Только подожди

Я никак не мог уснуть этой ночью. Потому что в голове роились мысли. Я принялся выхватывать по одной и обдумывать, обдумывать и обдумывать до посинения, пока не настало утро. Нельзя решения принимать сгоряча! Такова была первая мысль. Серьёзные решения необходимо вынашивать невообразимо долго, а конкретно такое, как опека, тем более. Сколько максимум я об этом думал? Недели две. А надо бы год. Правда… Иногда бывают ситуации, когда промедление смерти подобно, а в данном случае я и не сомневался, что при таком раскладе вещей Лену в дальнейшем могли бы и убить. А зачем её убивать? Вторая мысль описала изящный полукруг в напряжённой до боли извилине мозга. Найти ответ было сложно. Если так посмотреть, то я не Психолог, а Псих, и мотивы поступков детдомовских детей из-за их своеобразной психологии понять было трудно. Ясно, что Лену ненавидели. Во-первых, их могли бесить припадки. Во-вторых, она была идеальной мишенью для того, чтобы вымещать на ней злость. Накричишь иногда на незнакомца, и на душе легче станет… Мне, по крайней мере, не незнакомцу. И в ответ ничего не скажет, и ещё примет всё на свой счёт, начнёт оправдываться, если, конечно, это мягкосердечный тип людей… к которому Лена и принадлежала. Но всё-таки мне казалось, что ненавидели дети девочку по какой-то другой причине, которую я пока не мог понять. Позже эта причина стала мне известна. Мне нельзя доверить ребёнка. Третья мысль кольнула в сердце. Даже если бы я и хотел взять Лену под опеку, это было бы невозможно хотя бы потому, что я психически неуравновешенный, нервозный, раздражительный человек. Если всё меня бесит, и я хожу к психологу, то о каких детях вообще идёт речь? Органы опеки и попечительства мне не позволят заботиться даже о сущих дьяволятах, способных вывести из себя кого угодно. Не позволят заботиться даже о тех, кого с радостью могли бы сплавить кому-нибудь. Ну ладно, допустим, на это я закрою глаза, подкуплю соцработников, при надобности спрошу знающих людей (в смысле, разбирающихся в юридических вопросах), что, собственно, делать, но… Но затем, чтобы взять ребёнка под опеку, нужна кипа документов, подтверждающих твою вменяемость, адекватность, стабильный заработок, наличие места в комнате для дитятка и прочее. А вы, должно быть, уже догадались, что бюрократия для меня хуже ада. Эта четвёртая мысль коварно хихикала в голове и утверждала, что я слабак. Хорошо, представим, что все формальности соблюдены, и Лена оказалась у меня дома. Но её надо будет устраивать в школу, покупать всякие вещи и вообще делать так, чтобы она чувствовала себя комфортно в этом мирке. А это ещё немалые затраты. Нет, конечно, я не был бедным, да и деньги на содержание детдомовского ребёнка должны выделяться государством… И тут, кажется, я осознал, что жадничаю… Пятая мысль о том, что Лене здесь будет нехорошо, мешала спать. Помимо этого в голову лезла всякая посторонняя белиберда. Поэтому я всю ночь метался в кровати, пытаясь наконец оказаться в мире Морфея, но все усилия были бесполезны. За окном забрезжил рассвет, а потом солнце стало подниматься выше и выше, и когда я решился встать и посмотреть на время, — был уже полдень. Это воскресенье (как и все остальные, впрочем), я тупо просидел в Интернете. А что ещё я мог делать? После того, как я обдумал всё, что можно было, буйные мысли оставили мой истерзанный и вспухший мозг, так что больше размышлять я не мог ни о чём чисто физически. Голова трещала, как дрель соседей, и мне пришлось выпить таблетку, чтобы глаза не вывалились от боли. А на следующий день меня ждала, вот не поверите, рабо-ота! Как же неохота было туда тащиться… О позавчерашнем дне вспоминать было больно, поэтому я не вспоминал. Точнее, пытался этого не делать. Время тянулось бесконечно долго, но лишь только смена подошла к концу, я прямо с работы поехал в городскую больницу. Из окна маршрутки я заметил, что снаружи что-то изменилось. Атмосфера, что ли, стала какой-то другой… Ого! Это же снег! Первый снег этой осенью соизволил спуститься на землю! Выйдя из общественного транспорта, я глубоко вдохнул свежего воздуха, чтобы почувствовать лёгкий морозец наступающей зимы. А заодно и успокоиться. В пять часов уже такая темень, и такая тишина, что слышны удары собственного сердца. Слышно, как ложится на землю снег. В отличие от осени, зима бесила меня гораздо меньше. Наверное, потому, что нет этой самой грязи, — её заволакивает белым покрывалом. И хотелось бы так в жизни, — чтобы все проблемы, всю боль заволокло чем-нибудь… чем-нибудь… Так, что-то я отвлёкся. Реабилитационное крыло встретило меня бурным оживлением и шумом, сразу и не привыкнешь после улицы безмолвия. Я отыскал дежурившую медсестру и попросил её провести меня к четвёртой палате. Та помедлила, но не стала устраивать допрос (я облегчённо вздохнул), и повела меня куда-то в сердце больницы. А вот и дверь. В этот момент я принимаю окончательное решение. Я стою подле неё и по привычке прислушиваюсь. Как и следовало догадаться, за стеною — ни звука. Затаив дыхание, вхожу. Лена лежит на кровати, закрыв глаза. Будто спит. Бледная-бледная, а на голове повязка. Но всё-таки кажется, что вокруг неё есть какая-то аура спокойствия, безмятежности, мира. Конечно, здесь-то её никто не достаёт. — Лена… — шепчу я. Она открывает глаза, словно и не спала вовсе. Я сажусь на стул рядом с кроватью. — Я знала, что ты придёшь… — вполголоса говорит она. — Ты всегда приходишь, когда мне плохо. Скажи честно: ты мой ангел-хранитель? — Нет, — посмеиваюсь я, но девочка по-прежнему остаётся серьёзной. — Мама говорила, что у каждого человека есть свой ангел-хранитель… Но я была плохой, и у меня его не было. Значит, теперь я хорошая? Если у меня теперь есть ангел-хранитель? — Я уверен, что ты никогда не была плохой… Но люди ангелов не могут видеть, хотя они рядом всегда. Лена удивлённо оглядывается — Но я тебя вижу. Ты очень необычный ангел! — и она улыбается. Я усмехаюсь. Отродясь никто не называл меня ангелом. А ангелом-хранителем — тем более… Может, я начинаю меняться? Меняться в лучшую сторону? Может, я и детей теперь не так уж и ненавижу? — А Людмила Леонидовна сказала… — улыбка вдруг исчезает с лица девочки. — Что теперь мне придётся поменять детский дом… — Что? — вырывается у меня. — Ну понятно же: я больше не смогу жить в этом… Значит, смогу в другом… А если смогу в другом… А если… Если… А я там тоже не смогу, потому что… потому что… — Почему? — Потому что я там всё равно никому… никому не буду нужна, и там… и там не будет тебя! Я… я не хочу в другой детский дом… — она начинает всхлипывать… как всегда. И утирать глаза одеялом, а речь становится почти бессвязной. — Дети злые… Потому что ты… ты ходишь… ты ходишь к нам… А к ним… не ходит никто! И они злятся… Но… но пусть они меня дразнят… Пусть… Я не хочу менять… У меня сдают нервы. Я просто не выдерживаю этой тяжкой исповеди и быстро говорю: — Тебе и не придётся его менять. Лена умолкает. В упор смотрит на меня. А я в упор смотрю на неё. — Как? — спрашивает она. — То есть, придётся, конечно… Но это в том смысле… в том смысле, что я решил взять тебя под опеку. Я ожидаю, что она успокоится, но всё происходит наоборот. Лена разражается рыданием и бросается ко мне. Неловко обнимаю её и понимаю, что с этим созданием мне придётся ещё жить и жить, кормить-поить, одевать-водить в школу, учить и повышать самооценку, но от этих мыслей плохо не становится, наоборот, сквозь тёмные завесы в душу закрадывается лучик света… Всё опять как в тумане: Лена плачет навзрыд, на моих глазах тоже слёзы, сидим, обнявшись, на стуле, и плевать нам и на Людмилу Леонидовну, и на злых детей, и на всех людей, и на прошлое, и на всё плохое. Вошедшая медсестра грозно вопрошает, что тут происходит и почему плачет ребёнок, но ребёнок яростно просит женщину убраться, и мы снова сидим одни. — А когда я буду жить у тебя? — задаёт Лена логичный вопрос. — Не знаю, — с виноватым видом пожимаю плечами. — Нужно уладить кое-какие формальности… Собрать нужные документы, пройти какой-нибудь медосмотр, побеседовать с психологом, и, может быть ещё… — но тут я замечаю в глазах девочки безмерный ужас и обрываю речь. — Но это неважно. Я всё сделаю. — Правда? Ради меня одной? Киваю. — Только тебе нужно подождать. Не знаю, месяц ли, два… Или три, если всё надолго затянется, но я постараюсь как можно быстрее. Ты только подожди… Лена кивает. Обещает подождать. Уверяет, что она будет ждать столько, сколько потребуется, а потом тихо-тихо спрашивает: — А ты не передумаешь?.. И не сдашь меня обратно?.. — Нет! Даже не думай! — Даже если я буду ужасной? Вот прямо не просто плохой, а ужасной? — Даже если ноутбук сломаешь. — Даже если буду рисовать на обоях? — Даже если будешь рисовать на обоях. — Даже если смою шапку в туалет? — Даже если… Стоп, зачем тебе это делать? Она заливается радостным смехом. А затем снова плачет, когда приходит время прощаться. — Эмоциональный ребёнок… — выдыхает медсестра. — Ага, — соглашаюсь я. — Вместе мы эмоциональные дети. Сейчас я и вправду чувствую себя ребёнком. Большим дитятком, окрылённым, вдохновлённым, воодушевлённым на подвиги и великие свершения… Даже если эти великие свершения затянутся на три месяца.