1937 год.
Солнце давно скатывается за линию горизонта. Небо чернеет. Расползаются сумерки. Становится прохладно и зябко, хоть и ветер достаточно тёплый сегодня. Август подходит к концу. Скоро наступит проклятая осень, следом за ней придут холода и морозы, а пережидать такое время, особенно в интернате, очень и очень паршиво. Чуя выдыхает серый дым в небо и прикрывает веки. Заведение, на крыше которого он сейчас находится, нельзя назвать интернатом. Юноша считает это забытое богом место обычным приютом, куда настоятели приглашают и зовут всех, кто остался без крова. Одним словом — гадюшник. Его население составляют ребята самых разных возрастов: от маленьких и наивных пятилеток до коренастых и твердолобых подростков. Самым старшим здесь по двадцать, и они даже не намереваются сваливать далеко за эти чёртовы прогнившие стены. Занятия здесь проводятся абы как, за поведением парней тут никто не смотрит, медпункт почти не работает, а уборщицы приходят реже, чем раз в месяц, но спасибо хоть, что вообще приходят. Накахара это место ненавидит всей душой. Ему несколько месяцев назад только пятнадцать стукнуло, а он уже готов собирать манатки и валить на все четыре стороны, лишь бы не сидеть здесь ещё как минимум три года, хотя, по-хорошему, выпускают «на свободу» тут только в двадцать. Всегда есть вариант сбежать, но ни крыши, ни пищи у него не будет, а воровать мальчик не склонен, да и назад, на улицы, он желанием возвращаться не горит. В приюте Чуя живёт почти два года. До этого он и его старшая сестра скитались по подворотням, питались какими попало отбросами и спали, где приходилось. Их родители погибли при пожаре после взрыва. Город, как и вся страна в целом, готовилась к введению военного положения, — с Китаем Япония была не в ладах уже очень давно. Оказался мальчик в интернате, просто напросто потеряв сестру в толпе. Его чуть не затоптали, он упал в парке с моста, чудом не разбившись, и покатился кубарем куда-то к заросшей речке. Настоятель нашёл его где-то через пару часов после этого, всего грязного, худющего, голодного и трясущегося от холода после прошедшего дождя. После этого мальчик долго плакал, абсолютно не представляя, что могло произойти с его сестрой, и как жить дальше самому, в одиночку. Но возвращаться на промёрзлые улицы эвакуированного города он не хотел. Заведение интерната находилось в старом и запущенном парке Осаки, сюда никто не совал свой нос, да и в целом, территория была тихая и невзрачная. Здание было четырёхэтажным, снаружи выглядело благородно, а вот внутри одна только разруха. Зимой здесь не отапливались ничьи комнаты, в некоторых из них плохо работал свет, точнее, одиноко висящие на потолке лампочки, был ужасно побит кафель в ванных и душевых, ну, радовала только столовая, из которой постоянно вкусно пахло — приютская кухарка была замечательной женщиной, которая порой баловала маленьких сироток выпечкой или купленными в городе сладостями. На первом этаже у них находились классы, столовая, медпункт, библиотека и отдельное крыло, где ночевали воспитатели. На втором жили мелкие ребята; самым «взрослым» среди них было двенадцать. А третий и четвёртый этажи населяли сугубо старшие: парни от тринадцати до двадцати лет. Поэтому у Накахары была только одна цель — покинуть это место, и как можно скорее. Здешние обитатели ему не нравятся, а в их числе не только сиротки, но и настоятели. Рыжеволосый почти ни с кем не общается. Ну, а о чем разговаривать с теми, у кого только банальные потребности включены в виде «поспать», «поесть», «подрочить»? У них уровень развития схож с обезьяньим. Вот и о чём с такими балакать? Хотя был тут один чокнутый… Позади слышатся шаги, а после раздаётся и голос того, кому они принадлежат. — Голова не кружится? Ну, вот, приехали. Накахара фыркает, сгибая одну ногу в колене и укладывая на неё руку, держащую тонкую тлеющую сигарету. На рыжеволосом тёмно-зелёные клетчатые штаны, сильно затёртые в некоторых местах, и плотная белая рубашка с длинным рукавом. Рубашка из штанов выпущена, выглядит небрежно, но самому юноше как-то до фени. Главное, что ему так удобнее. — Если не свалишь, Дазай, — ворчит он. — Я сброшу тебя с крыши. — А ты сможешь? Накахара не отвечает, укладывая на изгиб своего локтя голову и поворачивая её к подошедшему парню. Рыжий щурится, чтобы разглядеть его. На том чёрные приютские брюки и кротко заправленная в них белая слегка измятая рубашка до локтей. У парня каштановые, тёмные волосы, пушистые, словно у собаки, и довольно приятные на ощупь, мягкие. Глаза у него карие, прищуренные и всегда либо равнодушно, либо насмешливо блестящие. С этим-то сироткой и удосужилась столкнуть их жизнь. Накахара много думал за что его так наказали, сведя именно с этим придурком. Но этот, по крайней мере, не такой отбитый на голову, как некоторые другие здесь проживающие, но… это как посмотреть. Чуя не любил сплетни и не особо к ним прислушивался, но почему-то знал, что у Осаму были некие суицидальные наклонности. Бинты тот менял не часто, они виднеются у него на шее, груди и руках. Многие говорили, что он даже в душ с ними ходит и купается, не снимая их. А что под этими лентами — не знает никто, только догадываются. И это ещё не всё: Дазай сейчас мог любезно поделиться с Накахарой булочкой, а уже через полчаса сидеть на кровати и резать вены столовской ложкой. Он мог часами пялиться в стенку, а потом рассмеяться в голос. У этого паршивца с головой явно было что-то не так, хоть и вёл он себя вполне спокойно и неагрессивно. Накахара обычно на увиденное просто морщился или пожимал плечами, хотя такие выходки соседа по комнате назвать «нормальными» было нельзя. Может, у того что-то врождённое, может, патология какая-то, чёрт его знает, но вёл себя этот дурак порой невыносимо. Он не издевался, хотя его шутки были вполне обидными, он не лез в перепалки, хотя его слова порой были слишком провокационными. Он был действительно смышлёным, не по годам, как выражаются старшие, и именно это отталкивало. Странно, но Дазай всегда мог прочитать человека; нехотя бросал слова, казалось, наобум, а попадал точно в яблочко. Книги этот парень не читал, он вообще ничем не занимался, кроме охраны приютских стен, но — поразительно — его словарный запас никогда не заканчивался на «слыш» и «чё надо», как у других идиотов. — Долго уже сидишь? Небось ждёшь, когда откроется портал, и ты сможешь сбежать отсюда? — темноволосый сосед присаживается рядом с рыжим, сгибая обе ноги в коленях и кладя на них свои руки, оплетённые бинтами. Он тянет улыбку, саркастичную — такую, которую хочется стереть, ударив кулаком в челюсть. — Точно, блять, — хмыкает Чуя в ответ, сдерживаясь от того, чтобы не скривиться от чужого присутствия. Ему очень хотелось побыть одному этой ночью, точнее, наедине с довольно вкусными сигаретами, которые он стащил в комнате одного из самых бесячих настоятелей. — Не ругайся. — Взрослые тоже ругаются. — Ты не взрослый. Чуя всё же косится в сторону докучного Осаму, параллельно этому стряхивая пепел с крыши. Курить он начал год назад. Это неплохо так успокаивало и расслабляло тело. Нравились рыжему только те, что он стаскивал из переднего крыла на первом этаже. А зажигалку юноша спиздил у одного насолившего ему верзилы из соседней комнаты и прятал её обычно под подушку или носил с собой в кармане штанов. — Заткнулся бы. Через год всё равно можно будет свалить отсюда. — И куда ты свалишь? — усмехается темноволосый, глядя на ворчащего рыжего. — Не знаю. Может, устроюсь куда-нибудь, газеты раздавать буду. Хоть что-то. Дазай медленно переводит нахмуренный взгляд на свои руки. — Тебя на границу сразу заберут, если появишься в городе. Чуя не отвечает. Молчит и снова затягивается, признавая, что придурковатый сосед его прав. Идти было некуда. Война в стране. И будет она ещё долго, судя по разговорам настоятелей. Половина города эвакуирована в ближайшие сёла и деревня́, центр закрыт, магазины и заведения общепита работают исключительно на окраинах. Если и сбегать, то только в столицу или соседние к ней префектуры, возможно, там безопаснее, но в армию, увы, так или иначе заберут. Дазай больше ничего не говорит. Накахара неохотно предлагает ему свои сигареты, но тот тут же от них отказывается. Он в абсолютной тишине встречает с рыжеволосым рассвет, а потом они вдвоём молча уходят в свою комнату. Комнаты на их этаже прямоугольные, с четырьмя скрипучими кроватями и большим деревянным шкафом с широкими полками внутри. Полки эти предназначены для одежды, выдаваемой воспитателями, и всяких мыльно-рыльных вещиц, по типу полотенец и зубных щёток. Под подоконником заметны ржавые трубы, стены здесь голые и обшарпанные, двери без щеколд, тяжёлые и массивные. Утром Накахара поднимается раньше остальных соседей, проспав всего-то часа четыре. Соседей у него трое — Инукая Мейдзи, Окада Кейске, и тот самый Осаму Дазай. Мейдзи невысокий пухлый мальчуган, который очень часто делится булками с мелкими со второго этажа, а его друг, Кейске, высокий и худющий, который, всегда казалось, питается только энергией солнца. Они оба всегда и везде шастают вместе и особой угрозы другим ребятам не представляют. Чуя быстро потягивается, шустро одевается, заправляет кровать как подобает, а потом топает в душ, пока ни одну из кабинок не заняли — мыться со зрителями юноша не любит. Большинство сироток на его этаже не особо чистоплотные, заставить кого-то помыться, потому что от них за версту по́том несёт, невозможно, а по желанию, естественно, никто в душевые не ходит, ну, раз в пятилетку разве что. Кафель здесь сильно покоцанный, если ходить босиком, то точно можно порезаться, из некоторых краников и душей вода еле вытекает, чего уж говорить о дверцах и шторках — их просто напросто нет. А из всего этого следует тот факт, что дрочить подросткам негде. Либо летай по утрам в душ, либо лежи наяривай себе под одеялом — чем, в принципе, все каждодневно и занимаются. Скучно ведь, когда ни занятий нет, ни вечеринок. Вечеринки — редкое в интернате явление, но тот ещё геморрой. Девочек-то в интернате нет. Они живут в соседнем корпусе, и заблудших настоятели отводят только туда. Следовательно, все свои «грязные» потребности удовлетворять проблематично. Для этого-то и существуют особые ночи, когда настоятели куда-то сливаются, а более смекалистые пацаны постарше притаскивают с города дешёвый алкоголь и сигареты, ну, а другие, что выглядят посолиднее, зазывают в их корпус девчонок. Конкретно как это проходило, Чую мало волновало. Он больше пёкся о том, что в такую ночь будет плохо спать из-за постороннего шума. После душа Накахара спускается в относительно пустую столовую. Здесь один огромный зал, множество деревянных стульев, но очень мало столов. Еда всегда однообразная: на завтрак каши или рис, на обед лапша и рыбные котлеты, а на ужин всё тот же рис и очень редко говядина. Многие ребята не питаются этой, как они выражаются, «падалью» чисто из принципа, гордость, похоже, не позволяет. Вот они поэтому и ходят худющие, с впалыми боками, выступающими рёбрами и хмурым взглядом, а самое забавное то, что другие сиротки считают их героями — дожили! Чтобы подняться в чужих глазах и взойти на приютский трон нужно забастовку настоятелям объявить. Ну, извините, а кто в войну хорошо питается? Городские крысы и те, вон, голодают изо дня в день, хотя от природы питаются всем подряд. Чуя доедает невкусную овсянку через силу, просто потому что надо. Он очень поджарый: на заднем дворе есть площадка, раньше от нечего делать мальчик зависал на железяках, подтягивался или отжимался. Накахара считал, что должен уметь постоять за себя, вдруг что случись. Из-за этих своеобразных тренировок рыжеволосый имеет превосходную растяжку. Он даже порой слышал, как его тело было объектом обсуждения некоторых старших. И это вызывало, блять, такое отвращение. Потому что Чуя не считает себя красивым. Он угловатый и неказистый, как и подобает парням его возраста, у него сильно вьющиеся короткие волосы и россыпь веснушек на щеках. И это действительно кому-то может нравиться? Некоторые сиротки торговали своим телом в обмен на сигареты, фотографии обнажённых женщин (а что, только под фантазию дрочить, что ли?), да на какие-нибудь городские сладости. Около полугода назад один мелкий предлагал Накахаре себя на одну единственную сигаретку из тех вкусных пачек, которые обычно юноша пиздил у своего бесячего воспитателя. Но у Чуи так глаза округлились от этой смелой мелочи, что он ему даже выговорить ничего не смог — запилил оплеух, да пошёл обратно на свой этаж, ещё продолжая переваривать произошедшее. Накахара, сидя один где-то в углу зала, оглядывает присутствующих. Тех мало, летом или на каникулах все просыпаются, в основном, только к обеду, и то — даже на него могут не успеть. Впереди один пухлый мальчик предлагает булку с повидлом своему худосочному другу, а тот с жадностью голодной дворовой кошки на неё накидывается. Рыжеволосый юноша вздыхает — маленьким здесь совсем туго: у них отбирают еду, воруют одежду, над ними измываются, как могут, а настоятелям плевать, потому что за всеми, как говорится, не усмотришь. Чуя под надоедливый рой собственных мыслей сдаёт поднос и выходит из столовой. Он с пару секунд думает, куда пойти, как замечает какое-то движение неподалёку. Около бледной побитой стены черноволосый громила зажал какого-то мелкого и что-то пытался у него выпросить. Ну, не выпросить — выпытать. Лопоухий мальчик в ответ своему мучителю невнятно пищит и жмурится, нещадно моля его отпустить. — Эй, Мейсон, отстань уже от него, — окликает здоровяка другой пацан, стоящий чуть поодаль, на углу коридора. — У него всё равно ничего нет. — Отвали, Айза. Накахара, запустив руки в карманы штанов, проходит мимо, стараясь не поднимать голову. Потому что те двое — одни из самых отбитых сироток. С ними никому связываться не хочется от слова «совсем». Был даже случай, точнее, бредовый слух, что Мейсон Намида изнасиловал какого-то мальчика, а его изувеченное тело сбросил с четвёртого этажа. Но не многие этому верят. Потому что случись такое, воспитатели бы точно что-нибудь предприняли по этому поводу. Но Намиду боятся даже некоторые взрослые. Этому отбитому недавно исполнилось двадцать, а уходить оттуда, где есть пропитание, крыша над головой, где почти все тебя боятся и дрожат перед одним твоим видом — грех. В армию таких надо — их бы там за несколько дней порядку да приличию научили. Накахара, к слову, сталкивался с Мейсоном лишь однажды, когда только попал сюда. Рыжий чисто случайно, огибая коридор, неудачно вписался в этого громилу и, поспешно извинившись, полетел дальше. После этого — удивительно — Намида не подходил к нему и не выяснял, в чём дело. А Чуя только и был что благодарен ему за это. Потому что до некоторых Мейсон докапывался очень долго и по сущим пустякам. Летом в интернате заниматься нечем. Можно валяться на кровати и плевать в потолок, можно гонять лысого целыми днями, а можно читать библиотечные книжки, чем обычно и занимался Накахара. Соседи у него были тихие, неприставучие и ходили исключительно друг с дружкой, не считая, конечно, Дазая, — тот мог конкретно пристать с каким-нибудь до жути глупым и нелепым вопросом, что хрен отвертишься от него потом. А некоторые ребята умудрялись бегать в город незамеченными, кто-то даже лазал в соседний корпус к девчонкам, а кто-то, наоборот, приводил их сюда. Обычно вечеринки как раз и устраивались сугубо из-за представительниц прекрасного пола. А тут уже и вопрос дрочки отпадал на какое-то время, если эти самые увеселительные ночи удавалось провести, пока настоятели закрывались в своём отсеке. Верзилы, которым за восемнадцать иногда могли эксплуатировать в качестве своих грязных нужд маленьких, опираясь на так называемый «недотрах». Обычно такие громилы понимали, что могли испортить детям психику, и не заходили дальше отсоса, хотя мелькали слухи, что с некоторыми они ещё и спали. Чуя хлопает дверью, ведущей из библиотеки, и, сжимая в руке тёмную книжку с толстым переплётом, идёт в сторону другой лестницы. На третий этаж юноша поднимается по этой, не той, где минутами ранее Мейсон зажимал мелкого, — он чисто перестраховывается. Не то, чтобы им ведёт боязнь быть пойманным этим ублюдком, нет, просто рыжий не хочет встревать в какие бы то ни было неприятности или выяснять отношения на пустом месте. Вместо обеда Чуя жуёт припрятанную им вчера в шкафу булку с повидлом, запивая стаканом с водой, оставленным там же, на нижней полке, а потом плюхается в кровать, приступая к чтению. «Мы живём и умираем, окутанные ложью» — написано сбоку на обложке. История, вроде, повествует что-то о мужчине, покинувшем родные просторы в поисках истины. Главный герой рассказа знакомится с разными людьми, встречает возлюбленную, но всё равно чувствует, что что-то не так. Со временем его предают его друзья и сослуживцы, его женщина уходит к другому, а герой этой трагичной истории остаётся в пустыне отверженности и одиночества, осознавая, что все вокруг него, так или иначе, лгут. Чуя внезапно загружается и долго смотрит в одну точку на стене после прочтения очередной главы. Неужели это действительно так, и люди — все поголовно — друг другу врут? Пожимают близким в знак приветствия руку, при этом другой посильнее обхватывают за своей спиной нож? Юноша щурится, испытывая противоречивые чувства. Он вроде и согласен, а вроде и нет. Вечер наступает для него незаметно. На ужин он не идёт и, видимо, от голода ему сильнее хочется спать. Поэтому Накахара запоминает страничку, на которой заканчивает своё чтение, кладёт её под кровать, а сам, сбрасывая с себя уже порядком затёртые приютские штаны, забирается под одеяло и обнимает подушку руками. Сон к нему долго не приходит, а когда он наконец начинает дремать, в комнату заваливаются Инукая и Окада. Чуя оживляется, сонно переворачиваясь от ледяной стенки на другой бок. Парни не сильно шумят, но судя по их перешёптываниям, пришли с ужина. Они недолго обсуждают что-то, связанное с алкоголем и девчонками, хихикают, и после каких-то незначительных препираний друг с другом, куда-то уходят, хлопая дверью. Рыжеволосый вновь принимается дремать, но через несколько минут слышит, как дверь хлопает снова, и понимает, что заявился бинтованный ушлёпок. Тот, на удивление, не очень сговорчив, — он просто валится на свою кровать, шуршит одеждой и закутывается в одеяло. А сегодня, правда, холодно. Чуя не сразу осознаёт, что дрожит, как осиновый лист. Рвано выдыхая, он натягивает одеяло до подбородка, ближе прижимает колени к груди и закрывает глаза. Заснуть, когда тебе кажется, что твои ноги только что окунули в леденющий прорубь, получается, откровенно говоря, херово. И трясётся вот так вот рыжий с несколько минут, пока не чувствует, как Дазай стягивает с одной половины его одеяло и пытается к нему залезть. Взрывается Накахара моментально. — Ты что, блять, творишь? — Да тише ты. Я же вижу, как ты трясёшься. — И что с того? Руки не распускай свои, блять. На ворчание рыжего соседа Осаму никак не реагирует, а только плотнее прижимается к чужой спине, обнимая и придвигаясь ближе. Накахара надувается, уже продумывая план, как будет мутузить это приставучее существо, но вдруг понимает, что стало действительно теплее. Дазай своим горячим сопением нехило так нагрел его рыжую макушку, а руку, лежащую поверх его талии, совсем не хочется с себя спихивать сейчас. Мысли Чуи заканчиваются на том, что Осаму, скорее всего, тоже замёрз, а не просто выкобеливается тем, что хочет помочь бедному трясущемуся соседу по комнате. Хотя, если порыться в голове Накахары тщательнее, то можно с лёгкостью найти те осенне-зимние ночи, когда им обоим было тринадцать, и когда они мёрзли в своих кроватях до тех пор, пока рыжий сам с исключительно одной целью — погреться — не лез к темноволосому под одеяло. Мальчик тогда не понимал слово «спать» в каком-то другом контексте, кроме как по-настоящему дрыхнуть и видеть сны. Маленький Накахара не знал, что существуют однополые отношения, что это действительно отношения, а не сугубо насилие одного над другим с желанием удовлетворить свои потребности, как это делают старшие здесь, в приюте. Юноше никто сейчас не нравится, да и он сам никому не симпатизирует. Он не знает этого ощущения окрылённости, что описывается в книгах, которые юноша таскает с библиотеки, не может понять вымышленного героя, у которого сердце пропускает удары от одного взгляда на возлюбленную, он не может дать точного описания привязанности или принадлежности кому-то. Единственное, что ему знакомо, — это слепая тоска. Он всё ещё надеется отыскать сестру, хотя, по сути, никаких шансов спустя два с половиной года уже нет. Но надежда, вроде как, умирает последней? Чуя сонно моргает, когда чувствует, как рука Осаму начинает гладить ему живот через ткань рубашки. Его темноволосый сосед, наверное, думает, что рыжий давно видит десятый сон, вот и «действует». Такие поползновения Накахара заметил за Дазаем ещё давно, правда, никак на это не реагировал, разве что огрызался и просил держать свои культяпы при себе. Он, наверное, никогда себе не признается, но вот такие вот касания были ему в самом деле приятны. Приятно вообще спать с кем-то, чувствовать, что тебя прижимают ближе, тебя обнимают, в твои волосы тычутся носом, что-то невнятно бурчат и желают добрых снов. Особенно если это делает близкий тебе человек, а не какой-нибудь Мейсон с четвёртого. М-да уж, когда устаёшь, начинают посещать бредовые мысли. Но именно от таких мыслей на губах у Чуи появляется улыбка. Да, вероятно, лучше в стократ, что сзади сейчас лежит Осаму, а не Намида.***
Утро не бывает добрым. Просто не может им, блять, быть. Настолько хорошо Чуя не спал уже очень давно. За ночь они переворачиваются так, что темноволосый ложится на спину, а рыжий забирается к нему на бёдра — буквально распластывается на нём, укладывая свою голову ему на грудь. Да-а уж, так спать просто сказка. Но было одно «но». Символичная утренняя теснота в блядских трусах. Это ещё при том какой охуенной была ночь: в теплых объятиях костлявого Осаму и под аккомпанементы занимательного сна про море. Какого чёрта стояк всегда так не вовремя? Вдобавок ко всему, Чуя чувствует и чужой стояк собственным, и это напрягает куда больше. Но ещё одной проблемой, помимо «сюрприза ниже пояса», стала невозможность ретироваться с кровати, не разбудив при этом соседа, а, значит, тихо и незаметно исчезнуть в любом случае не получится — Накахара будет замечен и, понятное дело, осмеян. Сон как рукой сняло примерно секунд через десять после окончательного осознания реальности, и рыжеволосый справедливо так решил, что вариант с исчезновением (в душ, конечно же), пускай и заметным, для него будет самым оптимальным. Но судя по бинтованным ладоням, которые уже во всю наглаживают его талию, первым проснулся далеко не он. Блять. Чуя, найдя в себе колоссальные силы поднять голову с чужой груди и разлепить веки, недовольно хмурится, когда видит, что Осаму лежит с довольной мордой и оглядывает прищуренными глазами пробудившегося соседа. На темноволосом такая же рубашка, разве что расстёгнутая и открывающая вид на белые ленты, опоясывающие худое тело, и такие же серые боксеры. И какого чёрта Дазай выглядит таким… бодрым? Твою мать, он спал сегодня вообще? Накахара цыкает, начиная приподниматься, и старается не думать о том, что стояк сейчас порвёт ему трусы ко всем хренам. Что, в душ с этим ошмётком идти? — Может, поможем друг другу? — внезапно выдаёт этот ошмёток, чуть сильнее сжимая свои руки поверх рубашки на чуиной талии. Сам Чуя щурится в ожидании какого-нибудь подъёба и недоверчиво оглядывает Осаму: — С ума сошёл, что ли? Дазай непринуждённо лезёт руками под его рубашку, начиная оглаживать бёдра и как бы невзначай касаться резинки чужого нижнего белья, но внезапно больно получает по правой лапище. — Ты сказал помочь, а не лапать. — Но ты такой очаровательный, я не могу сдержа- — Уйми свои извращенские фантазии, придурок, — рычит Чуя и, сползая чуть ниже, сдёргивает вниз серые боксеры Осаму, а следом приспускает и свои. Он наклоняется так, чтобы их члены соприкасались, и неспокойно фыркает, мимолётно глянув на темноволосого соседа. — Я делаю это первый и последний раз, уяснил? — Не будь так уверен, — лопочет Осаму, перемещая свою руку ниже. — Что ты… Договорить у Чуи не получается, Дазай сжимает рукой их обоих и медленно начинает водить по всей длине, и он, Чуя, шумно выдыхает через нос, стискивая зубы. Блять. Он очень давно не дрочил. Рыжий вообще, если честно, никогда не воспринимал мастурбацию, как цель получения постоянного удовольствия, для него это было скорее как обычная ежедневная потребность, от которой он избавлялся под струями холодного интернатского душа или мыслями о чём-то жутко противном. Юноша часто слышал, что сиротки спокойно «помогают» друг другу, не заботясь о том, что их как-то обзовут или не правильно поймут. Но для Накахары даже банальная дрочка была чем-то чересчур личным, слишком интимным. А заниматься этим с объектом, который временами раздражает до пизды, для него было, откровенно говоря, неловко. Осаму обводит головки большим пальцем, размазывая выступающую смазку, а Чуя, сдавленно мыкая, опускает голову и закрывает глаза, в надежде абстрагироваться и не думать о том, что сейчас вообще происходит. У его соседа веки прикрыты, он щурится и глубоко дышит через нос. Забинтованная рука возвращается обратно, к самым основаниям, и продолжает неспешно двигаться. Чуя морщится, подмыкивает и рефлекторно двигает бёдрами вперёд, отираясь о чужой член своим. Чёрт, такими темпами он кончит слишком скоро. И Дазай, сука такая, как специально ускоряется, и рыжий сдавлено ахает от неожиданности, сжимая правой пятернёй одеяло. Блять. Накахара, закусывая губу, выпрямляется, чуть прогнув спину, и приоткрывает глаза, встречаясь со взглядом соседа. Взгляд этот совершенно не мутный, — как у Накахары, а противно насмешливый и, возможно, довольный — да, точно, довольный. Вот же ублюдок. Ублюдок, который свободной рукой лезет рыжему под рубашку, гладит бедро и без какого-либо стеснения оглядывает стройное тело, скрытое,***
Чуя сидит на крыше интерната и курит. Лёгкий и прохладный ночной ветер забирается ему в волосы, вызывая мурашки по всему телу. Утром он выспался, а сегодня, как назло, старшими проводится крупная вечеринка, в ходе которой они приведут девчонок с другого корпуса и принесут спиртное из какого-то ларька неподалёку. Заниматься особо нечем. Ну, разве что только сидеть на крыше и под натиском белых колючих звёзд пялиться в чёрное небо. Рыжеволосый заглядывает в сигаретную пачку и видит там последнюю. Чёрт. Он уже в который раз убеждается, что у него кончаются сигареты, но всё равно продолжает буравить взглядом почти пустой коробо́к. Позади гремит железная дверь. Накахара поворачивает голову вбок только тогда, когда взобравшийся на крышу гость присаживается рядом с ним. Рыжий абсолютно спокоен, потому что знает, что сюда поднимается только один человек, и поводов для переживаний быть, по сути, не может. Так и есть. Дазай, нетерпеливо присев рядом с Накахарой, не сводит с него своих прищуренных глаз. Накахара же, затягиваясь последний раз и выдыхая прозрачный дым вверх, боковым зрением замечает, что Осаму сегодня странно на него смотрит. Немного иначе, слишком уверенно, с нажимом, будто ребёнку наконец-то разрешили поиграть с чем-то, с чем доселе запрещали. Чуя не успевает понять, в какой момент он выпадает из реальности, — Дазай незаметно тянется к нему, и время внезапно останавливается. Целуются они долго, пошло чмокают друг другу в губы, сталкиваются языками. Чуе вообще кажется, что он забыл, кто сейчас перед ним, и просто решил получше распробовать что означает по-настоящему «целоваться»; как это растолковывают в чужих историях, как это показано в непристойных журналах или моментами мелькает в кинофильмах для взрослых. Но в голове что-то резко щёлкает, когда Дазай пытается завалить его на спину, сильнее углубляя поцелуй. — Отвали, — со всей силы отталкивает соседа рыжий, сразу начиная тереть тыльной стороны ладони свои губы. Стало мерзко. Дазай как-то странно и неясно улыбается, щурясь, а потом, тряхнув головой, поднимается на ноги. Накахара было задирает к нему голову, но тот, ничего не сказав, молча уходит к лестнице. Рыжеволосый звонко цыкает, туша сигарету у своих ног и там же оставляя бычок. Ненормальный, блять. Но этот спонтанный поцелуй, он… он ему, чёрт возьми, понравился. И осознание того, что Чуе он понравился, заставляет его напрячься. Нет, они не друзья. Он почти ничего не знает об Осаму. Если рыжий и рассказывал что-то из своей жизни темноволосому соседу, то этот самый сосед обычно молчал и ничем не делился в ответ. Само общество Дазая Накахару раздражало. Вот эта тишина, когда они вдвоём сидели на крыше или спали, никак не аргументируя объятия, эти безобразные беглые взгляды на его тело, непонятные двусмысленные улыбки, подарки в виде сигарет и сворованных чужих булок. Зачем это? Это знаки внимания? Проявление симпатии, которой до этого вообще не наблюдалось со стороны Осаму? Чуя ему что… нравится? Это же бред какой-то. Чуя мотает головой, пытаясь переключиться на что-то другое. Сегодня ему хочется лечь пораньше. Он надышался ночным осенним воздухом и докурил последнюю пачку своих любимых сигарет. От перемешавшихся между собой глупых мыслей о Дазае разболелась голова. Юноша, уже будучи в комнате, стягивает с себя клетчатые штаны и отбрасывает их на пол, а через несколько секунд за ними летит и измятая белая рубашка. Он заваливается спиной на одеяло, запрокидывая руки за голову, и глубоко выдыхает, прикрывая глаза; расслабляется и надеется, что сегодня никто не помешает ему выспаться. Дверь в комнату вдруг резко распахивается. Её металлическая ручка ударяется о стенку. В комнату секундно попадает яркий свет из коридора, но потом дверь снова закрывается, погружая помещение обратно в темноту. Слышатся спешные шаги, звук разлетающихся по полу ботинок, а затем и скрип кровати в ногах. Внезапно перехватывает дыхание от осознания. — Ты что делаешь? — само собой вырывается у рыжего, когда этот остолоп заползает на него сверху. — Я просто хочу сделать тебе приятно, Чуя, — бормочет Дазай, параллельно этому расстёгивая свои брюки. — Вот увидишь, тебе понравится. Накахара протестующе мычит, отворачивая голову вбок, и ему в глаза тут же бросается какой-то помятый тюбик, явно принесённый этим болваном из больничного крыла. Какого чёрта? Он хочет чем-то накачать его? Первая мысль о том, что это могут быть наркотики, помогает Чуе довольно ощутимо ударить кулаком Дазая в плечо. Тот лишь шипит ему куда-то между ключиц, но никак не отстраняется. Он пьяный? Хотя алкоголем от него не пахнет, если принюхаться. — Блять, слезь с меня, — рыжий ощетинился и снова предпринял попытку сбросить себя приставучего придурка. — Тише, Чуя, — вновь шипит темноволосый, а потом внезапно начинает целовать рыжего в шею. Тот так и замирает с раскрытым ртом. Тёмные пряди щекочут кожу, поцелуи мокрые и частые. В тишине комнаты раздаются блядски громкие чмоки. А это приятно, чёрт побери. Осаму втягивает кожу, чуть прикусывает и оставляет на шее засосы. Он шумно дышит и свободной рукой гладит Чуе бедро. Рыжий рефлекторно облизывает губы, и их тут же накрывают губы его соседа. Поцелуй не такой, какой был минутами ранее, на крыше. Поцелуй нежный, из рода тех, от которых в животе начинают порхать бабочки. Трепетный и томный. Хочется позволить, разрешить, отдаться этому человеку до последней капли. Но Чую всё равно грызут сомнения. Парни несмело друг от друга отстраняются и недолго смотрят друг другу в глаза. Оба дышат через приоткрытые и блестящие от слюны губы. Во взгляде Дазая вновь читается неприступность и отрешённость. На его губах лёгкая, непонятная улыбка, а у Накахары в голове звенящая пустота. Его отрывисто целуют в плечи, с него спешно стягивают боксеры, а он где-то на периферии сознания понимает, что возбуждается, и ничего, увы, с этим поделать не может. Осаму снова тянется к нему, и Чуя отвлекается на этот поцелуй, совсем не замечая, что в него проталкивают палец, смазанный чем-то очень скользким и холодным. Смазка. Рыжий пытается воспротивиться, но его партнёр только быстрее добавляет второй. Ощущение страшно неприятное, потому что гладкие девственные стенки постоянно сжимаются, пытаясь вытолкнуть из себя пальцы, а сам Чуя никак не может свыкнуться с тем, что в него что-то пихают, и нужно просто расслабиться, чтобы начать получать хоть какое-то удовольствие. — Сейчас, потерпи, — темноволосый горячо выдыхает рыжему на ухо, а потом лезет кусать его левое плечо. Кусаться стал этот ошмёток будь здоров, почти до крови, засосы теперь ставит болезненные, да и, в принципе, делает сейчас всё как-то бестактно, грубо. Накахара мычит, жмурится и морщится. Пальцы пошло хлюпают внутри, когда Осаму ими двигает, и Чуя поворачивает голову вбок, стараясь не концентрировать на этом внимание, но щёки всё равно предательски краснеют. Не то, чтобы рыжий горит желанием переспать с этим суицидальным дураком, но последние пару дней похожая картина не выходит у него из головы. Это взрослые и называют сексом? Это так… жутко неприятно. Пальцы Осаму вытаскивает аккуратно, обводя потом подушечками всё колечко мышц, а Чуя, наконец, делает глубокий вдох, секундно отдыхая. Он из-под прикрытых век смотрит, как Дазай выливает остатки смазки на себя и отбрасывает тюбик на пол. Издалека его член не кажется таким уж и большим. Хотя по сравнению с двумя пальцами… Но всё равно после растяжки, вроде, проникновение должно быть не таким болезненным? Осаму подминает Чую под себя и подхватывает его левую ногу под коленом, отводя её в сторону. Накахара прикрывает глаза и старается максимально расслабиться, но Дазай входит без предупреждения, так быстро, что рыжий вскрикивает от неожиданности, морщится и рефлекторно двигает бёдрами куда-то в сторону. Он, блять, вообще не ожидал, что проникновение — это будет так… — …Б-больно, ай, — еле выдавливает Чуя из себя. — Оч-чень больно. — Потерпи, скоро станет приятно, — шепчет ему на ухо Осаму, толкаясь до конца. В уголках глаз мгновенно собираются слёзы, рыжему кажется, что этот чёртов дазаевский член перемял ему всмятку все внутренности. Ну и как тут может, блять, стать приятно? — Не сжимай… — через стиснутые зубы бормочет Осаму. — …М-меня так сильно. Накахара крутит головой из стороны в сторону, растрёпывая мокрую чёлку, морщится и прокусывает губу до крови. Он не знает, что ему делать, чтобы возбуждение вновь вернулось к нему. Его левую ногу и правую руку сильно стискивают руки Дазая — там явно останутся следы. Сам Дазай двигается очень медленно, но дискомфорт это доставляет просто вселенский. — Ну же, — шепчет Осаму, рвано выдыхая и останавливаясь. — Просто расслабься, давай. — Не могу я, блять, — рычит в ответ рыжий, впиваясь ногтями одной руки в мятое одеяло, и часто-часто моргает. Дазай, вздыхая, осторожно подхватывает Накахару под коленом второй ноги́, отстраняется чуть назад и старается теперь выпрямить обе, буквально закидывая их себе на плечи — он как никто другой знает, что этому рыжему комку не занимать превосходной гибкости. Осаму с несколько мгновений наблюдает, как Чуя морщит нос от изменения позы, а потом совершает несколько плавных, но глубоких толчков. Чуя мгновенно распахивает глаза, несдержанно вскрикивает, выгибается и судорожно сжимает в себе партнёра. Что это за?.. Дазай над ним как-то победно ахает и, заводя его но́ги себе за спину, ложится вперед. — Вот видишь, — чересчур довольно лопочет он, подхватывая ещё подрагивающее тело под лопатками. — Сказал же, будет приятно. — Какого хрена? — едва придя в себя, сразу шипит рыжеволосый. У него перед глазами всё ещё пляшут цветные мушки, у него по-прежнему ощущение, что в него пихают какую-то метровую биту, но внезапный оргазм, как ни странно, боль значительно погасил. Темноволосый рыжему не отвечает, только усмехается и на пробу делает пару движений, а как только слышит сдавленный стон, продолжает набирать темп. В целом, с лица́ Осаму довольная улыбка не сходила до тех пор, пока Чуя не решил запрокинуть голову, пытаясь проглотить очередной стон. Вот тут-то этот бинтованный прохвост и припал губами к тонкой шее. Накахара и мычал, и кусал губы, даже срывался на скулёж, он сдерживался как мог, лишь бы не стонать в голос от того, что его трахают, и что, блять, оказывается, это может быть приятным. А от поцелуев становится только хуже. Рыжий, плотно смыкая губы, переводит руки партнёру за спину, вроде как, чтобы обнять, но вместо этого сильно царапая ему кожу через эти проклятые бинты. Дазай охает, сбиваясь с ритма, но после этой небольшой заминки двигается ещё быстрее. Накахара снова закусывает истерзанную в кровь губу, шипит из-за неё от боли, морщась, и, всё-таки, сдаётся. Стонет Чуя в голос, громко, так, будто не просто хочет, а жаждет, чтобы все приютские их услышали, — а ведь двери в комнатах не закрываются на щеколды. Он извивается под Дазаем, старается прижаться ближе, кожей к коже. Пускай от обоих тел исходит жар, и от соприкосновений становится ещё невыносимее, пускай его друг продолжает пятнать засосами его ярко выделяющиеся ключицы, прикусывать кожу на шее и плечах, пускай он уже не просто двигается, а основательно, блять, втрахивает его в кровать, — пускай не останавливается, ведь это так, чёрт возьми, приятно. У Накахары и в мыслях не было, что когда-нибудь они переспят, почти так же, как это делают взрослые. Но Дазай тогда оказался прав — они не взрослые. Они два обычных приютских подростка, которые совершают очередную глупость. Глупость, которая обязательно как-то откликнется на их будущем. Но уже, если быть честным, абсолютно плевать, даже на то, что это всё происходит, по сути, благодаря Дазаю, — сейчас хочется просто достигнуть разрядки. Мозг как-то сам собой перестаёт соображать, сознание рассеивается и отключается само собой. Хочется ещё. Хочется больше, сильнее. Чуя неестественно выгибается, касается животом сползающих с чужого тела белоснежных лент, скулит и изо всех сил хочет протиснуть руку вниз, чтобы помочь себе, но не может перестать царапать ногтями бинтованную спину. Его партнёр утыкается ему в плечо, порыкивает, его толчки становятся рваными и чересчур глубокими. Чуя не выдерживает, чувствуя очередную вспышку перед глазами от затронутых внутри точек, прогибается до хруста костей и, что-то неразборчиво проскулив, кончает во второй раз без посторонней помощи. Дазай входит до конца, кончая следом, кончая внутрь, от чего Накахара мгновенно вспыхивает, ощущая это в себе, и как-то брезгливо кривится, начиная ещё очень вяло, но всё равно с большим усердием пытаться спихнуть партнёра с себя. — С-слезай, давай, — пыхтит он, когда Осаму прикладывается головой на его тяжело вздымающуюся грудь, шумно сопя носом. На его лице расплывается глупая улыбка, а сам парень, видимо, даже не думает подниматься с утраханного вусмерть соседа. — Ты такой хорошенький. Я даже не думал, что ты можешь быть таким, — по-странному мурлычет Дазай с закрытыми глазами, прижимая к себе недовольного Накахару. — Блять, — заёбанно выдыхая, закатывает глаза рыжеволосый и просто перестаёт сопротивляться. Он уже, кажется, начинает привыкать к этим дазаевским закидонам. У него, наверное, действительно не всё в порядке с головой. Тогда и чего на него злиться? — Ты спать собираешься? — Конечно, — Осаму тут же поднимает голову и несколько раз бодро кивает. У него некогда пушистая чёлка прилипла ко лбу и сейчас выглядит это несколько забавно. — Вот и слезай давай. Чуя морщится, когда Осаму покидает его тело. Между ног после этого неутешительно хлюпает, задница болит, а мышцы в ногах тянут и ноют. Накахара пытается отвернуться от Дазая на другой бок, но в итоге парни всё равно засыпают в обнимку,«Накахара Чуя, мальчик пятнадцати лет, после смерти своего одногодки, Дазая Осаму, попал в больницу с серьёзным расстройством личности. Доктора́ не могли нормально с ним разговаривать, потому что мальчик категорически отказывался от помощи. Он бился головой о стены и постоянно кричал, что ему мешают заснуть окружающие его голоса и посторонние звуки, хотя его палата была изолирована от других; никого вокруг не было. Накахара Чуя скончался вчера от потери крови. На тот момент он находился в ванной комнате, порезался острым куском кафеля. Видимо тот каким-то образом откололся от бортика раковины. По крайне мере, так говорит нашедшая его медсестра, а что произошло на самом деле — следователи умалчивают. Приносим свои глубочайшие соболезнования. Нам очень жаль, что мальчика не удалось спасти».
Психотерапевт Сакагучи Анго, 9 января, 1938 год.