Волей Пророка

      — Зачем речку изгадили? — повторил чужой альфа. — Пороть вас некому.       Шыт. Я поморгал из-под рукава, соображая, передо мной дурак, слепой или лишенный обоняния, отмер и ткнул оттопыренным большим пальцем назад, на равнину.       — Так пожар же, — мяукнул неуверенно, продолжая закрываться рукавом. — Скотину спасали. Погорит, без мяса с молоком останемся, без шерсти.       Альфа прищурил хитрый, блестящий карий глаз.       — Серьезно? — он смотрел на меня, как на скудоумного. — Спасибо, я не понял. Но вопроса питьевой воды это не отменяет, пастух. Здесь поблизости какие-нибудь источники есть? У меня и моих людей бурдюки пустые, хотим пополнить запас, товар от жажды загибается.       Товар?       Я заполошенно икнул, не зная — пугаться, обождать? Чужак перегоняет скот или рабов, ни ткани, ни пряности, ни благовония не нуждаются в воде. На нашу отару вышел очередной торговый караван. Кхм… Интересно до колик в животе, но боязно — вдруг отец решит от меня, нахлебника, избавиться и продаст в каменоломни? Я, хоть и омега, но силен и вынослив и вполне сойду развлекать тамошних непритязательных надсмотрщиков, особенно если везде намазать мятным настоем.       Пророк, пронеси от страшной судьбы…       Бежать. Точнее, споро развернуть Рыжего и ускакать подальше, например, в холмы, и спрятаться там до отбытия каравана!       — Эй! — крик альфы подхватило ветром и кинуло в мою стремительно удаляющуюся спину. — Парень, обожди!       Я, охваченный плохим предчувствием, гнал Рыжего, не разбирая дороги, галопом вдоль реки, позабыв про сгущающуюся ночь, рыщущие во тьме в поиске добычи стаи голодных шакалов и норы сусликов. Гнал с риском погубить коня и убиться самому и заранее безнадежно плача. Поймают — продадут непременно! Ой мне, ой-ва-вой, бедному вонючему уродцу, тем более женящему Омира отцу сейчас звоны нужны позарез! Поистратился он, выкупая старшему сыну жениха, преизрядно.       «Не хочу в «веселые» рабы, не хочу! — рыдала моя душа. — Лучше смерть!»       Сзади истошно завыли собаки, вроде, застучали копыта — погоня или отражающееся от холмов эхо? Плясал в агонии окружающий, выжженный до песчаной желтизны солнцем пейзаж. Пророк, великий и милосердный, пусть я вылечу из седла, грохнусь и сверну себе шею! Молю тебя, заклинаю, пощади…       Рыжий, хрипя, без предупреждения остановился как вкопанный, я охнул и кувыркнулся вперед, неосознанно группируясь. Удар о землю вышиб из груди дыхание, бедро и выставленную в защиту пружинящую, согнутую в локте руку прострелило болью. Перекат, вновь неосознанный, и вот я уже сижу на попе ровно, ловя ртом воздух.        Чудесно покатался верхом по пересеченной местности. А где я вообще? Речка исчезла, справа стеной густой кустарник, слева здоровенный черный валун, в затылок укоряюще фыркает Рыжий, у поджавшихся босых ног — ямища. Получается, конь остановился из-за ямы? Занятно.       Собака затявкала рядом-рядом, буквально в нескольких шагах, и на меня из кустов, с хрустом ломая ветки, прыгнула Зверька, кинулась лизаться, счастливая — догнала. Я обнял подругу за крепкую шею, уткнулся носом в ее морду и разрыдался, опустошенный.       Пророк, почему ты измеряешь омег звонами? Мы, предназначенные даровать жизни — вещи, безраздельная собственность наших сначала отцов, потом — мужей. Интересно, во всем мире так устроено, или лишь в нашем полупустынном краю?       Думаю, везде — Пророк един…       Зверька зарычала, вздыбливая на загривке шерсть, предупреждающе оскалилась через мое плечо, и я напрягся, потянулся к заткнутому за пояс кнуту, принюхиваясь. Кто-то подкрадывался, определенно, стараясь ступать бесшумно.       Давешний пытавший про источники воды медовый чужак, ха. Точно дурак, когда мощно благоухаешь сотами, нет смысла изображать ночного духа.       Туго оплетенное потертым замшевым ремешком кнутовище удобно легло в хваткие пальцы. Я тихонько зашипел, призывая Зверьку не рычать, освободил естественное продолжение руки пастуха и гибко вскочил на ноги.       Свист рассекаемого воздуха и исполненный муки вскрик практически слились. Попал, йа! По человеку, не по зверю. Прости, верный кнут, я помню, ты создавался не для людей, для скота. Но при отсутствии другого оружия…       Хлестнутый мной альфа шлепнулся на зад, прижимая к животу ладони. Его лицо в темноте различалось смутным светлым пятном.       — Кнут, да? — проговорил чужак сквозь зубовный скрежет со странным, не соответствующим ситуации весельем. — А ты мастер, парень, на слух…       Я пренебрежительно фыркнул, пятясь.       Экая мелочь-то. У нас в деревне любой взрослый альфа с уха коровы, не задев нежной коровьей плоти, взмахом снимет слепня. Мы же потомственные пастухи, из поколенья в поколенье.       Мы? Альфы. Я — не альфа. И не бета. Редко кто из омег допущен в пастухи, по домам вечно брюхатые детей нянчат, у очагов крутятся, жрать готовят и шьют-вышивают. Ну, шерсть еще вычесывают-прядут, в основном на продажу.       — Парень, а парень, опусти кнут, — медовый не спешил вставать. — Чем ты пахнешь, не разберу? То ли рекой, то ли озером. Пить охота — горло дерет. Вода есть?       Вода у меня была, с четверть притороченной к луке седла фляги. Противная, теплая, несвежая. Пить ее я, наконец толчком соориентировавшийся, куда нас с Рыжим занесло, не собирался.       Глубокая яма, заросли белого саскула* и черный камень, о Пророк, ну конечно! Впереди овраг с ежевичником, направо — речка, налево — склон холма с грудой валунов, и выбивающийся из-под базальтового завала ледяной даже в лютую жару прозрачный ручеек.       — Поднимайся, покалеченный, — велел я чужаку, проигнорировав его вопрос про мой запах. — Отведу тебя к воде, уговорил.       Отказать в утолении жажды путнику, если можешь напоить его без труда — чудовищный грех. Путешественника и торговца от источника не гонят, источников заборами не огораживают и за воду звонов не берут, никто и никогда, ибо хозяин у воды — Пророк, не человек. У каждого известного людям источника установлен сколоченный из тонких сосновых досочек ящичек с прорезью. Ежели напился — изволь бросить в ящичек на рытье и содержание колодцев в пустыне медяшку, не поскупись.       — Поднимаюсь, доброе сердце, — альфа вскочил бодрячком, впрочем, оберегая живот. — Веди да не заблудись.       О Пророк. А ведь он мне, пожалуй, нравился. Не медовым ароматом, общим жизнерадостным настроем.       Неунывающий торговец. Выше меня на голову, широкоплечий, ловкий, вплотную подпускать не стоит — сцапает мигом, и в рабство. Увольте, обойдусь.       — Ближе чем на пять-шесть шагов не подходи, — я стиснул кнутовище. — Песя погрызет.       Зверька действительно прижималась к бедру теплым мохнатым боком, глухо ворчала.       — Ши! — я потрепал ее между купированных ушей. — Угомонись, меня пока не трогают.       Умная сука коротко проскулила и замолчала, готовая по малейшему моему сигналу броситься на чужака. Отличную я воспитал охранницу, о Пророк!       Медовый альфа топтался на месте.       — Собачка без ошейника, — он вздохнул. — На повод бы… Опасаюсь.       Я ответил издевательским смешком, мол, шыт, опасайся, опасайся. Цоканьем языка подозвал Рыжего и взял под уздцы — жеребец ткнулся влажным носом в щеку.       И мы пошли во мраке под усыпанным яркими, мерцающими звездами черным небом к источнику. Кучно я, щерящаяся Зверька и пофыркивающий Рыжий, за нами чужак вел своего гнедого.       Шли, шли, не видя, куда ставим ноги, шли… Обогнули овраг по дуге, и я указал на силуэт громады холма.       — Туда, — сказал. И добавил по собственной иниациве, оправляя на голове позорно съехавший погривок, ибо надоело молчать: — Я — Шати, сын Бэн Ахура, пастуха. Назовешься тоже?       Чужак хмыкнул и негромко, доброжелательно ответил:       — Нэр. По-вашему, свеча. Сын Илии Шумы, поводыря верблюдов. Будем знакомы, парень.       Похоже, омегу во мне он до сих пор не распознал, невзирая на погривок. Принял за бету? Я… за, определенно.       Погодите-ка. Какого еще Илии? Илия — омежье имя! Ну, в наших краях!