Волей Пророка

      Назад мы возвращались тем же составом, только я и Нэр уже не вели малость отдохнувших коней под уздцы, а трусили верхом, следуя речному берегу. Караванщик сверкал в темноте белыми зубами и трепал языком без перерыва, развлекал меня разными байками.       — Слышал когда-нибудь об огромных железных птицах предков? — он сидел в седле, как влитой, не придерешься, и жестикулировал свободной от поводьев рукой. — Я одну такую видел в пустыне, два дождя назад. Вся проржавелая до остова, внутри прогнившая, огромная. После бури барханы сдвинулись, и она выползла из-под песка. Лежала, крылья раскинула, мертвее мертвой, длиной от клюва до хвоста то ли восемь, то ли десять полетов стрелы.       Уверенный — альфа значительно преувеличивает истинные размеры погибшей древней птицы, я, тем не менее, согласно кивал и поддерживал его рассказ изумленными возгласами. Неужели чужак думал, что и мне в ответ нечем его удивить? Было, но не ночью, увольте.       На вершине холма неподалеку от нашей деревни, того, который зарос редким леском, тоже имелись кое-какие разрушенные временем и непогодами, оставшиеся от исчезнувшей цивилизации двуполых людей странные руины сооружений и превратившиеся в рассыпающуюся под пальцами бурую труху металлические повозки. Давно, будучи незрелым мальчишкой, я излазал там все вдоль и поперек в компании Заха, сына беты соседей. Мы нашли в развалинах четыре небольшие фляжки из легчайшего прозрачного материала с плотно навинчивающимися на горлышки пробками и три зеленые пустые канюсты объемом в шесть мерок*. Еще — медную, позеленевшую пряжку от ремня с вычеканенной пятиконечной звездой, большой чугунный котел и два целых стеклянных граненых стакана. Фляжки с канюстами передали отцам в хозяйство. Пряжку же я прибрал себе, тщательно вычистил и спрятал в тайник, дыру в глинобитной стене сарая, замаскированную доской.       — Если продолжать скакать вдоль реки к востоку, — я для верности указал направление взмахом руки, — там в трех днях пути руины очень большого города. Но мы туда не суемся, боимся духов.       Нэр кивнул.       — Знаю, доводилось бывать, — его голос звучал в темноте глухо. — Даже пытались с друзьями копать клады, и — пусто, все ценное оттуда давно выгребли. Только мозоли кровавые напрасно заработали. Вот бы набрести на нетронутое поселение предков, священные сандалии Гермеса, разбогатели бы вмиг на добытых редкостях!       Я невольно улыбнулся мечтателю, хотя понимал — альфа не видит сейчас моего лица, и ответил:       — Наш молла* утверждает, что вещи предков нечистые и несут в себе погибель. Чушь, думаю, мы пользуемся многим из того, что от них осталось, из поколенья в поколенье, и до сих пор вполне живы. Фляги, котлы, некоторая металлическая посуда, разные железки, книги… — и, без связи: — Ты умеешь писать и читать, Нэр?       Конечно, Нэр умел читать и писать, как любой торговец, иначе невозможно вести адекватный учет прихода и расхода товара. Считать парень тоже умел, и тут же захвастался передо мной знанием на зубок таблицы умножения цифр от одного до десяти. Я внимал, благоразумно помалкивая, без должного восторга — пастухи овец, вообще-то, считают не на пальцах. Эка удивил, шыт, пять-ю-пять — двадцать пять. Тринадцать на тринадцать будет сто шестесят девять. Пятнадцать на пятнадцать — двести двадцать пять. Семнадцать на четыре…       — Ва-а! — перебивая, искренне обрадовался моей осведомленности альфа. — Правильно! Ты молодец!       Я фыркнул, поудобнее перехватывая поводья, и привычно поправил завязанный сзади пропотевший погрив. Снять бы его к ефеням, дать голове проветриться, но… Стыдно перед чужаком. Заметит, что я не покрыт, скажет — позорище «веселое», начнет позволять по отношению ко мне вольности, и тогда я сгорю на месте.       Или не позволит, он вообще вроде пока не понял, омега я, бета или молоденький альфа.       — Шати, а ты, кроме как считать, грамоте обучен? У вас же омег читать-писать не учат?       Я заморгал, растерялся. Во-первых, разоблачен на предмет половой принадлежности. Во-вторых — лгать про грамотность, сказать правду? Буквенной науке меня обучил молла, втайне от отца с пе-па и прочих родственников. Этот строгий, вечно одетый в черную до пят хламиду стареющий бета утверждал — когда-нибудь пригодится. Шыт, ну где мне, пастуху и немужнему омеге, в будущем пригодится умение читать и писать? Няньча чужих малышей, выпекая лепешки и кружа веретено? Неясно, но с моллами не спорят, моллы с самим Пророком общаются.       — Умею чуть-чуть, по-печатному, — буркнул я — врожденная честность перевесила. — Но не распространяйся в деревне, ладно? Отца кондрашка разобъет. Пусть будет наш секрет?       Нэр с музыкальным, одобрительным смешком протянул шершавую ладонь, и мы скрепили сделку крепким рукопожатием.       — Как ты понял, что я омега, по погривку? — я заерзал в седле, мучимый сомнениями — зря открылся чужаку, ой-ва-вой зря, сдаст родне.       Альфа тронул свою обмотанную куском ткани наподобие погривка голову и вздохнул:       — Никак не понял. Ты сам себя только что сдал с потрохами. Не суть важно, Шати, не заморачивайся. Но у водящих караваны уважают честность. И омег уважают, не бойся, не обижу.       Он замолчал, словно задумался о чем-то, и я предпочел отстать. Вдруг некстати вспомнилось цветение равнины сразу после последних дождей. Тогда мимо нашей деревни проходил караван невольников, и сосед по улице через три дома налево, достопочтимый Малах Бэн Цава, продал его владельцу, белозубому, странно светловолосому альфе, надоевшего среднего, недавно родившего мужа вместе с младенцем-оми и двух как раз вступивших в пору сыновей-омег. У Малаха Бэн Цавы семнадцать сыновей омег, было. Теперь пятнадцать. И всего три сына-альфы, и ни единого сына-беты. А еще у Малаха Бэн Цавы в позапрошлые дожди три четверти отары выкосил ящур. Малах — бедный человек, и семья у него бедная, бахр и омеги одеты в обноски и младшие дети постоянно попрошайничают по дворам кусок черствой лепешки, грязные, тощие.       Эм-м-м, да, я даю этим детям поесть, лепешек или овсяной каши с финиками. И мои папы дают, и братья. А отец жадничает, гонит заморышей кнутом прочь. Орет: «Провалитесь, свиньи, нищеброды!» И наш сосед Аби Ковен гонит кнутом, обзывая свиньями. Словно в книге Пророка не велено черными чернилами по пожелтевшей бумаге примерно такое: «Не оскорбляй человека сравнением с нечистой свиньей, в отбросах копающейся».       Не по заветам Пророка живут мой отец и Аби Ковен. Моллы с крючковатой палкой на них не напасешься, лупить по плечам.       Шыт, выметнувшаяся из мрака сова задела крылом макушку, напугала до икоты и умчалась. Я, не соображая, отмахнулся от дуры рукавом, а Нэр засмеялся.       — Шати, — альфа сверкал оскалом. — Хочешь, выкуплю тебя в погонщики скота? Наверняка ж в безмужье пропадаешь здесь, при отарах, с запахом таким. Сколько тебе уже дождей?       Шыт, шыт, шыт!       Я, разменявший девятнадцать полных ливневых сезонов, напрягся и позабыл дышать.       Хотел ли я, чтобы меня выкупили торговцы? Нет! Свободы все равно не получу, лишь сменю привычное, спокойное безнадежное рабство при роде на ошейник чужаков.       Нэр похлопал меня чем-то по колену. Кнутовищем.       — А если я сразу по факту покупки выпишу тебе вольную, хочешь? Нам грамотные погонщики требуются позарез.       Нет. Нет и нет. Я Нэра впервые сегодня вечером увидел и в своем уме. Сейчас вольная, а отползем за соседний холм — нет вольной, клочки бумажные скоту под копыта. Спасибо, рабский ошейник не входит в число моих любимых украшений. Лучше бусики и браслеты из бирюзы, да и погулять на свадьбе у Омира охота.       — Приехали, — я натянул поводья, приказывая Рыжему остановиться. У передних ног коня шевелились остро воняющие овцами тени, поблеивали. Дружно залаяло несколько собак. — Мои — вот, твои где-то вокруг, вынюхивай. Подозреваю, это именно они костер на вершине холма разожгли, мои низинку предпочитают. Благодарю за приятную беседу, и спокойной ночи. Мне направо, тебе вверх по склону. Расстаемся до утра.       Нэр издал непонятный, напоминающий всхлип звук, негромко откликнулся «Спокойной ночи» и, не добавив более ни слова, тронул гнедого пятками, уводя на холм. За альфой стелился по ветру густой, будящий аппетит аромат меда. Пусто. Тоскливо. Лают собаки.