — Чуя расставляет руки в стороны, лишь бы не отправиться в полёт. Он тотчас отшатывается назад и оглядывается по сторонам, пытаясь сориентироваться. Мир перед глазами плывёт, рыжий с трудом сохраняет равновесие и, рвано втягивая носом морской воздух, отходит подольше от…Это же тот самый выступ. Их выступ.
Окутывает внезапно нахлынувшая тоска. Все воспоминания враз поднимаются со дна и, словно подхваченные ветром осенние листья, кружатся вокруг надломанного сознания. Это чёртово обещание встретиться здесь, после всего, через что они прошли вместе. Дазай просил дождаться его — Чуя сдержал обещание. Вот только он единственный, кто его сдержал. Рука сама тянется в карман кюлот и вытягивает оттуда маленький старый подарок. Как называется чувство, когда внутри вместо глухих ударов сердца слышишь звон бьющегося стекла, а все твои мечты проваливаются в безликую бездну? Отчаяние или печаль? Безнадёжность? Разочарование? Накахара, опустив голову и со свистом выдыхая, смотрит в свою ладонь, где блестит золотое кольцо. — Почему ты так поступил, Осаму? Игривый ветер окончательно растрёпывает рыжие волосы, и выпутавшаяся из прядей голубая лента срывается и взмывает вверх. Чуя сжимает правую руку в кулак и подходит к самому краю, заглядывая за него. Там, внизу, из воды торчат длинные острые пики камней, которые обнимают и лижут пенящиеся волны. — Как он поступил? Позади хрустят ветки. Чуя вздрагивает и оборачивается. Он беспомощно наблюдает, как из-за колючих лап елей выходит Дазай. Он не улыбается, взгляд абсолютно такой же мёртвый и ледяной, как и был на балу. Сердце вновь неспокойно бьётся, нутро горит тревожным костром. Темноволосый Граф медленно идёт в сторону Накахары, а тому некуда отступать, разве что глупо сигать в бурлящую воду у подножия скалы. Чуя, боясь дёрнуться, напряжённо дышит, когда Осаму подходит вплотную и осторожно притягивает его к себе. Вновь не находится верных слов и подходящих фраз, чтобы начать разговор; вместо этого Накахара только сильнее обнимает напарника в ответ, не обращая внимания на появившуюся дрожь — это не страх, нет. Это приятный пробежавшийся по коже озноб от долгожданной правильной встречи. — Я так скучал, — не выдерживает Чуя, утыкаясь лбом в грудь партнёра. — Он тоже скучал. Накахара стискивает зубы, сгребая ткань чужой одежды в кулаки — как же раздражает эта его появившаяся манера говорить о себе в другом лице. Ещё продолжает играть? Всё ещё испытывает его? Несдержанный крик разрезает мёрзлый воздух. — Ты обещал! — Чуя поднимает голову к Осаму, не в силах сдерживать зарождающуюся обиду. Дазай смотрит на любовника с неподдельным сожалением, касается широкой ладонью его виска, запуская пальцы в рыжие пряди и мягко произносит: — Прости его. Накахара поджимает губы, не сдерживая слёз — те уже струятся по щекам и, скатываясь со скул, капают вниз. — Ты… ты мне обещал… Осаму улыбается краешком рта — цинично, не по-настоящему. — Но он сдержал обещание. Накахара хочет оттолкнуть его от себя, встряхнуть за плечи и закричать — громко, надрывно и истошно, чтобы до Осаму, наконец, дошло, что всё кончилось, что они встретились, и не нужно строить из себя какого-то там загадочного Графа с таинственного острова и играть на публику, которая вся поголовно теперь мертва благодаря Дазаю и его странным помыслам. — Он просит простить его. — Я… Темноволосый прижимает рыжего ближе к себе и медленно заваливается набок — в сторону ласкающих скалы волн. Голубые глаза распахиваются от нахлынувшего ужаса, Чуя вцепляется в Осаму мёртвой хваткой и, в попытке хоть как-то вернуть себе точку опоры, теряет кольцо. — Осаму, нет! Хрустят камни, ноги не чувствуют земли — соскальзывают. Ветер треплет волосы и пронизывает до самых костей своим холодом. Накахара утыкается Дазаю в шею, судорожно вдыхая его родной запах. Перед глазами проносится вся его жизнь: испорченное детство, светлое юношество, успешное партнёрство, нелюбимая работа, недавний кровавый бал, и что-то ещё… Что-то, что сидит на затворках треснувшего сознания, что-то, что не хотело показывать себя всю его недолгую жизнь, и теперь вдруг неистово вспорхнуло, начиная биться птицей о хрупкие прутья грудной клетки. Чуе кажется, будто он уже когда-то куда-то летел. С обрыва, скалы, или может… холма? Или какого-нибудь кирпичного здания? Он отчётливо понимает, что выхода нет, что поздно что-либо говорить, что-то доказывать, о чём-то спорить, как вдруг его насквозь ранит невидимой стрелой — разум прознает спонтанная вспышка. Чуя шокировано раскрывает глаза — острые пики совсем близко. Мысли носятся из угла в угол. Он что-то вспоминает, но тут же упускает это; глубоко в недрах души ураганом кружится беспорядок. В голове по кусочкам выстраивается смазанная картинка — они ведь давали друг другу больше, чем одно обещание. Они… они ведь когда-то зачем-то пообещали друг другу встретиться в сле… Всплеск.А после
его обнимает непроглядная тьма.