1871 год.
Весь день идёт дождь. Серый, унылый и скучный. Барабанит по крышам усталых домов, разливает на тротуарах лужи, превращая их в маленькие мутные озёра, бежит по стёклам машин и окнам квартир, размывает силуэты, оставляет свои следы на не успевших открыть зонты прохожих. Солнце вот уже которые сутки прячется за тяжелыми тучами, давит, угнетает. Кругом стоит серый едва прозрачный туман, воздух в округе влажный и густой. На дворе ранняя осень. Не сказать, что холодно, но и тёплой погоду тоже не назовёшь. Ввысь поднимается серый дым сигареты. На порожках заднего двора госпиталя стоит невысокий рыжеволосый юноша. Перед ним небольшая площадка с двумя ветвистыми голыми деревьями и лавочкой между ними, а ограждена вся территория красно-белой кирпичной стеной. За ней слышатся сигналы машин, топот копыт и стук колёс по каменному асфальту — госпиталь находится в самом центре города. Сейчас никто из пациентов не выходит на прогулку — время обеда. Да и пациенты все в основном лежачие — с фронта привозят самых разных, но у большинства нет ног или рук. Военные действия против Германии ведутся второй год. Франция оказала поддержку Соединённому Королевству совсем недавно, но это была необъятная помощь со стороны французов. Чуя родился во время Крымской войны. Родители ещё в детстве отказались от мальчика и отдали его в приют, а сами убежали из столицы. В семь лет над ним оформил опекунство один из его далёких родственников — Рюро Хироцу. Накахара не видел предела счастью — он наконец-то стал хорошо питаться, смог гулять по улицам любимого Лондона, сам покупал себе игрушки и нужные книжки на щедро выданные дядей деньги. Правда, вгоняла Накахару в тоску только новая школа — там с рыжеволосым милым мальчиком с большими голубыми глазами никто не хотел дружить. Он прослыл отличником и серой мышкой, с которым все боялись заговорить, в шутку обзывали, а некоторые даже издевались. В компанию этих «некоторых» входил и объект его обожания — мальчик из параллели Осаму Дазай; высокий, заносчивый и самовлюблённый темноволосый придурок. Но Дазай никогда не обращал на Чую внимание, временами, когда учителя не видели, дразнил вместе со своими отбитыми на голову друзьями. Их отцы владели крупными фабриками, и те учились абы как, потому что знали, что любящие папочки всенепременно устроят их на работу, и тем не нужно беспокоиться о колледже или университете — всё сделают родители. На то время, пока Накахара учился, школы были платными и только дети богатых и обеспеченных родителей могли себе позволить такое обучение. Чуя всегда старался давать сдачи — научился этому ещё в приюте, — но вульгарные и пошлые шутки со стороны параллели вызывали неприкрытые обиды и мгновенные слёзы. Дома он плакал взахлёб, когда никого не было — Хироцу почти целыми сутками пропадал на заводе — изготавливал кожаные изделия, а его приёмная дочь — Озаки Коё, которая заменила маленькому Чуе сестру, пропадала в университете. Озаки повезло — ей посчастливилось закончить школу как раз тогда, когда девушкам разрешили учёбу в высших заведениях. Накахара ничего не мог с собой поделать — чувствовал себя в свои четырнадцать влюблённым дураком, рисующим на полях тетрадей сердечки и кривоватые «I love you». У Дазая родителей не было, только опекун — так же, как и у Чуи. Рыжий думал, что они могли бы стать друзьями, возможно больше, чем просто друзьями, если бы Осаму не учился в параллельном классе. Но в старшей школе всё изменилось — учителя объединили два их класса и ввели строгие запреты на форму и посещаемость. Два года Дазай и Накахара просидели за одной партой. Чуя чувствовал мурашки каждый раз, когда его новый сосед плюхался рядом. Но они не разговаривали. Иногда Осаму просил помочь с химией или физикой — тот совсем не разбирался в новых введённых законах, и Чуя тут же кидался объяснять материал — он собирался в медицинский колледж, поэтому с химией было попроще. В благодарность темноволосый одноклассник ограничивался лишь скромной улыбкой или скупым «спасибо». Накахара, незаметно от чужих глаз, изучал Дазая: его привычки, жесты и манеру поведения, что нравится, а что нет, любимая еда и любимое животное, но тот был непробиваем. Словно его защищала какая-то невидимая броня, не позволяющая наглецам проникать внутрь и наводить беспорядок. В своей компании он был холоден, серьёзен и редко улыбался — почти всегда на перерывах бросал шутку с каменным лицом и, слушая одобрительный хохот, молча удалялся в коридор — смотреть в окно, похоже, его привлекало больше, чем общение с одногодками. Он не был главным в их шайке, но все одноклассники — даже старшеклассники! — его уважали. В последний год обучения Осаму поделился с соседом куда хочет поступать — художественное училище. Чуя тогда коротко, но удивлённо сказал «здо́рово» и поделился куда собирался поступать он сам, на что Осаму лишь пожал плечами и бросил невзрачное «я так и думал». Чуя тогда опустил глаза и поник, но всё равно обрадовался, что сосед рассказал об этом только ему. А на выпускном случилось то, чего Накахара так желал, но не надеялся, что так вообще может произойти. Все получили аттестаты после первых вступительных экзаменов — Чуе было шестнадцать — и многие пошли отмечать. У одного из его одноклассников отец заправлял пивоварней — туда все и направились. Накахара держался где-то позади, да и большую кружку с пеной, выходящей за края, принял с опаской. Он пошёл туда ради него — того, за кем девчонки в красивых пышных платьях вились толпой. Чуя тогда попробовал пиво — гадость. Как вообще такое можно пить? Но, почему-то, когда пьяный Дазай его целовал, вкус был совершенно другой. Чуя понимал, что у них ничего не получится, поэтому просто целовал в ответ — неумело, как и Осаму, потому что оба были не особо сильны в этом деле, но так, что губы начинали кровоточить от укусов, а лёгкие сгорали от нехватки кислорода. Дазай тогда отстранился и выдохнул с улыбкой «неплохо целуешься». Щёки тогда начали неистово краснеть — Дазай сделал комплимент? Заговорил с ним спустя столько лет? Но после выпуска они разошлись, как в море корабли. Накахара понимал, что Дазай был просто пьяным и полез из какого-нибудь глупого любопытства, а может вообще спутал его с девчонкой — многие парни обзывали рыжего из-за его волос, а многие девушки наоборот — молча завидовали и бросали недоверительные взгляды. К сигаретам он пристрастился в семнадцать, в первый год обучения в колледже. Хироцу тоже курил и не шибко запрещал Накахаре, но был недоволен только тем, что малой стреляет пачки у него. Коё, правда, закатила скандал по этому поводу и просила делать это где угодно, но только не в квартире. Накахаре понравился медицинский колледж, ребята там приветливые и дружелюбные — зашуганный рыжеволосый мальчик наконец-то расправил плечи и начал контактировать со сверстниками. Но сильно близкую дружбу завести ни с кем так и не вышло, только знакомые, только обсуждение общих интересов — чёртова медицина, на второй год она уже в почках сидела — и походы на какие-то развлекательные мероприятия. После успешной сдачи первых экзаменов Чуя впервые увидел Дазая — тот продавал какие-то свои рисунки на Пикадилли, и, едва его заметив, рыжий вернулся к своим однокурсникам, с которыми гулял неподалёку, не желая пересекаться с бывшим одноклассником. В ту ночь он переспал со своей одногруппницей — они были хорошими знакомыми, поэтому на их отношения это никак не повлияло, да и та была шибко ветряной — эту неделю с одним, следующую с другим. Хотя Чую и грызла совесть, и он извинялся в первые дни после сдачи больше сотни раз, его подруга только махала на это рукой, мол, не загоняйся и забудь. А когда Чуя начал работать они с Дазаем стали пересекаться ещё чаще — на улицах и в больнице — молодой художник приходил за бинтами и болеутоляющим. Накахара не рисковал спрашивать, только подрывался с места и приносил целые коробки со склада — те коробки отводились на лежачих военных, но рыжий отказать Осаму не мог — голова всё ещё кружилась от воспоминаний и вновь загоревшегося сердца. Сейчас Накахаре двадцать один. Прошло три с года с тех пор как он закончил колледж и благодаря Озаки теперь подрабатывает медбратом в центральном госпитале, а параллельно занимается переводом французских журналов и статей для газет; в школе он обожал этот язык — уделял ему огромное внимание, даже больше, чем родному и хотел когда-нибудь хотя бы раз посетить столицу Франции — всеми хвалённый Париж. Юноша докуривает сигарету и выбрасывает её в стоящую рядом со входом металлическую урну. Он поправляет свой рыжий хвост на левом плече и подтягивает выше чёрную плетёную фенечку на правом запястье — сделал её своими руками ещё в школе, вот теперь с ней и не расстаётся, считая, что сдал всё удачно только благодаря ей. Накахара вообще редко ходил в церковь, доверяя фортуне, а не слепой вере во Всевышнего. Он полагался на Судьбу и верил только в неё, надеясь, что когда-нибудь она всё-таки столкнёт его с тем темноволосым придурковатым художником. На Чуе потрёпанный и длинный медицинский халат, под ним заметна белая свободная рубашка заправленная в клетчатые бледно-зелёные брюки. Юноша по магазинам ходить не любил, да и денег особо не было — полтора года назад от рака умер дядя Хироцу, не успев оставить свою фабрику кому-то из преемников в наследство, и та отошла в руки правительства. Но в память Рюро оставил Чуе тонкий и чёрный кожаный ошейник — рыжему вещица понравилась и теперь он носит её по сей день. На сегодня его смена окончена и можно с чистой совестью отправляться домой. Утром от болевого шока умер ещё один военный. Накахара порой волновался за них больше, чем волнуются хирурги, а ведь юноша всего лишь медбрат. Иногда он даже винил в клинической смерти себя, а не врачей или эту самую Судьбу. В кабинете медсестёр Чуя скидывает с плеч халат и, аккуратно складывая, прячет его в общий шкаф на свою законную полку. Оттуда же он вытягивает свой чёрный зонт, а из соседнего шкафа забирает своё серое пальто. На выходе Накахара обязательно прощается со старшей медсестрой — знакомая Озаки — и устремляется мимо центральной улицы. Дождь почти закончился; сейчас он моросящий и противный, но Чуя не стал выпендрёжничать и раскрыл зонт, сильнее укутываясь в пальто. Из центра до его дома идти четыре квартала — довольно долго, если прогуливаться, но гулять рыжий не намеревается. Последнее время он чувствует себя неважно — заболевает. У него с детства было плохо со здоровьем, и будь то зима, будь то лето, надоедливый дождь или сильный ветер — юношу продувало и на следующий же день он сваливался с высокой температурой и надеждой, что это не перерастёт в нечто опасное для жизни по типу туберкулёза. Медицина за последние несколько лет сделала большой скачок вверх, так же, как и наука — за открытиями в области химии Накахара пристально следит, но лечить банально обострившуюся простуду пока так и не научились. Все жилые дома здесь это огромные особняки аристократов, владеющих собственными фабриками. Их участки отгорожены высоким, металлическим и декорированным чёрным забором. Из-за ограждений — обычно летом — тянутся пушистые и зелёные кроны деревьев, слышится лай сторожевых собак и плач меленьких — казалось новорождённых — детей. Сквозь бьющий по тротуару внезапно усилившийся дождь, Накахара замечает идущую в его сторону молодую пару. Высокий темноволосый парень и низкорослая девушка блондинка в зелёном платье, которую её спутник держит под руку и укрывает одним общим зонтом от небесных слёз. Дазай. Когда те оказываются в несколько шагах, Чуя, сам того не понимая, чуть замедляется. — Да-а, там было красиво, — Осаму поглядывает куда-то вперед, жестикулируя одной свободной рукой, и что-то объясняет мило хлопающей глазами девушке. — Но не достаточно, чтобы это рисовать. Чуя проходит мимо, опустив голову и наклонив зонт так, чтобы его самого не было видно. Они разминулись — шли ведь в разных направлениях. И даже не поздоровались. В груди давит; каждый раз когда рыжий видит бывшего одноклассника на улицах — у того каждый раз под рукой другая девушка. Его можно смело назвать бабником, но у Накахары язык не поворачивается это произнести. И юноша не отрицает, что всё ещё без памяти влюблён. Его дом находится на улице параллельной Бэйкер Стрит. Третий подъезд рядом с цветочным ларьком, чистый и убранный второй этаж, маленькая и уютная однокомнатная квартирка, которую ему подарил Хироцу в первый год после поступления. Накахара не любит огромные хоромы, уставленные дорогими диванами, распрекрасными картинами и полками на стенах, хрустальных люстрах на потолках или дорогущих ковров, устилающих полы в спальнях, и длинных шёлковых штор. Ему достаточно мягкой приятной кровати, письменного стола и удобной кухни. Дома он обедает сваренным бульоном, после чего съедает яблоко и шагает в комнату с желанием абстрагироваться от окружающей действительности. В его спальне много невысоких шкафов с книгами — в основном французской литературой и поэзией. Накахара обожает погружаться в другой мир, взахлёб читая чужие мысли и идеи, бегая глазами по грустным стихотворным строчкам,— Хэй, а кто это у нас тут? — Да это же рыжая ведьмочка! Накахара крепче стискивает в руках свой маленький французский журнал и сползает с мокрой лавочки — там, где он сидел, были постелены толстые газеты, чтобы не намочить одежду. Юноша выбирается на задний двор школы только во время больших перерывов. Сейчас до него снова докапываются одноклассники. Их четверо, среди них, позади, запустив руки в карманы школьных брюк, стоит Осаму. Его взгляд безразличен, смотрит куда-то сквозь Чую, словно того тут нет и все разговаривают с воздухом. — А дай посмотреть, а? — пухлый мальчишка с подбитым глазом подходит ближе, кивая на журнал. — Не дам, — буркает Накахара, сильнее прижимая свой любимый выпуск к груди. — Отними у него, Редж, — подталкивает друга другой — чуть меньше по росту, но силищи у того хоть отбавляй — он-то и заехал Реджу в глаз позавчера. Этот самый Редж звонко хохочет и, резко подаваясь вперед, выхватывает чужой журнал и тут же бросает его в лужу под своими ногами. Чуя автоматически тянется руками в сторону дорогой ему вещи, но уже поздно. Странички стремительно мокнут, и доставать журнал из лужи теперь бессмысленно. — Если так хотел уехать в свою любимую Францию, что ж не уехал? — подаёт голос третий, стоящий чуть ближе к Дазаю. Накахара хочет им ответить, но понимает, что шутки с этими придурками плохи. Взгляд голубых глаз встречается с взглядом карих. Осаму смотрит также холодно и безэмоционально, и из-за этого по щекам сами собой начинают струиться солёные дорожки. Рыжий плюхается обратно на скамью и сжимает ручки в кулаки, опуская голову и поджимая губы. — Что, мамочку зовёшь, ведьмочка? — издевается склонившийся над ним Редж. — Идём. Вы хотите опоздать? — грубо подаёт голос Осаму, разворачиваясь в сторону чёрного входа в школу. — Но… — Я сказал пошли, — рявкает темноволосый и поднимается на порожки. — Делать тут нечего. — В следующий раз так просто не отделаешься, — шипит толстяк и, хмыкнув, топает следом за друзьями. После их ухода слёзы пробивают мгновенно. Он помнит сколько денег Хироцу потратил для того, чтобы добыть воспитаннику этот журнал. И что теперь говорить дяде? Ещё и за пропуск занятий по хору отругают. Последний школьный год начинается просто замечательно. — Эй. Накахара дёргается, услышав этот голос, и приподнимает голову с красными заплаканными глазами. — Держи. Ему вручают тот самый французский журнал, который минутами ранее купался в луже. Откуда у него… — Больше не провоцируй их, ладно? — Дазай улыбается уголками губ, совсем слабо, еле заметно, будто специально, чтобы разрядить обстановку. Чуя медленно кивает в ответ и принимает чужой журнал. Он блестит обёрткой, выглядит новее и по-иному пахнет. Видимо, у Осаму тоже был такой. Только вот разве его одноклассник изучает иностранную литературу? Или он попросил у других своих одноклассников? В любом случае, Дазай так ещё никогда не поступал, и это вызвало внутри приятное и тёплое чувство, а на щеках — лёгкий румянец. — Спа… Рыжий улыбается и вновь поднимает голову, чтобы отблагодарить темноволосого одноклассника, но тот, оказывается, уже давно развернулся и зашагал обратно в школу, не желая задерживаться на холодном дворе. — …сибо тебе.
На утро Накахара понял, что ситуация с его горлом ухудшилась — было больно глотать и есть соответственно, поэтому юноша, едва умывшись, смог выпить только горячий чай и, собрав сумку и взяв свой зонт, наскоро начал обуваться, проклиная саднящее горло. Последний раз глянув на себя в зеркало и поправив фенечку на тонком запястье, он мимолётом глянул на настенные часы в коридоре — опаздывает. Погода на улице такая же серая. Всю ночь по карнизу моросил дождь и перестал только к рассвету, видимо, небеса устали плакать. Накахара шустро захлопывает входную дверь, закрывает её на ключ и пускается вниз по лестнице. Надо же, впервые в жизни умудряется проспать. Юноша стремглав вылетает на тротуар и уже было несётся вверх по улице, как врезается в высокого парня у своего цветочного ларька. Охнув от неожиданности, он спешит извиниться, но… — Ох, Чуя, ты как раз мне нужен! — радостный окрик почти над самым ухом. «А он тут чего забыл?» Накахару придерживают под локти чужие руки. У него вытягивается лицо от удивления, и он с трудом сдерживается, чтобы не приобнять бывшего одноклассника в ответ. На том, как и обычно, светлые брюки, белая рубашка, поверх неё чёрный жилёт и завершает всю картину кремовое пальто. — А-э, — мямлит рыжий, немо двигая ртом. — И тебе… привет. — Слушай, у меня к тебе одна просьба, ты сильно спешишь? — тараторит Осаму, отпуская руки Чуи и запуская свои в карманы пальто. Хотелось на автомате сказать о работе в госпитале, но Накахара, казалось, забыл как дышать, поэтому яро замотал головой, не стирая с лица довольной и глупой улыбки. — Отлично. Пройдём тогда в кофейню на соседней улице? — художник разворачивается вполоборота, блеснув карими глазами в сторону оробелого медбрата. — Д-давай, — Чуя неловко переминается с ноги на ногу, подавляя позывы кашля. Дазай кивает в сторону и шагает вперед, не дожидаясь, когда рыжий юноша перестанет смотреть себе под ноги и соизволит направиться следом. Накахара, тряхнув головой, отгоняет бессмысленное наваждение и пускается за Осаму. Идут они молча. Художник чем-то сильно озадачен — хмурится, брови сведены к переносице, смотрит вниз и обходит большие скопившиеся на каменном асфальте лужи. Медбрат, совершенно забывший о том, что старшая медсестра его за опоздание больничными простынями удушит, в приподнятом настроении шагает рядом с художником и, кажется, не стремится начинать разговор — идти в молчании с этим человеком уже до чёртиков приятно. В кофейне Дазай заказывает Накахаре чёрный чай с каким-то шоколадным пирожным, а себе обычный кофе со сливками. Кругом почти нет людей — в такое время все на фабриках и заводах. Медбрат невольно задумывается о будущем наказании от дежурной медсестры. — Слушай, — начинает Осаму, обнимая двумя ладонями свою кружку, пока Чуя пробует принесённое официантом лакомство. — Мне нужно болеутоляющее. Желательно побольше. Как те коробки, что ты приносил мне тогда. Чуя смешно насупился, размешивая ложкой сахар, и дожёвывая пирожное — то оказалось очень вкусным. — Сможешь? — с надеждой пытается заглянуть ему в глаза Осаму. — А тебе за- — Не мне, — тут же обрывает его тот. — Занесёшь ко мне домой завтра в полдень? — Завтра я… — Чуя попытался вспомнить до скольких он работает в четверг, но решил забить — не каждый день объект его обожания приглашает к себе домой, и твёрдо кивнул. — Хорошо, я занесу. — Замечательно, — Дазай радостно хлопает в ладоши — кажется, что фальшиво, но рыжий искренне улыбается ему в ответ. — Прости, мне нужно бежать, ты не расплатишься? — Э-э, я… — Накахара не успевает ничего сказать, как художник уже подзывает официанта и спешит ретироваться из заведения. — К-конечно, — неуверенно проследив за уходящим парнем взглядом, рыжий понуро тянется за своим едва ли не пустым кошельком. На следующее утро Накахара еле поднимается с кровати. Раскалывается голова, ноги едва хотят, чтобы ими передвигали, а горло словно железными цепями скручивает. У юноши явно температура, потому что его слегка потряхивает, а по коже то и дело пробегается неприятный озноб. Всё-таки получив вчера нагоняй от старшей медсестры, он слёзно пообещал, что постарается больше не опаздывать. Но в госпитале сегодня оказывается полнейший дурдом; привозят новых раненых с фронта — сплошные операции. Несчастного, пытающегося хоть чем-то помочь рыжего медбрата никто не пускает в операционную — там и так всё свободное пространство занимают практикующиеся студенты, что даже ютившиеся у стола с раненым офицером медсёстры не помещаются. Но оно и к лучшему; юноша успевает пролезть на склад и выудить оттуда чуть ли не последнюю коробку с болеутоляющим. Не дождавшись полудня — конца своего рабочего дня — Накахара быстро закидывает халат в шкаф и спешит пулей вылететь за стены госпиталя. Он не хочет опоздать ни в коем случае, хоть краем уха и слышит, как часы Биг Бена оповещают о начале первого. У Чуи заложен нос, горло нещадно царапает изнутри от быстрой ходьбы. Накахара мочит ноги, собрав все лужи по пути к Мелтон Стрит — он давно знает, где Дазай живёт. Чуя шустро нашёл нужный подъезд, поднялся на третий этаж, два раза споткнувшись о ступеньки и чуть не раскрошив себе в кашу лицо, и ногой постучал во входную дверь. Открыли, что удивительно, почти сразу. — Привет, — пыхтит Накахара, удерживая перед собой довольно тяжёлую коробку. — Здравствуй, Чуя, — бодро приветствует его темноволосый хозяин квартиры; на том длинный серый халат, сам он, кажется, босиком, судя по шлепкам по полу. — А я уже и не надеялся, что ты принесёшь. Спасибо тебе. Чуя отмирает, когда Осаму наклоняется вперед и невесомо целует его в щёку; берёт в руки коробку, едва касаясь тонких запястий, и спокойно уходит вглубь коридора, бросив невзрачное «проходи». Пока бывший одноклассник не видит, рыжий дотрагивается пальцами до своей щеки. Чёрт возьми, он поцеловал его! По-дружески или?.. Да медбрат готов каждый день так бегать, если его будут награждать поцелуями! На ватных ногах Накахара проходит за порог. Оказывается, у Дазая двухкомнатная квартира: небольшой зал и маленькая спальня, из которой даже в коридоре чувствуется запах краски. Юноша, захлопывая дверь и разуваясь, с несколько секунд мнётся у входа и осматривается. Вокруг стоит полумрак, обои местами порваны, стены голые — нет ни картин, ни полок. А затем, сгорая от любопытства, Накахара делает шаг вперед — он никогда не отличался терпением и выдержкой, был дотошно любознательным и пытливым. В зал он не заглядывает, направляясь к приоткрытой двери в комнату, пока художник возится с принесёнными медикаментами на кухне. Чуя морщит нос от запаха, когда аккуратно толкает дверь в чужую спальню. Взору сразу предстаёт неубранная двухспальная кровать, похоже, у художника не только в голове творческий беспорядок. Сама спальня прямоугольная, на полу всюду валяются помятые и исписанные красками и маслом холсты, у большого окна расположился этюдник, развёрнутый полотном к самому окну, а у стен стоят нарисованные уже готовые картины — Накахара застывает. Он видит себя, смотрящего с рисунков большими голубыми глазами. Зачем он вообще пошёл в эту комнату? На всех картинах, которые Чуя видит, он нарисован в основном по грудь, на одной или двух — среди других плохо заметно — по пояс. Сердце отчего-то бьётся быстрее. И давно Дазай его рисует? Накахара кашляет в кулак, начиная бегать глазами по другим холстам. На всех остальных нарисованы девушки в самых разных позах. Они все в одежде и у них нет лиц — те перечёркнуты серыми или чёрными крестами. Почему? — А я вижу, ты зря времени не теряешь, — слышится мягкий голос позади. Чуя подскакивает на месте, бормоча извинения. — Да нет, нет, всё в порядке, — отмахивается влетающий в комнату Осаму. — Я всё равно хотел показать их тебе, — он что-то схватывает с подоконника и подходит к Чуе. — Держи. Ещё раз спасибо. Рыжий опускает голову. Ему протягивают… шоколадку? Причем не какую попало, а одну с самых дорогих шоколадных фабрик. Юноша неуверенно забирает подарок и не может сдержать улыбки. — Спасибо. — Не хочешь прогуляться завтра вечером в Гайд парке в районе шести? — внезапно произносит Дазай, перезапахивая халат и затягивая пояс потуже. На его лице нет никаких эмоций — ни холода, ни радости, просто обычный вопрос старому знакомому. Конечно, Накахара хочет. Но ему это кажется до жути подозрительным. С чего это вдруг Осаму предлагать встречаться и гулять? Они ведь по сути никогда не были так близки. Но… Дазай, оказывается, рисовал его; сказал, что хотел показать. А что если… ох, да гори всё синим пламенем. — Я не против, — не убирая с лица улыбки кивает Чуя и прижимая шоколадку к груди. — Вот и славно, — добродушно щурится Осаму, вытягивая руки, и, развернув своего рыжего гостя обратно к коридору, толкает его вперёд. — Прости, но мне придётся тебя выгнать. Ко мне друзья скоро придут. Накахара под натиском чужих рук топает ко входу и шустро натягивает ботинки, с трудом подавляя позывы кашля и удерживая в руках сладкий подарок. Вот ведь. Выходит, он сам виноват. Надо было приходить раньше, тогда бы и времени на общение было больше. — Извини, если отвлёк, — мямлит он, положив руку на ручку входной двери, и опускает взгляд в пол. — Ничего, — немного раздражённо отмахивается Дазай. Теперь он выглядит недовольным. Наверное, опоздавший медбрат действительно помешал ему. — До завтра. Чуя кивает и возвращается домой совсем тоскливым. Он снова пьёт один чай, валяется на кровати, прижимая к груди пустую обёртку от съеденной шоколадки и маленькую потрёпанную книжку с французскими стихами. Юноша безэмоционально пялится в потолок, иногда отворачивая голову в сторону, чтобы хорошенько так прокашляться и тут же скривиться от разодранного к чертям горла. Он вспоминает этот невинный поцелуй в щёку в качестве благодарности и дазаевскую спальню, всю уставленную картинами. И как давно Осаму рисует бывшего одноклассника? На многих холстах у Накахары ещё нет хвоста, неужели со школы? Чёрт, внутри будто бабочки порхают. Чуя переворачивается набок, обёртка выскальзывает из-под ладони и летит на пол, а книжка сползает с груди на простыни. Рыжий закусывает губу от нетерпения. Можно ли надеяться на что-то большее? Они встречаются в шесть вечера. Во время прогулки мимо Кингс Роад Дазай постоянно болтает о какой-то ерунде, что всё время вызывает на губах улыбку. Художник то вдаётся в подробности античной культуры, то читает стихи, то просто травит какие-то пошлые байки от которых на щеках невольно выступает румянец. Чуя не вслушивается в чужие слова, наслаждается моментом и боится, что он может закончиться. Рыжий не верит, что наконец-то разговаривает с ним, идёт почти рука об руку и может спокойно его разглядывать, что-то спрашивать и ответы на это что-то ещё и полноценно обсуждать. — А ты с кем-нибудь общаешься из твоей школьной компании? — спрашивает Накахара и смотрит на Дазая, втягивающего носом мёрзлый осенний воздух. — Ну, не со всеми, — пожимает плечами тот. — Но с большинством да. А ты? Ты общаешься с кем-нибудь? «Словно специально спросил». — Нет, — грустно понурив голову, отвечает ему Накахара и не желает продолжать эту тему. — Господи, надеюсь, война скоро закончится, — выдыхает он и невольно ёжится от ветра. — Да-а, — с издёвкой тянет Дазай, прищуриваясь. — Все в одного господа Бога и верят. — Ну… Можно ещё верить в Судьбу, — с опаской толкает свою точку зрения Чуя, пиная носком ботинка какой-то камешек. — Если веришь в Судьбу, кто сказал, что она в тебя верит? — усмехнулся Осаму, продолжая смотреть куда-то в сторону. Чуя хмурится, опуская взгляд. Он мгновенно загружается смыслом сказанных слов. Внутри зарождается чувство тревоги, вокруг немо кружится страх, словно все надежды разом падают. «А Судьба ведь правда… безразлична ко всем нам». На обратном пути Дазай читает какие-то стихи, а Чуя всё больше чувствует, что заболевает. Он подавляет позывы кашля несколько раз за минуту, стараясь не отвлекать своим громким «кхе-кхе» чтение одноклассника. Глаза немного слезятся, нос забит и по-прежнему першит в горле. На свежем воздухе становится немного легче, но до конца всё равно не отпускает. Они останавливаются под мерцающим фонарным столбом на углу Гайд парка. Осаму запускает руки в карманы пальто и мимолётом оглядывает Чую снизу вверх. — У тебя красивая фигура, — выдаёт художник с совершенно спокойным лицом. — Она подходит под твою профессию. Рыжеволосый медбрат чуть не закашлялся от удивления; стушевался, слегка закрывая ладонью рот — лишь бы не испортить момент и не зайтись в приступе, и отвёл глаза. — Придёшь в гости в следующий понедельник? — снова подаёт голос Осаму. — Я… да. Да, приду. Художник простодушно улыбается и, сказав обыденное «тогда до встречи», разворачивается на пятках и топает к выходу из парка. Хочется запрыгать от счастья или воодушевлённо крикнуть что-то радостное во весь голос, но расползающаяся по телу болезнь отнимает последние силы. И только когда художник скрывается вдалеке за воротами парка, тогда Накахара позволяет себя добротно так прокашляться, раздирая к чертям всю глотку. Спит он ужасно. К полуночи его пробивает пот, бросает в жар и не помогает даже горячий чай. Накахаре снятся странные сны и он никак не может понять, где реальность, а где вымысел. Его лёгкие сдавливает, словно он тонет и никак не может выплыть, желудок болезненно сокращается, будто он чем-то отравился, но кроме чая он ничего не пил. Ему снится необычный сон — Дазай оборотень, а Накахара его любовник; а ещё рыжий делает каких-то бесполезных кукол из травы — зачем? Во сне они катаются в высокой траве, о чём-то серьёзно разговаривают — Чуя не улавливает суть — и смотрят в поле на звёзды; во сне, опять же, всё кажется таким живым, словно это и не сон вовсе. Утром Накахара долго сидит на кровати, пытаясь совладать со своим не на шутку разошедшимся воображением. Он даже вспомнил, как дядя Хироцу рассказывал ему одну легенду, которая, как шептались другие горожане, и не легенда вовсе: об одном огромном оборотне, убившим священника прямо на церемониальной площади в сейчас уже разрушенном и давно всеми забытым торговом городе на окраине Соединённого Королевства. А разве оборотни вообще существовали? Юноша усмехается, поднимаясь с кровати и отгоняя от себя бессмысленные небылицы. В понедельник Дазай навеселе, что, как ни странно, поднимает болеющему Накахаре настроение. Они почти ни о чём не разговаривают, Осаму сразу ставит табурет в нескольких шагах от своего этюдника и кивает рыжеволосому гостю присаживаться. — Ты будешь рисовать меня? — Чуя приятно удивлён. Голос дрожит, но отнюдь не от страха. Приятное волнение взбирается мурашками по спине, а пальцы покалывают от предвкушения. — В яблочко, — улыбается краешком рта Дазай, обходя этюдник и копаясь в приставленных к стене больших холстах. — Если захочется поесть или в туалет — скажешь. Чуя коротко кивает, начиная осматривать комнату, но потом понимает, что этот кивок Осаму навряд ли заметил, и тут же спешит добавить «хорошо». Осаму усмехается, а Чуя в прострации. Он не верит ничему, что его окружает. Он видит лёгкую улыбку на чужом лице — она точно прямо перед ним? Это не выдумка? Не чёртов мираж? Они правда сейчас общаются, как… как знакомые, как друзья? Да, наверное. Пускай Накахара и надеется на что-то большее, но ему уже приятно, что Дазай заметил его и уделяет столь много времени и своего внимания, это просто невероятно. Накахара даже не жалеет, когда спустя четыре часа сидения ровно у него затекает спина и болит шея, а горло неутешительно першит, но он сдерживается, постоянно сглатывая и морщась от противной боли. — А почему на всех рисунках с девушками, — неуверенно спрашивает рыжий в какой-то момент. — У них, ну, ли́ца… — Они все пустышки, — пожимает плечами Дазай, не отвлекаясь от полотна. Чуя на миг задумывается о том, что единственное лицо, которое смотрит на него с картин — его собственное; будто живое, ни чем не перечёркнутое, ровное, бледное и с лёгким румянцем на щеках, в глазах танцует множество звёздных бликов, а волосы — словно недавно разгоревшийся костёр. А все остальные просто пустышки. Чуя вдруг резко горбится, кашляя в кулак, и Осаму, заметив это, тут же сердито делает ему замечание. — Ты можешь не шевелиться? — П-прости, — Чуя, откашлявшись, выпрямляется и смаргивает выступившие слёзы. Художник вздыхает и что-то поправляет на холсте. Это немного, но задело. Стало неудобно за себя самого. Чёрт, так долго сдерживался, даже воды не попросил и тут горло предательски дало о себе знать в самый неподходящий момент. — Заболел, что ли? — недовольно хмурится Дазай, глянув на снова зашедшегося в приступе Накахару. — Да, наверное, — Чуя не сдерживается и кашляет, держа кулак у рта, и чувствует, как в уголках глаз собираются слёзы. — Ну, ладно тогда. Иди домой, я, может, проведаю тебя вечерком, — натягивает слабую улыбку Осаму, откладывая кисточку. У Чуи загораются благодарностью глаза, и он коротко кивает, нерешительно шепча робкое «спасибо». Но вечером Дазай не приходит. Не приходит ни завтра, ни через день, ни даже через три, когда Накахаре уже становится значительно легче. Дни текут за днями, медленно, словно невзрачные капли дождя по оконному стеклу; в госпитале ничего не меняется, только привозят всё больше и больше военных. Юноша твердит себе, что у художника полно дел, он продаёт картины на Пикадилли, наверняка занимается этим с раннего утра и до позднего вечера, приходит домой усталый и голодный, а тут ещё к бывшему однокласснику шагать. Где-то внутри витают смутные сомнения по этому поводу, но рыжий тут же их отгоняет. Чуя целую неделю не находит себе места, дымит на всю квартиру, на весь задний двор госпиталя и получает взбучку от продавца цветочного ларька — юноша курит утром даже возле подъезда, за что потом и получает нагоняй. Но когда Накахара, наконец, решается сходить к однокласснику, тот даже не спрашивает о его самочувствии и сразу тащит в комнату — рисовать. «Наверное, увидел, что мне стало лучше, вот и промолчал», — убеждает себя Накахара. После пары таких «рисовальных» сеансов, Чуя чаще посещает квартиру художника. Правда, временами у него затекает спина и предательски урчит желудок, когда они целыми днями просто сидят и не двигаются, точнее, Дазай-то двигается — только руками, а вот рыжий замирает в одной позе на целые часы, порой не моргает, от чего глаза начинают щипать. Иногда в награду за сидение смирно Накахара получает поцелуи в лоб, скулы или в уголок губ, а за выступающий румянец ещё и в щёки. — Почему ты в бинтах? — однажды спрашивает его Чуя, стараясь держать спину ровнее, сидя на табурете. В школе темноволосый одноклассник если и ранился чем-то, то не шибко спешил прятать это под бинтами. А когда они начинают видеться чаще, юноша вдруг замечает, что руки, плечи и шея художника в туго затянутых лентах. — Так лучше чувствуешь, что живёшь, — пожимает плечами Осаму в ответ. Накахара тогда серьёзно задумывается над сказанной фразой, хотя позже о ней и не вспоминает. Они много разговаривают, обо всём, что придёт в голову. Чуя постоянно улыбается, порой даже челюсть сводит, делится с Дазаем практически всем, что всплывает на ум, свободно позволяет себе дурачиться рядом с ним, обнимает его со спины, пока тот ворчит и что-то черкает на чистом холсте, а обнимает он его крепко-крепко, будто с минуты на минуту всё может закончиться.***
Приходит зима. Не такая снежная, как в прошлом году, но такая же холодная и морозная. Лондонские улицы порошит снегом, тонкой белой вуалью укрывает деревья и крыши домов. Дазай говорит, что не любит рисовать природу, в основном концентрируясь на людях, их жестах и эмоциях, читая их, запоминая, чтобы потом воссоздать это на своих холстах, но в парки он всё равно выбирается — озёра и закаты у него получаются прекрасными. За окном неспешно кружатся пушистые хлопья снега, собираются горстками на карнизах, липнут к окнам, а потом медленно тают. На дворе полночь; в комнате Дазая — на подоконнике и прикроватной тумбе — ярко горят две толстые длинные свечки; зажигать люстру художник не стал. Накахара, глядя в окно, сидит на привычном ему табурете и держит двумя ладошками кружку с горячим чаем, улыбаясь во все тридцать два. В квартире художника тепло и уютно, правда, пару раз рыжий чуть не сломал ногу о разбросанные по полу ёмкости для масел и красок, однажды даже оцарапал стопу о сломанную раму картины у входа в гостиную, но это пустяки — потом прибрался, на что художник в благодарность купил ему шоколад. Они разговаривают абсолютно обо всём. Говорит в основном Накахара, болтает без умолку, иногда несёт полную околесицу, рассказывает об обстановке в госпитале и каждом военном, которого к ним привозят, о том, как впервые погладил котёнка или о бесящем одним своим видом соседе-продавце в цветочном магазине. Порой уши у Осаму, видимо, совсем вяли, и он просил рыжего побыть в тишине хотя бы несколько минут. — Ты ещё увлекаешься Францией? — спрашивает Дазай, заканчивая картину. Сегодня он как ни странно в приподнятом настроении, а это не может не радовать — обычно он ведёт себя как каменная безэмоциональная статуя, а сейчас праздник прям какой-то. — Да, — тотчас срывается с губ Накахары, глаза загораются, и он начинает тараторить. — Перевожу статьи для журналов. Очень хочу когда-нибудь поехать в Париж, увидеть Эйфелеву башню, соборы, парки… — Не возводятся замки из пепла, Чуя. Накахара глупо застывает с приоткрытым ртом. Внутри будто что-то обрывается; брови сводятся к переносице, а сам юноша уныло опускает голову, отставляя кружку на пол. Порой Дазай разговаривает с ним как с маленьким ребёнком; с насмешкой говорит, мол, так не бывает, так не будет, этого никогда не произойдёт и прочее, и прочее, и прочее. Тц. Раньше Чуя просто согласно кивал, а теперь это начинало раздражать. Осаму действительно говорит обидные вещи, наверное, сам того не замечая. Это задевает, хотя Накахара закрывает глаза и игнорирует такие дазаевские выходки. Он аргументирует это тем, что художник слишком много работает и часто устаёт, вот и срывается временами. — Как ты относишься к сексу? — говорит Дазай как ни в чём не бывало, вырывая Накахару из назойливых мыслей. Лицо Чуи как-то странно искривляется, хочется сказать «э-э?», но Осаму, посчитав неловкую паузу за заминку, спрашивает снова. — Ты девственник? — Э-э, — всё же срывается с губ рыжего, и он тут же спешит добавить. — Нет. — И с кем же ты спал? — в голосе художника слышны нотки издёвки. Совсем как в школе, тогда, когда Дазай и его компания издевались над рыжим одноклассником. — Ну, — Чуя неловко трёт шею, отводя глаза, — у меня была одногруппница… Осаму искренне смеётся, чем вызывает полное недоумении у Чуи. — А что я не так… — Я про парней, Чуя, — глаза Дазая озорно блестят в сторону юноши. — А, ну, тогда да, — сходу выпаливает Накахара, понимая, что сказал только через долю секунды. — То есть, я не… как бы… — Ты девственник, я понял, — заключает Осаму, продолжая что-то исправлять на холсте. — Ничего, поправимо. Сердце заводится моментально. Да они ведь общаются совсем недолго, если не считать знакомство со школы. Дазай даже встречаться ещё не предлагал! Какой секс, чёрт возьми? Накахара начинает заметно нервничать и ёрзать на табуретке. Становится не по себе. На дворе чернейшая зимняя ночь, рыжий давно ел и уже порядком замучился с этим новым портретом. Ещё и такие откровенные разговоры со стороны художника не часто услышишь, хотя периодически он такое спрашивает, что челюсть отваливается. — Готово, — победно откладывает кисточку Дазай, а потом переводит проказливый взгляд на Накахару. — У меня есть ещё одна идея. Чуя замученно вскидывает голову, готовясь к очередным испытаниям, к затекшей спине, шее, рукам или ногам. А за окном уже полночь. Ну и когда он домой пойдёт? Осаму делает шаг ближе и склоняется над ним, по-хитрому щурясь: — Раздевайся и ложись на кровать. Сердце, казалось, своим ударом сломает пару рёбер. Слова застревают где-то в пути, а глаза изумлённо округляются от услышанного. — Да не бойся ты так, — смеётся ему в губы Дазай, касаясь ладонью его щеки. Он гладит большим пальцем покрасневшую кожу, а потом они случайно сталкиваются взглядами. Секунда — и Чуя приоткрывает рот, позволяя целовать себя так, как хочет Осаму. А именно: разрушить, подчинить и привязать к себе окончательно. Чуя так пылко подаётся вперед, мычит в поцелуй и зарывается пальцами в пушистые тёмные прядки, что в какой-то момент слышит смешок со стороны Осаму. Накахара кое-как поднимается с табурета, стараясь ни в коем случае не прервать поцелуй. А целует он неумело, неловко, хотя пыхтит и усердно сплетает свой язык с чужим. В низу живота приятно покалывает и скручивается в тугую спираль. Кружится голова, парни путаются в собственных ногах и сваливаются на постель. Чуя, охнув, разрывает поцелуй и хватает ртом воздух. Дазай припадает губами к тонкой шее, параллельно расстёгивая рубашку Накахары, оставляет яркие красные метки по всей груди, больно прикусывает ключицы и слушает сбитое дыхание, словно у загнанного в ловушку зверя. Сам Накахара вцепляется пальцами в простынь и закрывает глаза, вжимаясь всем телом кровать. Он дрожит; всё внутри кричит от накатывающих эмоций и, наконец, наступившего долгожданного момента. До одури приятно и совсем немного страшно. В пекло то, что это был его третий в жизни поцелуй. В пекло и то, что они до этого ни разу не обмолвились о своих чувствах друг другу, а сразу подскочили на такой уровень в их якобы дружеских отношениях. Чуя не может совладать с пылающими щеками — особенно когда Осаму его раздевает, а делает он это нарочито медленно: расстёгивает кожаный ошейник, снимает рубашку, стягивает брюки, отбрасывает всё ненужное на пол, оставляя любовника полностью открытым, выцеловывает внутреннюю сторону его бедра, кусает — скоро появятся явные следы от зубов. А когда ласки заканчиваются — Накахаре кажется, что всё происходит слишком быстро — Дазай переворачивает партнёра на живот и, расправляясь со своим халатом, наклоняется и касается носом его левой ягодицы. — Боишься? — горячий выдох на нежную кожу. — Н-немного, — признаётся Чуя, подтягивая к себе небольшую подушку, и слышит громкий хмык сзади, будто художника это забавляет. Растягивают Накахару неаккуратно, быстро, небрежно, задевая чувствительные стеночки, а рыжий, игнорируя вполне ощутимый дискомфорт, пытается насаживаться на пальцы сам в надежде окунуться в ту приятную негу, которая, вроде как, по слухам, должна обволакивать всё тело. Но дрожь пробивает совсем ненадолго, тут же стихая, раззадоривая и заставляя подаваться назад только чаще. Дазай расставляет его ноги шире, снова сплёвывает себе в руку, всё смазывает повторно и нетерпеливо пристраивается, оглаживая руками худые бёдра. Входит он мягко, не торопясь и на всю чёртову длину. Чуя стискивает зубы и, впиваясь пальцами в подушку, утыкается лбом в поверхность кровати. Это больно. Осаму ничего не говорит, подаётся обратно и вновь толкается внутрь, выбивая из Накахары сдавленный вскрик. Чуя не может расслабиться, постоянно сжимается, из-за чего партнёр двигается резче, проталкиваясь силой, растягивая узкое девственное тело. Чуя хочет получать удовольствие, но у него не получается. Где-то в мутном сознании мелькает мысль о просьбе вытащить, но он смиренно терпит и хочет, чтобы хотя бы Осаму получил удовольствие, раз сам Чуя этого испытать не может. Но в какой-то момент Дазай, войдя до конца, склоняется над дрожащим любовником и невесомо целует его в макушку. Горячий шёпот обдаёт ушную раковину: — Тебе больно? — Н-нет, — с трудом выдыхает Накахара и трётся лбом о простынь. — Скажи честно, мне не хотелось бы, чтобы ты остался порванным, — фыркает Осаму, касаясь рукой его члена и начиная медленно водить по нему. Реакция Чуи мгновенна — он выгибается, неосознанно подаётся бёдрами назад и тут же слышит сдавленный стон откуда-то сверху. Вот теперь у Накахары подкатываются глаза, он громко и протяжно стонет и до хруста костей прогибается в пояснице. Дазай всё ещё помогает ему рукой, наваливаясь сверху и двигаясь в своём заданном ритме, не замедляясь ни на секунду. Чуя понимает, что на утро он точно не встанет с кровати, да и плевать — он подаётся любовнику навстречу, толкается в чужую руку, бессовестно просит не останавливаться и стонет до хрипоты. Ему понравилось вот так, слегка грубовато, в такой откровенной позе, чтобы дыхание партнёра чувствовалось где-то между лопаток и посылало тысячи мурашек по спине, так, чтобы ноги разъезжались, а широкие ладони придерживали и чуть впивались в кожу ногтями. От полного осознания происходящего тело Чуи сводит судорогой. Он снова неестественно выгибается, заглушает без конца срывающиеся с губ стоны подушкой и пачкает под собой простынь. Перед глазами, кажется, на какие-то доли мгновений пролетели звёзды. Чуя не испытывал такого даже когда трогал себя по утрам. Осаму выходит и, изливаясь партнёру куда-то на ноги, осторожно отпускает его исполосованные ногтями бёдра. Накахара, охнув, обессиленно ложится набок, подставляясь под мягкие поцелуи в висок. — Я тебя люблю, — на выдохе шепчет Чуя, прикрывая глаза и расплываясь в смущённой улыбке. Осаму на это лишь самодовольно хмыкает и поднимается с кровати, натягивая халат. Бинты он так и не снял. — Полежи, отдохни. Если хочешь, можешь остаться до утра, улитка. «Улитка?» — эхом проносится у Накахары в голове. Назови его так кто-нибудь из знакомых, он бы ему таких чертей вставил, что потом даже смотреть в сторону рыжего перестал бы, но почему-то от Дазая слышать это было невероятно тепло и приятно. Впервые они спят вместе. Каждый мирно посапывает на своей половине, хотя Чуя всё равно старается как-то прижаться к Осаму, ткнуться носом ему куда-нибудь в лопатку или плечо, но тот спит, отвернувшись от партнёра. Накахара долго не может уснуть, понимая, что ему хочется прыгать, петь, делать всякие глупости, но только не лежать и пытаться уснуть. Он наконец-то чувствует себя счастливым. Теперь они занимаются сексом почти каждый день — Накахара целыми сутками валяется на пропитавшихся по́том простынях; сидеть ему больно, поэтому он позирует прямо с кровати — Дазай на это забавно смеётся и говорит «главное замри». Чуя трескает шоколадки в постели, пачкает губы и щёки, а Осаму только мило улыбается и пытается запечатлеть это на полотне — так видит и считает Чуя. Художник по-прежнему кажется отчуждённым и непробиваемым. Он с головой в творчестве, говорит, что его переполняют чувства, такие же, что и Накахару, но это, чёрт возьми, ложь. На лице у Дазая лишь тень от настоящей, человеческой и доброй улыбки, многие его жесты фальшивы и не искренни, а рыжеволосый медбрат просто закрывает на это глаза, каждый день доказывая себе обратное. Осаму любит его так же, как и он его, и иначе быть не может. И на этом точка. В окно бьётся неспокойный ветер, свистит, танцует с хлопьями снега, падающими с затянутого белыми тучами неба, гуляет в безлюдных кварталах и над подмёрзшей Темзой. Парни снова в спальне — рисуют. — А ты верующий? — внезапно спрашивает с какой-то беспечной улыбкой Осаму. — Ну, наверное, да… — рыжий выгибает бровь от странности вопроса. Дазай усмехается: — И во что ты веришь? — Ну, в Бога, наверное, как и все верую- — Хах, а если бы вместо Бога был Дьявол, ты бы тоже верил в него? — Я не об этом, ну, — надувается Чуя. — А я о чём-то, кроме Бога. — М-м? — Накахара непонимающе склоняет голову вбок. — Как Судьба? — Ну, примерно, да. Какие-нибудь другие силы. Ты веришь в призраков, к примеру? — Осаму жестикулирует свободной рукой, а другой ведет линию от верхушки листа к его краю внизу. — Да, верю, — пожимает плечами Чуя, хотя на самом деле никогда о духах и призраках не задумывался. Юноша вообще не очень любит касаться этой темы. Поэтому он поднимается с табурета, зная, что ещё можно — темноволосый художник пока только делает наброски, и подходит к Дазаю, обнимая со спины и сцепляя свои руки в замок на его животе. — Знаешь, улитка. — Чего? — рыжий тычется носом ему в спину и улыбается. — Тебе нужно учиться любить. Чуя медленно отстраняется, позволяя Осаму развернуться, и в недоумении хмурится. — Не меня, — добродушно добавляет тот. — Люди приходят и уходят. Все мы тленны. Накахара смотрит на Дазая исподлобья и поджимает губы, не понимая, что имеет в виду его любовник. — Я к чему. Ты живёшь стихами, Чуя, сказками. Тебе нравится слово «вечность», мне — напротив. Давай оставим на такой хорошей ноте и просто продолжим жить дальше? Словно ничего не было. Сердце, казалось, замирает. Последняя струна с треском лопается. Ломаются и стеклянные нервы — Чуя отскакивает от партнёра, стараясь совладать с дрожью в голосе. — Д-да катись ты к чёрту! Он, почему-то зная, что Осаму ничего не ответит, хлопает дверью, а в коридоре судорожно накидывает на плечи пальто. Молится собственным слезам, чтобы они не катились сейчас по щекам, замёрзнут ведь на холоде, и, даже не посмотрев в сторону спальни, уходит. Уходит, не стремясь разобраться в том, что произошло. Без желания понять, что случилось и главное — почему. Он действительно никогда не отличался выдержкой и долгим терпением, был очень вспыльчивым, часто психовал, если в колледже или на работе что-то не получалось. И Накахара, в первую очередь, корит себя. Когда всё покатилось по наклонной? Где он допустил ошибку?После этих слов в квартиру художника Накахара больше не возвращается.
***
Приходит весна. Первая весна, которой Накахара не может улыбнуться. Война заканчивается победой, всё в их шумном городе возвращается на свои места, течёт своим чередом. Жизнь продолжается. Госпиталь расширяется, появляются пристройки, новые препараты, другие врачи. Рядом с центром открывают новый парк, на улице Накахары строят новые ларьки и булочные; всё крутится в бесконечном движении, а Чуя по-прежнему себя ненавидит. Ненавидит ту слепую привязанность, то чёртово чувство, которое нельзя ничем заглушить. Он всё ещё не может спастись от шторма и господствующих бурь внутри себя. Рыжий хочет, чтобы кто-нибудь пришёл и забрал эту боль; он больше не в силах её терпеть. Чуя не видит выхода из этого тёмного места. Так же, как и не видит надежды на будущее. А ведь правду говорят — уйти так легко, оставаться сложнее. Накахара не знает, где был правильный выбор. Он с каждым днём всё больше и больше склонялся к тому, что лучше быть одному с необъятной пустотой внутри, чем быть счастливым иллюзорно с тем, кто лишь притворяется и имитирует влюблённого. Но и то, и другое — невыносимо больно. Чуя поправляет простынь на кушетке в пустой палате, отгоняя совершенно ненужные мысли. Дежурная ещё утром сказала, что должны привезти какого-то пожилого аристократа, вот юноша и ринулся заранее приготовить палату. — Чуя, а ты любые раны лечишь? Накахара вздрагивает, резко отрываясь от койки и устремляя взгляд в дверной проём. Он и не замечал, что там кто-то стоял и, вроде как, довольно долго. — Осаму… Что? Я не ле- Глаза округляются, когда он видит на рубашке художника огромное красное пятно в области груди. — Осаму! Чуя тут же кидается к оседающему на пол Дазая, подхватывая его под руки. Юноша пыхтит, аккуратно доводит бывшего партнёра до кушетки и просит лечь. — Лежи здесь, я сейчас позову врачей, — Накахара уже подрывается с места, как его хватают за руку и тянут на себя. Рыжий ошарашенно плюхается рядом с художником и ставит руки по обе стороны от его головы. Он судорожно всматривается в карие блюдца напротив, сейчас такие живые, подёрнутые каким-то необъяснимым восторгом, видны странные искры, а главное — на лице лёгкая, но болезненная улыбка. На глаза сами собой наворачиваются слёзы. — Эй, Чуя, ну, — Дазай чуть щурится, когда на его щёки начинают прилетать горячие капли. — Не нужно плакать. Накахара лезет к пропитавшейся насквозь рубашке и пытается расстегнуть её, чтобы посмотреть масштаб ранения. Кажется, удар чем-то колотым в область грудной клетки, может, чуть ниже. Чёрт возьми. Чуя поджимает губы, не в силах совладать с пуговицами, и беспомощно жмурится, когда как Дазай только начинает говорить — с трудом, подавляя позывы кашля. Значит, задето лёгкое. — Я… Я этого не понимал. Мне очень жаль, что ты влюбился в… в такую редкостную сволочь, правда жаль. Ты такой солнечный, такой жизнерадостный, а я… просто… Прости меня, улитка. Чуя прикрывает рот рукой, отворачивая голову в сторону, и обречённо всхлипывает. — Знаешь, я… я пытался умереть. И ни один раз. Знаешь… знаешь почему, улитка? Я ничего не чувствовал. Ни к кому. Все были… были мне безразличны, — Осаму хрипит, кашляя — по подбородку стекает слюна вместе с кровью. — Ты… ты помнишь про обещание, да, малыш? Чуя отрицательно мотает головой, не желая ничего слышать, и горбится над любовником ещё сильнее. — Ну, что ты? — Дазай ломано улыбается, беря его руку в свою и еле-еле переплетая пальцы. — А у тебя, оказывается… очень красивые глаза. Чуе огромных сил стоит просто не завыть в голос. В голове путаются мысли, беспорядочно носятся, одни сменяют другие. Может, если бы Чуя, вопреки всем его протестам, остался с ним, всё было бы хорошо? Может, Дазай бы понял всё со временем? Осаму закрывает глаза. Накахара собирается вскочить с койки, но понимает, что любовник ещё дышит, с трудом, надрывно, но ещё дышит; грудная клетка конвульсивно то вздымается, то опадает. Чёрт возьми, почему Судьба такая сука. Карие глаза, всю недолгую жизнь напоминающие Чуе молочный шоколад или сильно заваренный чай — почему он вспомнил об этом только сейчас? — снова смотрят на него из-под прикрытых век. — Я, кажется, люблю тебя, — почти шёпотом произносит Осаму. Карие глаза закатываются, а после закрываются и, похоже, что теперь навсегда. Его рука медленно выскальзывает из маленькой ладошки и безжизненно свешивается с кушетки.***
В операционной палате пусто. Единственное окно запахнуто шторами — сюда почти не проникает солнечный свет. Пахнет хлоркой, а под ногами скользят вымытые до блеска полы. Рыжеволосый медбрат, не сдерживая себя, громко всхлипывает и заползает на операционный стол, случайно задевая ногой какой-то препарат на стоящей рядом тумбочке. У него в руках — ингалятор с хлороформом. Тот самый, который недавно ввели в качестве сна во время операций.— Прости меня.