Волей Пророка

      Васю я ждать не стал, спрыгнул с возка и, придерживая погрив, побежал искать Оли. Зачем? А Пророк знает. Главное, подальше от нравящегося альфы. Дурак, он и среди торговцев дурак, и при отаре в пастухах — одинаковый. Виляя по лагерю вспугнутой овцой, я, краснея, вяло размышлял на тему того, что делают торговцы, если у пары вдруг течка. Уединиться в караване негде, все все слышат, стыдно же, ой, ой-ва-вой! Друг другу рты во время случки затыкают кляпами?       «Не хочу кляпов! — верещала моя душа. — Я — свободный омега! — И тут же ехидно возражала сама себе: — С каких пор ты свободен, Шати? Под небом Пророка нет свободных омег».       Я робко отвечал обоим спорщикам:       «Есть, Оли свободен, Сати свободен», и чувствовал — потихоньку схожу с ума. Растроение личности — не шутка, особенно в моем шатком положении. Спячу — пить дать.       Ноги вывели мое мятущееся существо к четверке гнедых коней, я запнулся о какую-то кочку, растянулся на земле почти под их копытами и жалобно заскулил, ударившись локтями. О Пророк, эти кони и снизу были прекрасны, а кормящего с ладони жеребца кусками лепешки молодого альфу я знал слишком хорошо.       Что в нашем лагере забыл Омир?       Разумеется, брат тоже меня узнал, встрепенулся. Позабыв про коней, парень по-омежьи охнул и всплеснул руками. С его помощью я кое-как встал и принялся отряхиваться.       — С чем пожаловал? — осведомился, мрачный и насупленный. — Отца совесть заела, решили меня обратно выкупить?       Увы и ах, если кого-то и заела совесть, то не отца.       — Я попрощаться пришел, — Омир потупился, бледный и расстроенный. — Сундучок твой приволок, с вещами. Ты мне — родня.       Родня, ага. Я, набычив обмотанную погривом голову, недобро оскалился. Родню не продают в невольники проезжающим мимо торговцам и защищают собственной кровью. Не вступился, ни слова в мою защиту не вякнул отцу. Горсть серебрушек куда роднее младшего уродливого братишки-омеги.       — Уходи, Омир, — я попятился, поспешно пряча за спину руки. — Ты мне никто, чужак. Убирайся к жениху, готовься к скорой свадьбе.       Ссутуливший мощные плечи Омир ковырял пальцами босой стопы землю, играл по скулам напряженными желваками.       — На твоей шее нет ошейника, — парень уныло вздохнул, глядя искоса и очень печально. — Значит, зря я молле не поверил — погонщики покойника-Илии рабов не держат. Лети, улетай, свободный торговец.       Альфа подшагнул, коротко приобнял меня и сразу отстранился.       — Я люблю тебя, братишка, — прошептал он едва слышно, но я все равно услышал и застыл, не понимая. — Ты пахнешь альфой, твои губы распухли от поцелуев, щеки горят, а в глазах — радость. Лети, и вспоминай меня иногда. Вот, держи, — парень протянул раздутый от звонов, тяжелый кожаный кошель. — Собирал на отдельный дом, втайне от отца. Думал тебя выкупить, а выкупать-то некого, похоже…       Шытов Пророк, я… Я-таки спятил с разума и Омир — видение. Сейчас подует ветерок, очнусь, и он исчезнет, растворившись облачком тумана. Даже пе-па крайне редко говорил мне, что любит, отец же с братьями — никогда.       А может, это не я спятил, а окружающий мир?       Я поскреб ногтями подбородок, почесал кадык, ключицы в распахнутом вороте рубахи и неуверенно покивал.       — Ты серьезно приехал меня выкупать? — переспросил, чувствуя — защипало веки. — Спасибо… — Интересно, если рассказать брату об изнасиловании, какова будет его реакция?       — Серьезно, — Омир впервые посмотрел мне прямо в лицо. — Нехорошо, когда родители детей в рабство продают. Рухи до сих пор не могу забыть, пытаюсь, пытаюсь — не получается.       И тут я, наконец, сообразил, откуда у Омира отвращение к работорговле. Ну, коровья лепешка: старшего из проданных Малахом Бэн Цавой сыновей-омежек звали Рухи! Так вот куда к соседям брат раньше лазал вечерами через дыру в разделяющем сады заборе, вовсе не в курятник яйца воровать! То ли с десяти, то ли с одиннадцати дождей лазал. Ох…       — Отец пригрозил, если помечу Рухи — он мне голову оторвет, не желал Малаха-нищеброда в родню, — Омир хрустнул пальцами. — Жаль, что не пометил. Его бы не продали меченого, истинная метка — святое, Пророк завещал. Твари. Ненавижу.       Бы-ды-дык, три колодца. У нас, пастухов, скоро праздник намечается, Пуримон. Самый мой любимый праздник после Дня Ели. То есть — вкусной обжираловки «от пуза». Молла утверждает: ель — высокое хвойное дерево, когда-то росшее в наших краях и полностью вымершее из-за изменения климата. Чушь, предки, создававшие огромные каменные города и летающих металлических птиц, вряд ли бы стали поклоняться какому-то дереву. Пожрать вдоволь, запивая изобилие вином, а после петь, плясать и прыгать через костры намного привлекательнее. Через две луны за Пуримоном — праздник Купалы, еще одно загадочное наследие предков. Купала подразумевает всеобщее купание, а где купаться скопом в пустыне? Загаживать единственную протекающую мимо нашей деревни речушку, источник воды для скота? Ага, уже. Поэтому на Купалу мы просто умываемся, потом, как и на Пуримон с Ели, накрываем выставленные на улицу столы и опять обжираемся и пьянствуем…       Наверняка у караванщиков празднуют другие праздники. Ерунда, привыкну.       — Шати, — Омир продолжал протягивать кошель, криво улыбался. — Возьми звоны. Тут около пятнадцати лайков серебром, хорошая сумма, чтобы начать жизнь.       Я принял кошель не без дрожи, ибо Нэр за меня отдал семь неполных. Пятнадцать лайков… Средний конь с упряжью столько стоит, или шесть-семь овец, или пяток дойных коз. Или пара подросших щенков отличной собаки-волкодава типа Зверьки.       — Благослови тебя Пророк, брат, — выдохнул я, заробев. — Видит небо, я не пропью эти звоны и не разбазарю на побрякушки, употреблю в дело.       Омир порылся за пазухой, вынул маленький тканный сверточек и вложил в мою вспотевшую от волнения ладонь.       — Спрячь, — велел парень, хищно запульсировав зрачками. — Развернешь, когда уедешь с караваном. Мой последний прощальный подарок. Ты поймешь, — он ласково потрепал меня по щеке, отпуская, и показал пальцем на мой приткнутый у колеса ближайшего фургона сундучок.       — Мне нравится твой новый запах, приятный, — сказал, пятясь вниз по склону холма. — Береги себя и своего истинного, литая.       Я стоял, качая на ладони сверточек, и смотрел, как он уходит. Смотрел, смотрел, и тихо плакал, не вытирая катящихся слез. Омир уважительно назвал меня литаей, на манер караванщиков. Не страхолюдиной и не вонючкой.       Я больше не пастух и — свободен. От обычаев пастухов и гнета презирающей родни. От насмешек соседской подрастающей ребятни. От немужья. От перспективы няньчить чужих младенцев из-под палки. Я — омега, принадлежащий каравану торговцев, и я — свободный омега. Абсолютно свободный и пока вообще ничей. Без ошейника, не меченый.       О Пророк, смилуйся. Есть то, чего мне не постичь во веки веков, дико, страшно и здорово, в животе сладостно екает, пробирая холодком. Привыкну, как и к чужим, на данный момент неведомым мне праздникам? Скорее, да, чем нет. Еще и во вкус войду, и потребую добавки.       Выше голову, Шати. Нужно срочно найти кого-то из альф, пусть помогут отнести сундучок в Васин фургон, я теперь там живу. Или рано, и у Оли?       Задачка. Пожалуй, у Оли. Свободные омеги горды, к первому попавшемуся приголубившему альфачу в постель не прыгают. А к Васе можно похаживать в гости. Нет, тоже рано. С Васей можно, дождавшись окончания течки, встречаться где-нибудь вне фургона, например, тут, у коней, скакать бок о бок по равнине, гулять вдвоем по склонам холмов, собирая цветы и разные известные мне лекарственные растения, и разговаривать.       Я набожный, скромный омега, о Пророк, фактически невинный и едва целованный. Мне стыдно общаться с Васей тесно сразу. Хоть и хочется — нюхать Васю, притрагиваться к нему, заглядывать в странные, небесно-голубые глаза, провести ладонью по светлым прямым коротким волосам, позволять целовать.       Ой-ва-вой, щеки-то горят… Грех!