Только подожди

Такие походы продолжались ещё несколько недель, и это вроде как стало моей обязанностью, помимо работы. Тем не менее, ходить к Лене я не считал за труд, наоборот — это было похоже на сеансы у Дока, только с ребёнком. Я изливал ей душу, а она изливала душу мне. Как-то раз, когда я заглянул в комнату, то увидел, как Лену тянут за хвост два недоросля. После того, как я вышел из себя и наорал на них (и где в тот момент была Людмила Леонидовна?), девочку стали опасаться, но больше я не видел, чтобы к ней приставали. Или чтобы её дразнили. По крайней мере, Людмилу Леонидовну такая резкая перемена в отношении очень озадачила, и она спрашивала меня, что же это могло бы значить?.. А значило это то, что вскоре всё будет плохо. Очень и очень плохо. Вообще-то, тогда я подумал, что, может, пора сказать Лене о том, что придётся видеться реже, чтобы она не вселяла в себя лишние надежды (какой я идиот! Надо было раньше, раньше, раньше об этом говорить!), и что потом я и вовсе могу прекратить походы… Но я не решался сделать это. Не хотелось расстраивать это маленькое создание, которое терпеливо ждало меня каждые выходные и внимательно выслушивало мои проблемы, иногда пытаясь давать советы, наивные до простоты. Я надеялся, что её кто-нибудь удочерит; надеялся, что в новой семье она будет чувствовать себя не так уж и одиноко, чтобы она спокойно могла меня оставить в прошлом. Но нет. Всё портила её эпилепсия. Как сказала когда-то соцработница, «кому нужны проблемные дети?» Из-за Лениной болезни и случилось это самое «очень плохо». Когда в субботу я позвонил в приют и спросил, можно ли прийти сегодня, трубку взял какой-то незнакомый человек мягко ответил, что не стоит. Я прямо-таки чуть не задохнулся от возмущения. Позвонил на номер Людмилы Леонидовны, но женщина не отвечала, хотя её телефон едва ли не разрывался от моих звонков. Что такое? Но я же человек настырный, упёртый, как осёл. И поэтому взял и поехал в детдом. Мол, а чего я вообще разрешения спрашиваю? Хочу и еду! Почему этот мужчина сказал, что не надо приезжать? Нет, конечно, я понимал, что, может, в детском доме что-то случилось… Но разве, чёрт побери, не надо было разъяснить, почему нельзя?! Сердце стало подозрительно быстро биться, потому что я подумал: а не пожар у них там часом? Как же Лена? С ней ведь не случилось что-то ужасное? Пожар, пожар… Где-то это я уже видел… Ах да, месяц назад я точно так же беспокоился о пожаре в своей квартире, когда Лена в ней сидела взаперти. Почему это воспоминание так резко всплыло из архива памяти?.. Нет, Псих, не думай об этом, не думай! Всё с Леной в порядке, всё хорошо. Санитарный день у них какой-нибудь, наверное, хе-хе… Никакого пожара не было, и я счастливо выдохнул. Дверь была открыта, значит, войти можно. Наверное. Знакомый охранник, сгорбившись, сидел, как всегда, за столом. Увидев меня, мужчина покачал головой и сказал: — Сегодня не получится. — В смысле? — обескураженно спросил я. — Вам лучше обсудить это с Людмилой Леонидовной. — А-а… Хорошо. Я поднялся на второй этаж, прошёл вперёд по коридору, снова замер перед дверью. Вдох-выдох… Почему так страшно-то? Что значит «сегодня не получится»? Что происходит вообще? Я попытался успокоиться и унять беснующееся сердце. Прислушался… За стеной — гробовая тишина. Безмолвие. Только мой кровяной насос бешено работал: тик-так, тик-так, словно часы, съехавшие с шестерёнок. Робко постучал. Открыла Людмила Леонидовна. Мне показалась, что она чем-то обеспокоена, потому что в глазах её отчётливо читался страх… — Это вы? — приглушённо спросила она и чуть не подпрыгнула от удивления. Как будто именно меня она и боялась увидеть в этот момент. — Как видите, — съехидничал я. — Что такое у вас произошло? Почему мне говорят не приезжать к вам? Траур у вас, что ли? — тут я осёкся. — Где Лена? Людмила Леонидовна не ответила ничего. Она только виновато опустила глаза и произнесла будто раскаивающимся голосом: — Мы… Мы не уследили… — Что? Чего вы не уследили? И тут до меня дошло. Дошло, почему соцработница не отвечала на мои звонки. Дошло, почему охранник предложил обсудить «это» с Людмилой Леонидовной. Дошло так, что ноги подкосились. Дошло так, что сердце чуть не остановилось насовсем, а внутренности болезненно завязались в огромный узел. Дошло. Дошло. — Лена умерла? — спросил я ослабевшим голосом, чувствуя, что к горлу подкатывает ком, и больше я ничего не смогу сказать. Затаив дыхание, я смотрел на соцработницу. Женщина пару секунд постояла в оцепенении, всё так же молча. Потом до неё тоже допёрло, что надо, наверное, мне что-то ответить, а то я подохну в ожидании. Это её грёбаное молчание только усугубляло положение. Так тихо. — А? Умерла? — резко переспросила она, а потом испугалась. — Нет-нет, что вы, Боже упаси! С души свалился исполинский камень, ком из горла откатился обратно внутрь, сердце продолжило свою работу, лёгкие вспомнили, как нужно дышать. — А что с ней? С огромным трудом Людмила Леонидовна проговорила следующее: — Е-её увезли совсем недавно… Я… я не уследила за ней в тот момент. У неё снова случился приступ, и… и она разбила лоб о шкаф. Никто из детей не знал, что делать, поэтому они просто стояли… А когда я зашла… Когда… Когда… Больше ничего толкового она не могла произнести. Логично, что она вызвала скорую помощь, и Лену увезли в больницу. И тут меня охватила ярость. Что-то подсказывало мне, что неспроста «никто из детей никто не знал, что делать, поэтому они просто стояли». Я затрясся так, что пришлось обхватить себя руками. Лена, Лена… Что же теперь с тобой? Как ты? В голове стоял оглушительный крик девочки. — Как добраться до больницы отсюда? — прошипел я, готовый в этот момент придушить безответственную соцработницу и этих малолетних выродков. Они же запросто могли убить Лену! Просто так! Да за что?! Почему-то я думал, что именно этого они и добивались. Но почему? Почему? — А хотя… Да пошли вы! Я оставил Людмилу Леонидовну стоять в коридоре. Вызову такси. Так будет быстрее. Напоследок женщина крикнула мне жалобно-виноватым тоном: «Вас не пропустят к ней! Ни сейчас, ни потом!» Ага, как же… Наверное, потому, что я никем ей не прихожусь. Да я ей роднее любого другого человека на этой планете! Прочь, прочь из этого места! Эта безалаберная корова и эти ощипанные вороны не семья для моей Лены! И никогда ею не будут! В глазах предательски защипало. Этого ещё не хватало. Охранник что-то пытался сказать мне вслед, но мне было до такой степени на него плевать, что я просто выбежал из детского дома, сплюнул на землю и достал телефон. Руки тряслись, и я не мог нормально набрать номер, а когда мне это удалось, я пару слов не мог связать. Как будто последний алкаш. Так, если я сейчас же не успокоюсь, то к девочке меня точно не пропустят! Быстрее, быстрее!.. Я так многого прошу? Таксист опустил окно и посмотрел на меня, как на пьяницу, не способного контролировать свои поступки. Я сел, и мы тронулись в сторону больницы. Лена, Лена… Почему это произошло именно с тобой, а? Почему они не могли выбрать себе другую жертву? Что ты им такого сделала? Всё ли там с тобой в порядке? Как ты там? От всех этих вопросов темнело в глазах и звенело в ушах. Эти чёртовы мысли глодали мою душу. Ну, неужели нельзя ехать быстрее? Больница. Расталкивая прохожих, я вбежал в здание и спросил у первой попавшейся медсестры, где у них реанимационное отделение. Она подробно разъяснила мне, как туда дойти, и я сломя голову туда побежал. Нет, я знал, конечно, что в сам кабинет меня не пропустят, но… но после? После? Кажется, здесь. Люди сидеть здесь не могли — они ходили из стороны в сторону. Я присел на скамью и чуть не потерял сознание. Сразу все силы бороться куда-то улетучились, и на меня навалилось желание спать. Потому что ждать было больно. Кажется, я и в самом деле уснул, и снилась мне кровь. Когда я очнулся, глянул на наручные часы. Надо же, проспал всего полтора часа… Тут я понял, что меня теребят за плечо. — Мужчина, вы кого-то ждёте? — спросил невысокий медбрат. — А… га. Глупый вопрос, но… но вы не знаете, где в этом аду Милахева Елена Александровна? Девочка, семь лет, разбит лоб… — Не знаю. Но сейчас спрошу. Сидите здесь. Господи… Когда же это всё закончится? Всё это время я никак не мог успокоиться. Даже во сне. — Она уже два часа как в другом крыле, в реабилитационном отделении, — улыбаясь, сказал медбрат, когда вернулся, и от его улыбки аж тошно стало. — Палата номер три. Она уже пришла в сознание, но сейчас спит мёртвым сном, поэтому к ней нельзя сейчас. Завтра воскресенье… Значит, послезавтра. — Только послезавтра? — простонал я. — Да. Но вы не волнуйтесь, ваша Лена идёт на поправку. — Только послезавтра? — всё ещё шептал я. Медбрат ничего не ответил. — Л-ладно… Послезавтра, так послезавтра. Вы только передайте ей, что я приду. Обязательно. — Хорошо. С четырёх до шести вечера. Вы ей кем приходитесь? — Э-э… Пока никем, но… — Что? Слова застряли в горле. Почему-то не мог я вытолкать эту фразу, хоть убейте. Я собрался с силами и на выдохе проговорил: — Пока-никем-но-скоро-стану-приёмным-отцом-в-ближайшее-время-начну-собирать-документы… Я даже сам удивился этой мысли. Как это могло прийти ко мне в голову? Нет-нет-нет! Хотя… Чёрт… Зачем себя обманывать? Признаюсь, я думал об этом. О том, что можно удочерить Лену. Но я постоянно отговаривал себя: это слишком ответственное дело, я психически неуравновешен, мне нельзя заботиться о детях, со мной ей будет плохо, но… но сейчас мне казалось, что если она возвратится в детский дом — там ей будет только хуже. Там. Её. Пытались. Убить. А я, мне казалось, ещё не такой монстр, способный поднять руку на детей… То есть, на Лену. Тех моральных уродов я бы с радостью отколотил. Правда, если я удочерю её, то это будет раз и навсегда (а то как же?)… — Хорошо, — с такой же отвратительной улыбкой сказал медбрат, похлопав меня по плечу, — значит, в понедельник сами найдёте Лену? Тогда до свидания. И он ушёл. Я остался сидеть в коридоре, обдумывая свои мысли и глуша их. Потому что почти каждая из них несла всякий бред в пользу удочерения. Может, следует прислушаться к рациональной и иррациональной частям? «Не глуши мысли. Обдумай хорошенько. Это трудный выбор», — говорила рациональная часть, даже не попытавшись отговорить меня. А иррациональная, счастливо улыбаясь, прошептала: «Да».