1916 год.
— Интересно, почему я всегда переживаю за тебя больше, чем ты сам? — Не знаю, может, потому что ты любишь меня? — Иногда, ты меня бесишь. Впереди мелькают блестящие карие глаза, а сам их обладатель незаметно приобнимает рыжеволосого юношу за талию. Последний старается отпихнуться, хотя за кулисами кроме них никого нет, и бояться можно лишь шуршания длинных толстых штор. Чуя — тот самый, рыжий, что-то ворчит на докучного темноволосого партнёра, когда вырывается из его хватки. Но Осаму — другой, что с тёмными волосами, всё равно наклоняется и невесомо целует Чую в щёку. — Вся эта музыка только для тебя, — сбивчиво шепчет он, а затем, мимолётом взглянув в недовольно сощуренные голубые глаза, разворачивается и скрывается за плотной бордовой шторой. И Чуя, наконец, прерывисто выдыхает, опуская голову. Волнение взбирается мурашками по спине и стремительно переползает на руки. Накахара действительно переживает за этого невозмутимого музыканта. Словно это ему сейчас выходить на театральную сцену, а не Дазаю. Сам Дазай играет на скрипке с пятнадцати лет. Он заканчивал музыкальную академию, когда Накахара уже работал. Мальчики дружили с самого детства, виделись почти каждый день, даже учась в разных школах: Чуя в воскресной, а Осаму в музыкальной. Накахара своих родителей не помнит, ему про них никогда не рассказывали, да и ему самому прекрасно жилось в обществе дяди и двоюродной сестры, а вот его друг стал сиротой в двенадцать, и с тех лет жил один, приучаясь ко всему самостоятельно, без чьей-либо помощи. После школы рыжего удачно устроили в цветочный магазинчик неподалёку от строящегося Театра, юноша даже колледж не заканчивал — сразу пошёл работать, в отличие от Дазая. Но у Дазая тогда было огромное будущее — теперь в свои двадцать он известен на весь Лион, хотя не особо этим гордится, а Чуя до сих пор не понимает почему. В юношестве они много времени проводили друг с другом; не с одноклассниками или уроками, не со старшими или у себя дома — они вдвоём убегали за церковь дяди Накахары, к высокому дубу, который весной, во время своего цветения, выглядел ещё наряднее, чем в остальные времена года; мальчики просто сидели у его ствола и придумывали себе идеальную жизнь. Иногда Дазай приносил с собой книжки в толстых переплётах, и Накахара читал ему часами напролёт; зимой они играли у заветного дуба в снежки, а жарким летом у Осаму получалось уломать Чую спеть ему вместе с рассветными птицами, щебечущими в кроне гигантского дерева. Годы шли, ребята росли, детские представления о взрослой жизни рассеивались, а взгляды на мир менялись. Им обоим было всё равно, как на них смотрят окружающие — они целовались в переулках, ходили на свидания в рестораны, не обращали внимания на посторонний бубнёж и косые взгляды и от проливающихся за край чувств предавались греху на измятых простынях. Они просто друг друга любили, неподдельно, искренне, и плевать им было на снующих туда-сюда миленьких глазастых девочек, всё время пытающихся овладеть вниманием то рыжего, то темноволосого парня. Ни тот, ни другой даже ухом не вели в сторону назойливых, толпящихся мух в пышных платьях. Когда Чуя уходит смотреть пьесу, свет в зале гаснет, а по помещению проносится одобрительный гул. Театр огромен — большой зал, позолоченные стены, внушительные белые колонны, широкая сцена и два этажа с балконами, с которых свешиваются яркие и массивные люстры; вокруг всё причудливо мерцает и блестит. Это самый первый Большой Театр в Лионе — его достроили совсем недавно, а на выступления съезжаются уже со всей Франции. Потолок разукрашен в тёмно-синих тонах, в его центре — под самым куполом — нарисован белый полумесяц, рядом по всему периметру виднеются большие жёлтые звёзды, а по бокам многочисленные образы святых и праведников. Накахара считает, что это самая великолепная работа художников, которую он когда-либо видел. Кресла в передней секции жутко удобные, тёмно-красные и с мягкой обивкой. С первых рядов вообще намного приятнее смотреть выступление, но позволить себе такие места могут только состоятельные аристократы и высокопоставленные чиновники. Накахара вздрагивает, когда до слуха доносятся восторженные хлопки. Юноша поднимает голову, выпрямляя спину, и откидывается на спинку мягкого кресла. На сцене появляется высокий темноволосый парень, держащий в руках смычок и скрипку. Он выходит в центр, вежливо кланяется зрителям и тут же находит голубые глаза и самого́ их обладателя в первом ряду. Чуя всегда сидел только там — на одном и том же месте каждое выступление. Статус Накахары в обществе далеко не один из первых в начале списка. Чуя не был сыном аристократов, его погибших, как твердил дядя, родителей не причисляли к чиновникам, а это значит только одно — юноша обычный горожанин. Обычный горожанин, не пытающийся прыгнуть выше головы, но и упорно следящий за своим положением — главное ниже не упасть, а так всё замечательно, жизнь прекрасна. Рыжеволосый цветочник действительно был всего лишь цветочником, не более, и он превосходно это осознавал. Его никто не притеснял, никто не желал ему зла, правда, Накахара давно слыл одним из самых известных и самых хороших продавцов цветов в Лионе, и, конечно же, всегда найдутся те, кто будут нещадно шептаться за чьей-либо спиной. У Накахары таких «обожателей» было полно. Он сам не знает откуда те взялись и с чего вдруг начали затрагивать проблемы его личной жизни. Чуя сводил всё к отношениям с Дазаем. Потому что ещё со школьных времён тот запомнился всем, как дамский угодник, хоть на деле таковым и вовсе не был — а всё как раз-таки из-за голубоглазого рыжего цветочника. Дазай и вправду начал играть для Накахары. В свои четырнадцать он влюбился в голос своего рыжего друга и захотел писать для него музыку, ну, или хотя бы играть её. Рыжий прекрасно пел, хоть и практиковался очень редко и не для всех. Осаму с упоением отыгрывал каждую мелодию, он знал почти каждую симфонию самых знаменитых музыкантов. Вот только… все они чересчур мрачные и грустные; наполненные таким глубоким смыслом, что с концертов Осаму никогда не уходили без платка в руке или с улыбкой на губах. Кроме, конечно же, Чуи. Ему, наоборот, это нравилось — он мог угадать мелодию с первых секунд и сразу понять на каком именно моменте зал вздрогнет и зальётся слезами. Осаму постоянно выступает в чём-то официальном: белый фрак или камзол, выглаженный галстук под серым жилетом, светлые брюки и сам образ дополняют тёмные кожаные ботинки. Чуя же одевается всегда по-простому. Он не стремится выглядеть состоятельнее на фоне сидящих рядом богачей — это невозможно. Хотя, почему-то, в толпе его очень быстро замечают знакомые, и относятся все к нему намного лучше, чем к зазнавшимся и напыщенным аристократам. Дазай, склонив голову к левому плечу и прикрыв веки, начинает играть, а Накахара довольно щурит глаза, подпирая подбородок рукой. Зал заливает музыка. Проносится восторженный шёпот, какие-то пожилые дамы позади уже во всю обсуждают столь юного, но такого талантливого музыканта, а по правую руку от Чуи какой-то аристократ уже выудил из кармана брюк большой чёрный платок. На лице невольно появляется улыбка. Пускай Дазай не хвалится тем, что он прославленный скрипач (а стоило бы!), пускай упорно отводит глаза, когда его преданные слушатели интересуются чью симфонию он будет играть следующей — Накахара никогда не перестанет им гордиться; молча, тайком. Но Чуя ни в коем случае не завидует, не желает быть на месте любовника, и уж тем более не упрекает его в выборе, будучи простым продавцом. Да, бесспорно, Чуя бы хотел стоять сейчас рядом, петь, и чтобы скрипач ему аккомпанировал. Ведь этот скрипач играл для него; выбрал этот жизненный путь ради него. И рыжеволосый юноша ни о чём не жалеет. Уж так сложилась жизнь. На секунду руки Дазая дрожат — едва заметно, но Чуя почему-то цепляется за это взглядом — раньше Осаму никогда не терялся, играл с упоением, без остановки. Что за секундная задержка? Может, всё-таки переволновался? Из-за этого до конца выступления Чуя сидит как на иголках, в ожидании чего-то неприятного, нехорошего. Но его опасениям не суждено сбыться — всё заканчивается куда лучше, чем он предполагает, а это значит, что можно спокойно выдохнуть. Когда выступление подходит к концу, молодой скрипач, нехотя поклонившись восторженно гудящему залу, скрывается за кулисами; Накахара уже ждёт его у запасного выхода. Цветочник улыбается подошедшему скрипачу, осматривая его с ног до головы. Улыбается — потому что очередное успешное выступление, осматривает — потому что проверяет всё ли в порядке. — Всё хорошо? — интересуется Накахара для большей уверенности. — Более чем, — пожимает плечами Осаму в ответ, словно это не он там, на сцене, секундно запнулся, заставляя своего партнёра всю оставшуюся игру чуть ли не выть волком от беспокойства. Парни молча курят у чёрного хода, искоса поглядывая в сторону узкого проулка между домами, ведущего на переполненную жителями площадь. Сегодня в городе чересчур шумно: на центральной площади появляется множество сувенирных лавок, столов с рукодельными изделиями, кто-то торгует вкусной выпечкой, а кто-то продаёт самодельные соломенные куклы. Всюду бегают неугомонные дети, радостными криками привлекая к себе всё больше внимания, взволнованно носятся рядом суетливые матери, а равнодушные ко всему отцы курят с другими такими же отцами большие трубки в сторонке от всех прохожих. К громадному каменному фонтану в центре площади стягиваются уличные музыканты, продавцы полевых цветов и простые бродяги, намеревающиеся украсть со столов вкусности, пока остальные будут зевать. Скрипач хмурится и оглядывает площадь из-за угла жилого дома, переводя взгляд на оживлённо снующих туда-сюда горожан. — Сегодня ведь Праздник Света, ты забыл? Дазай тут же цыкает. Забыл, разумеется. Но Накахара уже давно на Дазая не ругается — привык, хотя порой подолгу дуется и ворчит, если тот забывает что-то действительно важное. Праздник Света случается у них раз в год, в начале сентября. Изначально этот день был посвящён прекрасной Деве Марии, но со временем жители просто переделали традицию так, чтобы она не касалась веры. Всё сделали для удобства себя любимых, потому что раньше в Лионе этот Праздник не был чем-то весёлым и забавным, были лишь заурядные и скучные походы в церкви и монастыри на холмах. Около века назад на Францию напала эпидемия чумы и одному единственному Лиону удалось избежать такой скверной участи. Многие жители тогда очень часто молились и занимались строительством скульптур, из-за этого их город считают одним из самых чистых и верующих во всей стране. Хотя к вере, в принципе, здесь относятся наплевательски, просто по-скотски опираясь на неё в каких-то ситуациях только в качестве глупого аргумента. Но теперь, стоит небу помрачнеть, все горожане тут же выключают в домах свет, зажигают декорированные лампы, небольшие светильники, свечки в крохотных подставках и украшают ими в квартирах свои подоконники. А на улицах — чаще всего на главной площади — после девяти часов вечера начинается целый парад бумажных фонариков, которые жители поджигают и запускают в небо. Когда Накахара и Дазай были маленькими, они часто запускали такие самодельные фонарики, специально сделанные к Празднику заранее. Они залезали на самые низкие ветки того дуба, чтобы их запустить, а потом долго всматривались в подёрнутое сумерками небо, пытаясь узнать, куда холодный ночной ветер унёс их поделки. Но так ничего и не находили. Зато им удавалось провести эту морозную ночь вместе, засыпая под стрекот назойливой саранчи и уханье одинокой совы в чаще, прислонившись к толстому стволу и переплетая пальцы рук. Парни прогуливаются по набережной и разговаривают абсолютно обо всём, что видят. Они не афишируют своих отношений, но и не стесняются их. Знакомые улыбаются, родственники благословляют, а недруги молча скрипят зубами, главное, что они счастливы вдвоём. Если люди любят друг друга, то с чего бы им бояться этого и слушать окружающих; ведь никто не должен пугаться быть тем, кем они хотят быть. А в их время все действительно боятся быть собой: в обществе давно посеялась смута, многие горожане через край переполнены лицемерием, женщины стали двуличны и завистливы, а молодые родители с детства учат своих детей непомерно воровать и нещадно лгать. Мужчины-фарисеи на улицах до хрипоты кричат, что других нетрадиционных мужчин — как они выражаются — покарает сам Господь, а потом, заперевшись в своей квартире, предаются греху с такими же фарисеями и продолжают считать себя праведниками. Пускай их вера не допускала мужеложства, дядя Накахары никогда не был против таких связей, а он, как поговаривают, был очень странным священником и чрезмерно загадочной личностью. К нему за советом стягивались со всего Лиона и его окрестностей, а уходили либо слишком опечаленные, либо чересчур счастливые. Помимо службы Хироцу — так его звали — занимался целительством, видимо, из-за этого у маленького Накахары привилась любовь к полевым цветам и красивым растениям в общем. Юноша никогда всерьёз не задумывался над тем, что было бы, поступи он в колледж после школы — ему нравится работать в цветочном ларьке, он не хочет искать что-то другое. Их город располагается на двух реках — Роне и Соне. После войны было отреставрировано в общей сложности с десяток каменных мостов. Именно из-за рек, по весне, город часто терпит крупные наводнения; выживают дома лишь тех, кто живёт выше на холмах. На город очень часто набегают туманы, в этой части Франции это дело привычное. Здесь довольно холодные зимы, бесснежные, с сильным ветром и постоянными осадками, а лето — полная противоположность, жаркое, изнурительное и утомляющее. Чую всегда тянуло куда-нибудь подальше отсюда, может, к морю, а, может, наоборот, куда-нибудь в горы. Ему бы очень хотелось хоть раз в жизни увидеть всеми превознесённый Париж, но, кажется, этой мечте сбыться не было суждено. В Лионе изобилие виноградников и са́дов. Их город не славится вином так, как, например, Париж, но и здесь, в Лионе, его можно найти в любом хорошем ресторане. Чуя не знал, что его приучило к вину. Да, пить вино в ресторанах больша́я роскошь, которую себе позволить могут только аристократы, но у Дазая есть немалое преимущество — ему дарят по две-три бутылки каждое выступление. Сам скрипач не любит злоупотреблять алкоголем, как, например, его партнёр, но выпить за компанию или на праздниках совсем не прочь. К тому времени, когда парни возвращаются домой, весь город сияет тысячей огней, над головой всё усеяно горящими точками-фонариками — это безумно красиво. Поэтому прежде чем зайти в подъезд, они ещё какое-то время смотрят в небо, вспоминают детство, переглядываются, Накахара беззлобно пихает Дазая локтём за какую-то неудачную шутку, и только после этой несерьёзной перепалки они проходят внутрь. Их квартира в старой пятиэтажке на улице Сен-Жан располагается на последнем этаже; она двухкомнатная, небольшая и уютная. Зал у них служит рабочим кабинетом, где обычно Дазай играет и репетирует перед выступлениями, а спальня, соответственно, место отрешённости от окружающего мира. Комната эта квадратная, здесь широкий дощатый подоконник, большая двухспальная кровать, деревянный шкаф, в котором помещается не так уж и много вещей, а в углу скромно расположилось низкое, мягкое кресло. Как и положено в этот Праздник — во всей квартире отключен свет. В кухне и зале Накахара уже зажёг свечки, и теперь передвигает подставку с одной из них по подоконнику, параллельно глядя в окно. Мимо дома по каменному асфальту пробегают кареты, запряжённые лошадьми. Сейчас в Лионе такой вид транспорта уже выходит из моды; стало престижным разъезжать по городу на машине или, если нет возможности её приобрести, добираться на работу на трамваях. Рыжий больше любил второе: сесть где-нибудь в самом углу и ехать спокойно себе до конечной станции, рассматривая снующих по улицам прохожих или вглядываясь в чужие окна домов. Чуя забывается и случайно царапает ребро ладони об досчатый край подоконника. Он шипит и одёргивает руку, прерываясь от созерцания мрачной уличной картины снаружи. Рыжий подносит руку к лицу, чтобы посмотреть нужно ли дезинфицировать, но внезапно замирает. Зрачки сужаются, а сам Чуя начинает мелко дрожать, не в силах оторвать какого-то по странному затравленного взгляда от едва заметной царапины и двух капель проступившей на ней крови. Он увидел это даже в такой темноте. — Эй, эй, я здесь, всё хорошо, — его вдруг обнимают со спины и хватают за руку, на ладони которой виднеется тонкий и совсем неприметный порез. Накахара, как бы постыдно не звучало, боится крови. — Всё хорошо. Сейчас обработаем, сейчас, — Дазай, не отпуская худое запястье, усаживает партнёра на кровать. Он тщательно смачивает мокрой ваткой царапину, а потом втирает в неё вязкую, прозрачную мазь, пока рыжеволосый пытается прийти в себя. Накахара помнит, когда впервые понял, что у него гемофобия. Ему тогда было одиннадцать, может, чуть меньше, они с Дазаем играли в догонялки на улице, и в какой-то момент Чуя неуклюже запутался в ногах и упал. А после этого у Накахары в памяти чётко отпечатались только сбитые в кровь колени и ладошки, он помнил, как на глаза навернулись слёзы, как он заплакал навзрыд — скорее не от того, что больно, а от того, что он весь был ей перепачкан. С годами страх, конечно же, не ушёл, но и не дюже усилился. Он видел, как людей сбивают машины, заставал тех около домов, прыгающих с их крыш, но в это время рядом всегда был Осаму. Темноволосый обязательно вставал перед рыжим и обнимал его, утыкая его нос себе в грудь, чтобы тот ни единой секунды дольше не мог смотреть на это. Правда, бывали моменты, когда Накахаре приходилось видеть кровь и у Дазая. Свечка дёргается и гаснет, и теперь в комнате полумрак — только прозрачный лунный свет льётся через окна. Парни обсуждают что-то незначительное, Осаму садится в кресло, а Чуя, перекинув ногу через его бёдра, садится к нему на колени. Они долго выпивают принесённое из зала скрипачом вино, продолжают разговаривать, а потом целуются: медленно, чувственно. Они больше не ведут себя непримиримо и несдержанно — так, как вели годами ранее. Если тогда они подчиняли друг друга, перетягивали инициативу каждый на себя, словно всё это было какой-то бессмысленной игрой или гонкой, то теперь они никуда не спешат: довольствуются происходящим, тянут время, чтобы отвлечься на такие глупые вещи как тёплые поцелуи и банальные прикосновения. Но Чуе не нравится одно. Последнее время он стал замечать это куда чаще, чем обычно. Пальцы Дазая. Они всегда были жутко холодными, их невозможно было ни чем согреть или хотя бы придать им естественный оттенок — они у темноволосого юноши почти белые, словно у чёртового мертвеца. Накахара через множество протестов показывал Дазая врачам — те качали головами или отводили глаза. Болезнь Рейно открыта совсем недавно и ещё не до конца изучена, а Осаму становиться подопытной крысой ой как не хочется. Чуя об этой болезни знает совсем немного, но осведомлён достаточно, чтобы уже начинать волноваться. Болезнь эта врождённая и схожа с обычным онемением конечностей, вот только болезнь Рейно заключается в том, что с годами у человека онемение перерастает в полную атрофию пальцев рук или ног. Человек просто перестаёт их чувствовать и ими двигать. Поэтому иногда Дазай режет себе запястья, чтобы хоть как-то полностью ощущать то, что руки у него пока ещё на месте. Накахару это, естественно, приводит в бешенство. Он не раз ловил своего любовника на кухне или в ванной, с полностью исполосованными запястьями и какой-то странной на губах улыбкой. На Чую после таких случаев нападали панические атаки. Он с трудом перебинтовывал партнёру запястья, потому что перед глазами постоянно всплывал эти чёртовы тёмно-красные лужи. Накахара мучился, не мог уснуть, ругался на Дазая до хрипоты, но позже всё равно всё ему прощал — подолгу злиться на этого остолопа просто напросто не мог. Шуршит снимаемая одежда, дыхание обоих сбивается — они больше не в силах продолжать этот поцелуй. На улице кричат запоздалые на праздник зеваки, а ветер колышет бледные шторы через приоткрытые спальные окна. Длинные, холодные пальцы, измазанные в не менее холодной смазке, касаются аккуратно прогибающейся спины и спускаются ниже. Осаму нарочито медлит, целует тонкую шею Чуи, водит чистой рукой по его плечу, но самому Чуе это не нравится. Он чувствует, как дрожат чужие пальцы, и решает взять ситуацию в свои руки. — Давай я, — Накахара улыбается и переводит его, Дазая, ледяные руки из-за спины себе на талию. По коже бегут мурашки, но рыжий спустя эти долгие годы совместной жизни к этому привык. Растягивает он себя сам, долго, не спеша. Чуя часто достигал пика во время растяжки, но нисколько не стеснялся своей несдержанности. Наоборот — после первого оргазма Накахара выпадал из реальности и просил партнёра продолжать самому, и главное чтобы тот ни на секунду не останавливался. Потом он сам же приподнимается, сам же аккуратно садится и начинает двигаться, положив ладони на узкие плечи Дазая. Чуя давно не стесняется стонать, поддевать носом аккуратный подбородок напротив, целовать подрагивающий кадык и с замиранием сердца слушать срывающиеся с чужих губ вздохи. Ему нравится подчиняться этому человеку, отдаваться ему всецело и полностью, но ещё больше Накахара любит вести, если Дазай позволяет ему управлять ситуацией, как, например, сейчас. А последнее время так происходит куда чаще, чем обычно. Чуя понимает, что из-за постоянного онемения Дазай чувствует себя неполноценным партнёром, хоть и старается компенсировать это во время прелюдий — медленней целует, пробегается холодными кончиками пальцев по выступающим на спине позвонкам, долго гладит плечи, талию, руки или даже прибегает к оральным ласкам. Но Чуя из-под прикрытых век часто видит, как Осаму еле сдерживается, чтобы не вцепиться мёртвой хваткой ему в бёдра или не запустить пальцы в его отросшие рыжие пряди, уже пару лет неизменно спадающие на левое плечо. Из-за онемения Дазай неоднократно замедляется, чтобы переждать непроизвольные судороги на руках (порой и на ногах), из-за чего движения становятся слишком плавными и чересчур размеренными — такими, что Накахаре приходится закусывать губу до крови, лишь бы не застонать в голос и не кончить раньше времени. Впервые они уединились стоило им исполниться семнадцать. Оба тогда знали о чувствах друг друга, постоянно целовались где ни попадя, а вот перед пороком устоять попросту не смогли. Поначалу это выглядело странно: оба мялись, обоим было неловко, неудобно, но вся закрытость и стеснённость очень быстро прошла — они стали зажимать друг друга при первой появляющейся возможности. Накахара садится до упора, ощущая в себе Дазая полностью, раскрывает рот в беззвучном стоне и продолжает двигаться. Осаму что-то сбивчиво шепчет, слепо тычется носом любовнику в щёку, ласково его поощряет и несильно толкается навстречу. Они жмутся друг к другу, скулят друг другу в губы, смазанно целуются, грубо стукаются зубами. Дазай накрывает член партнёра рукой в явном желании помочь, а вот сам Накахара конвульсивно дёргается, неосознанно насаживаясь до конца. В голове внезапно роятся мысли о том, лишь бы пальцы этой бинтованной рыбёшки не сжались сильнее нужного от так кстати наступившей судороги. Но от очередного сильного толчка Чуя вскрикивает и пачкает Дазаю живот, тут же наклоняясь и утыкаясь лбом в его плечо. Он прерывисто дышит ртом и чувствует, как партнёр изливается внутрь, но приподняться, чтобы слезть с чужих колен, нет никаких сил. Поэтому рыжий, пытаясь отдышаться, с удовольствием подставляется под лёгкие поцелуи в висок — это явно значит, что сегодня он молодец. Перед сном они долго нежатся в объятиях друг друга и разговаривают о всякой всячине, приходящей на умы обоих совершенно спонтанно, даже, в какой-то степени, случайно. — Помнишь, нам Хироцу рассказывал о правде родственных душ между людьми? — спрашивает Накахара, лежа нагим, на боку, рядом с Дазаем. — Ты же знаешь, что я не хожу в церковь, — отвечает Осаму с улыбкой, медленно перебирая пальцами рыжие пряди любовника. — Однажды в детстве за такие слова Хироцу тебя соломенным веником отлупил, — едва сдерживает смех Чуя. — Но ведь выбор — верить или нет — остаётся за каждым, — музыкант устало переваливается на спину и складывает обе руки у себя на животе, устремляя взгляд в потолок. — Я помню, что ты говорил о перерождении. Накахара подкладывает под голову согнутую в локте руку и смотрит на партнёра не отрываясь. — Это интересно, но… Я не знаю. Мне бы конечно очень хотелось, чтобы мы встретились в следующей жизни. Если это возможно. — Возможно, — с полной уверенностью бормочет Чуя, прикрывая глаза. Дазай в ответ лишь хмыкает, улыбаясь уголком губ, и вдыхает полной грудью. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Осаму. Следующий день проходит как ни в чём не бывало. На закате Накахара продаёт букеты безнравственным кавалерам перед новым масштабным выступлением, а эти кавалеры, в свою очередь, дарят цветы своим нечестивым дамам, стоящим неподалёку от ларька в ожидании пьесы. Они все кучкуются, довольно громко перешёптываются и обсуждают, конечно же, самого талантливого музыканта Лиона. Чуя, сидя за прилавком и поудобнее раскладывая на деревянном столике клематисы, улыбается, когда до его слуха доходит, как одна из девушек сдавленно ахает, услышав от другой, что Дазая часто видят в компании «этого самого рыжего цветочника», и ей, похоже, ничего не светит. Накахара давно свыкся с тем, что за Дазаем бегают толпы юных и незамужних особ самых богатеньких и жадных аристократов города. Прославленный скрипач, конечно же, вежливо им улыбается, порой целует им руки и дарит самые дешёвые букеты из самых пыльных магазинов, но Чуя прекрасно знает, кому принадлежит этот ходячий, бинтованный дуралей; поэтому поводов для ревности вовсе нет. — Розы, пожалуйста, — просит подошедший высокий мужчина во фраке и в цилиндре, держащий под руку свою избранницу, а другой опираясь на длинную белую трость. Рыжеволосый продавец радушно улыбается в ответ, любезно заворачивая белые розы в аккуратный букетик и осторожно передавая их покупателю через прилавок. Накахара не обращает внимание на оценивающий взгляд полноватой женщины, которая не сводит с него глаз с тех пор, как они с супругом подошли к магазину — пару минут назад именно она и сказала, в каком обществе видят темноволосого музыканта. Когда пара уходит, Чуя почему-то сочувствующе смотрит им вслед. Учитывая то, как эта женщина презрительно выхватила купленный букет из рук своего ничего непонимающего супруга, и как истерично попросила пропустить её первой на входе в Театр, говорит о том, что она явно несчастлива в браке, который уж точно был заключён не добровольно, а кем-то из родственников-торгашей. С её стороны это была чистой воды зависть. Сегодня его любовник выступает третьим после двух каких-то пожилых скрипачей. В этот раз Осаму играет что-то чересчур печальное. Он медленно двигает рукой, прикрыв глаза, и отрешённо смотрит то себе под ноги, то в дощатый пол сцены. Где-то в зале слышатся всхлипы, все давно достали платки, а какая-то пожилая дама позади рассказывает некую грустную и жизненную историю, подходящую, как она считает, под разливающуюся по залу музыку. Чуя никогда не был так напряжён. Он то сжимает в руках мягкие подлокотники кресла, то снова их разжимает, не в силах оторвать взгляда от скрипача. У него впервые что-то щемит в груди, перед чем-то нехорошим, перед чем-то… действительно печальным. Музыка навевает не самые приятные воспоминания из жизни, заставляет хмуриться, чаще моргать и вдыхать как можно глубже. Накахара вспоминает их с Дазаем первую ссору, когда им обоим было шестнадцать. Это случилось из-за нежелания его темноволосого партнёра учиться в академии — тот хотел сразу идти и выступать на площадях, без подготовки, без базы знаний и с глупым желанием просто начать зарабатывать деньги. А потом вспоминает и вторую, когда скрипач отказывается от предложения цветочника ходить на лечение к одному из самых влиятельных врачей Лиона. Осаму даже отнекивался от помощи Хироцу, когда тот хотел помочь хотя бы настойками полевых трав или отварами из целительных горных цветов — а ведь это действительно работало. Мелодия то совсем затухает, то продолжается вновь. Она прокрадывается в самое сердце и заставляет заходится мелкой дрожью пальцы рук. Чуе кажется, будто всю радость выкачали. В зале царит слишком удушающая атмосфера. Хочется срочно выйти на воздух и вдохнуть его полной грудью, немедленно избавляясь от этого невыносимого чувства, либо наоборот — закрыться в тёмной комнате и забраться в самый пыльный её угол, чтобы это всё хотя бы попросту переждать. А когда музыка смолкает, в зале наступает гробовая тишина. Никто не аплодирует. Все, похоже, настолько шокированы выступлением, что не могут сделать один простой вдох. Они неподвижно смотрят, как скрипач, даже не поклонившись, уходит со сцены. Только молодые дамочки, резво поднявшиеся со своих кресел, сломя ноги несутся в коридор, чтобы опять попытать счастье и заслужить хоть капельку внимания от темноволосого музыканта. Накахара тоже поспешно уходит следом за ними с мыслью поскорее вытащить любовника из этого тошнотворного переполоха и пойти домой. Потому что боле задерживаться в стенах Театра он не намерен. Дазая цветочник находит в конце длинного театрального коридора, складывающим скрипку и смычок в большой тёмный футляр. Чуя уже собирается к нему подойти, как заставленного врасплох Осаму обступает толпа девушек, визжащих от восторга после концерта. У них у всех измазаны в туши лица от их очевидно наигранных слёз, и все они одеты в дорогие пышные платья — явно от амбициозных, самовлюблённых матерей. Чуя было хотел растолкать всех, но потом оказывается, что Осаму в центре толпы-то и нет. — Он сбежал! — Куда он делся? Рыжеволосый юноша досадно топает ногой, громко цыкая. «Ну, и куда его понесло?» До невозможности раздражённый случившимся, Накахара уходит домой один. Но дома скрипача не оказывается, а вместе с его отсутствием юноша находит на кухонном столе помятую записку.«Сегодня я играл для тебя в последний раз».
Чуя хмурится, перечитывая криво написанные слова ещё раз. Что это значит? Юноша подозревает, что что-то на концерте было нечисто, да и были у Осаму склонности к… Накахара роняет из рук помятую бумажку, а сам застывает на месте. Нет. Не может этого быть. Дазай не мог ничего сделать с собой, это абсурд. Цветочник проводит в квартире несколько минут, взвешивая все «за» и «против», пытаясь мыслить трезво, не сильно загоняясь, стараясь не позволить панике заполнить себя изнутри, но выходит до безобразия отвратительно: рыжий мечется по кухне, кусает кулаки и лихорадочно пытается понять, куда мог деться его любовник. Может, в магазин пошёл? Уже слишком поздно. Это маловероятно. Решил встретиться с кем-то, не сказав об этом Чуе? Нет, навряд ли. Ушёл к набережной? Но ему там никогда не нравилось. А если наоборот — куда-нибудь из города? Точно! Первым делом Накахара направляется в церковь, которая располагается чуть выше их квартала, на холме. Может, Хироцу видел Дазая. Или хотя бы что-нибудь от кого-нибудь слышал за последний час. — Дядя Хироцу! Накахара несётся к мужчине мимо церковных лавок, чуть ли не во весь голос заставляя обратить на себя внимание. Горло сдавливает тисками от быстрого бега, глаза слезятся сами собой, а ноги, кажется, сейчас отвалятся — на этот кошмарный холм забираться чёрт побери сколько; ещё и в такую темень, когда не разобрать, где каменные ступеньки лестницы, а где мокрая и скользкая от прошедшего дождя трава. — Чуя? Чуя, что случилось? — Рюро, отвернувшись от двух пожилых монахинь, взволнованно смотрит на племянника. — Ты не видел Осаму? Накахара, толком не отдышавшись, сразу задаёт самый волнующий его вопрос, наклоняясь и упирая руки в колени. — Дазая-то? У вас же сегодня концерт в Театре, разве нет? — священник сильно хмурится, захлопывая свою церковную книгу. Сейчас он выглядит мрачнее, чем обычно. — Да, да, но… — юноша как-то неловко трёт шею, отводя взгляд в сторону. — …Осаму пропал. — То есть как… «пропал»? — Я не знаю, где он, — внутри болезненно колет иголкой, когда рыжий произносит это. — Его нигде нет, дядя. Хироцу опускает голову и прикрывает веки. Он медленно делает вдох, затем выдох, и только потом вновь поднимает глаза на рыжего. — Нехорошее что-то случилось. Накахара закусывает губу и страдальчески скулит. Ну не мог же Дазай просто взять и исчезнуть. Медленно теряющий всякую надежду, Чуя мечется по району, но в какой-то момент понимает, что ни родственников, ни знакомых, ни друзей у Дазая не осталось. Все мертвы; и идти Накахаре не к кому. Он нигде, чёрт возьми, не может его найти. Накахара возвращается домой и, усевшись на кухне, выкуривает почти всю пачку сигарет, продолжая перечитывать записку. Музыка с концерта всё ещё звенит в его ушах. Давит. Угнетает ещё больше. Чувство подавленности и какой-то странной звенящей пустоты так и не отпускает. Сама атмосфера после выступления словно грузное седое облако нависает над ним, придавливает сверху и не хочет растворяться. Спит Чуя до ужаса плохо. Он ворочается и всё время смотрит в окно. В голову лезут самые страшные сцены, которые только могли произойти с Дазаем. А наутро рыжему на ум приходит мысль об их дубе, у которого в юношестве они коротали всё своё свободное время, и он решает направиться именно туда. Ну, мало ли, может, музыканту захотелось побыть наедине со своими мыслями и развеяться, почему бы и нет. Сегодня на улице прохладно. Дует противный ветер, а солнце прячется за толстыми тучами. Людей на обычно оживлённых улицах нет, даже некоторые магазины закрыты — совсем недавно занимался рассвет, ещё даже трамваи не ходят. И как ему не пришло в голову пойти к этому треклятому дубу ещё вчера? В низине холмов не слышно пения птиц, до ушей не доносится стрекот кузнечиков — кругом вообще ни единого звука. Из-за этого внутри всё сжимается ещё сильнее. Всё будто замерло, словно дрожащий палец на курке перед решающим, финальным выстрелом. Когда рыжий подходит к дереву всё ближе и ближе и никого там не видит, сердце рухает камнем вниз. Но шагать дальше он продолжает, напрягаясь с каждым мгновением. И уже у самого подножия Чуя сбивчиво шепчет, оглядываясь по сторонам: — Где же ты, чёрт возьми? И на лоб тут же что-то капает. Юноша в недоумении касается лба двумя пальцами, а потом на них недоумённо смотрит. — Боже, — на выдохе произносит Накахара, едва не осев на землю. Это кровь. Его не на шутку затрясло. Он даже опёрся обеими руками о кору и опустил голову вниз, лишь бы не поднимать её кверху. Что там? Там Дазай наверху? Если так, то что там происходит, чёрт побери? Проходит немало времени, прежде чем Накахара преодолевает сам себя и берётся за слабые попытки залезть наверх. Он дрожащими руками хватается за толстые ветки и, крепко опираясь ногами о нижние, подтягивается вперед. Голову он старается не поднимать, смотрит только перед собой и — иногда — кверху, для того, чтобы просто не поцарапать лицо тонкими, длинными сучьями. Изредко попадаются ветви с вполне свежими пятнами крови, что заставляет ежесекундно зажмуриться и ткнуться носом в предплечье, чтобы не дать очередной панической атаке вступить в свои права. Пока Чуя лез вверх, он обнаруживает поломанную скрипку и окровавленный смычок, видимо, сброшенные вниз, но запутавшиеся в ветках дерева. «Дазай из ума выжил, что ли?» В голове безвозвратно перепутаются фразы, мысли носятся из стороны в сторону, не желая останавливаться, не позволяя своему хозяину думать о чём-то одном, постоянно сменяются друг другом и пускаются в бег снова. Кажется, что ползёт Накахара целую вечность, потому что он жутко натёр руки и, всё-таки, умудрился поцарапать себе скулы и подбородок об острые сучья. Гудит и кружится голова, пляшут мушки перед глазами, рыжего слепо охватывает страх — ещё немного, и он точно рухнет прямо вниз, с такой огромной высоты. Но в какой-то момент, решая, всё же, передохнуть, он слышит родной голос. — Не думал, что ты придёшь сюда. Чуя вздрагивает, словно от удара, и сразу же приподнимает голову. Он видит Осаму, сидящего на толстой ветке дуба и свешивающего с неё одну ногу. Скрипач в своём привычном белом фраке, в котором обычно выступает, вот только без пиджака, ткань белой рубашки оторвана до локтя, а все запястья исполосованы чем-то острым — видны следы от порезов; кровь залила его брюки, ствол дерева, на который музыкант опирается, и всё ещё продолжает медленно струиться вниз. — Что ты… что… — Накахара нервно цепляется за ближайшую ветку правой рукой, а левой прикрывает рот. Сердце бешено заходится в груди, отдаётся в висках, голова снова кружится. — Неприятное зрелище, да? — усмехается Дазай, еле выдавливая из себя улыбку. — Я хотел сделать это раньше, но почему-то засмотрелся на рассвет. — Дурак, боже, — Накахара, выдыхая, отталкивается от ветки и кидается к Дазаю, цепляясь руками за его одежду и укладываясь рядом на громадной ветке. — Зачем ты… Почему ты мне ничего не сказал? — у рыжего дрожит голос, но он всеми силами пытается совладать с ним. — Какого чёрта ты вообще… — Я боюсь, ты не поймёшь, — надрывно говорит Осаму, прижимая к себе Чую — тот тычется носом ему куда-то в район ключиц и со свистом вдыхает его родной запах. — Мне… нужно уйти. — Нет, нет, нет, — как в бреду шепчет Накахара, буравя лбом плечо любовника. — Я тебе не позволю, слышишь? — …Да поздно уже, — выдыхает Дазай, оглядывая бледно-розовое небо из-за ветвистой кроны дуба. — Помнишь, кстати… что там твой дядя говорил? — Что? — Чуя щурится, приподняв голову и хмуро посмотрев партнёру в глаза. Серьёзно? Этот олух решил вспомнить об этом сейчас? — То, что люди могут перерождаться, и то… — Осаму кашляет, болезненно морщась. — …Что наши души живут вечно? — К чему ты… — Так вот, Чуя, — скрипач хватается за руку цветочника, пачкая и его кровью тоже — у того озноб по телу прокатывается. — Я… я хочу, чтобы мы встретились в следующей жизни. — Ты ведь давал мне обещание, — Накахара жмурится, ещё не до конца осознавая, что они действительно прощаются, что это не какой-нибудь страшный сон безлунной ночью или глупая репетиция перед сценкой в Большом Театре, а что это всё взаправду. — Да. И я тоже хочу, чтобы ты дал его мне, — Дазай смотрит на Чую, не моргая, хотя это явно стоит ему огромных усилий. — Я… Ты же знаешь, что… что я в это верю. И я обещаю. Я обещаю, что отыщу тебя. Как бы далеко не разбросала нас чёртова жизнь — я найду тебя. Накахаре плевать, что он плачет, а Дазай улыбается в ответ, изломанно, криво; на секунду даже кажется, что не по-настоящему, будто специально, лишь бы рыжий запомнил его таким, не отрешённым и хмурым, а со своей дурацкой, глупой улыбкой на губах. Но сейчас это только усугубляет ситуацию. Сам Накахара ничего не понимает. Не понимает, почему Дазай пошёл на это, почему он, ничего не сказав, ушёл как можно дальше, ни слова не сказав, не простившись, просто не поговорив со своим любовником, в конце концов. А ведь у Чуи никого не осталось. У него никого и нет, кроме Осаму. Они всю жизнь были вместе, возможно, их души были едины и в прошлых жизнях. Так почему он поступил так? Что его к этому подтолкнуло? Слишком быстро всё произошло. Накахара отказывается верить в эту проклятую реальность. Он теряет единственного спутника жизни и… и что делать дальше? Что делать, когда остаёшься один? Без того яркого лучика, который освещал тебе все пути, все дороги, когда ты всего лишь на минуту мешкался, а потом неизбежно терялся; без того, кто был твоим домом. Таким, в который всегда можно вернуться, несмотря на все невзгоды и жизненные преграды. Чуя, чёрт побери, не хотел умирать в одиночестве. Больше всего в жизни он боялся остаться один. — Я люблю тебя. Чуя сжимается в комок и, наклонившись, утыкается Осаму в грудь. Нигде, видит Бог, нигде на свете ему не хотелось находиться больше, чем в его объятиях. Они переплетают пальцы, рыжий уже не обращает внимание на въевшуюся в его одежду кровь и тихо шепчет в ответ те самые заветные слова, которые говорил партнёру до безобразия редко. — Я тоже люблю тебя.Он стоит в высоком соборе и слышит хор. Красивые и звучные голоса молодых монахинь разносятся по всему залу и эхом отскакивают от его побеленных стен. Здесь приятно пахнет свечами и прозрачной чистотой. У Накахары церковь его дяди всегда ассоциировалась с невинностью и непорочностью. Ему нравилось приходить сюда, садиться на лавку в самом последнем ряду и слушать, как поют девушки в чёрных мантиях. Его редко кто-то заставал здесь, его никогда никто с криками не выпроваживал отсюда или не осуждал за безвозмездное слушанье; максимум, что ему делали — это простое замечание за то, что он хрустел буханкой хлеба у ворот храма, не более. Хироцу расположился в высокой арке, ведущей к белокаменной лестнице на второй этаж башни, и молча наблюдал за маленьким племянником какое-то время. В его руках старая церковная книга; он заметил пришедшего Чую давно — тот снова хотел тихо пробраться в зал и послушать утренние пения. — А ты знал, что каждому человеку предназначен другой человек? — внезапно с улыбкой произнёс седой священник. — Правда? — Накахара по-детски распахнул веки. — Даже вору? — Даже вору, — только шире улыбнулся Хироцу. — У каждой души есть друг. — И у меня тоже? Из друзей у меня только Дазай. — Считаешь его другом своей души? — священник развернулся к мальчику, опуская руку с потрёпанной книгой. Накахара энергично закивал, а потом вдруг задумался, вскакивая с лавки и топчась на месте: — Но мы с Дазаем… мальчики. — В этом нет ничего плохого, дорогой, — Рюро ответил серьёзно, чуть хмуря брови. — У душ не существует пола, они все равны. — А вдруг это не Дазай? — испугался Чуя, рефлекторно накрывая ладошками рот. — А ты хочешь, чтобы это был он? — Хочу. — Тогда он обязательно будет твоей родственной душой. Чуя, наконец, спокойно выдыхнул. Он завёл ручки за спину и сжал их в замок, радостно и так по-детски улыбаясь, а Рюро наклонился к нему и аккуратно приподнял его голову за подбородок указательным пальцем. — Знаешь, что вечно в этом мире? — Что, дядя Хироцу? — Любовь. Над ней не властна даже смерть.
***
Рассветное солнце играет бликами в быстро несущейся речушке под холмом. Ветер волной бежит по траве и забирается в крону высокого дуба. Это первый столь тёплый, сентябрьский день. В такую погоду хорошо выбираться куда-нибудь за город, на пикники, или просто прогуливаться по набережным, наблюдая за плавающими у причалов говорливыми утками. На холм, за высокой церковью, поднимается коренастая полная женщина, несущая в обеих руках огромные железные вёдра с водой. Она что-то поясняет своей позади идущей не менее худой длинноволосой подруге, а потом, запыхавшись, опускает вёдра на траву и упирает одну руку в бок, а другой стирает пот со лба. Где-то из лесу каркает вороньё, а из высокой уже пожухлой травы раздаётся стрекот беспечных кузнечиков. Женщина устало улыбается, оглядывая поляну и высокий дуб впереди. До самой близкой деревни Лиона ещё долго, но по дороге грех не насладиться такой по-удивительному тёплой погодой. Когда ещё выдадутся такие хорошие дни до наступления заморозков? — Ну, Кара, чего встала? Поднимай вёдра и пошли дальше. Но, стоит ей, Каре, едва приглядеться к возвышающемуся в низине холмов дубу, как она тут же прикладывает ко рту ладонь. Ноги словно прирастают от паники к земле, а в голове отдаётся только нескончаемое и беззаботное пение птиц. В округлившихся от безумного страха глазах отражается безвольно раскачивающееся тело, верёвкой подвешенное к одному из толстых ветвей.Её крик пронзаёт холодный предрассветный воздух.