Волей Пророка

      Грохнуло и полыхнуло еще, на этот раз совсем близко, я охнул «шыт», ослепленный вспышкой, и прижался к Васиному плечу щекой, пугаясь. Рядом хрипловато завыл баском разбуженный шумом ребенок, наверняка альфенок. Его воплю вторил нестройный, сонный плач других просыпающихся детей, тут и там закричали на разные голоса взрослые, кто-то пронзительно засвистел, и над нашими с Васей головами зажужжали пущенные все же сумевшими подобраться близко к лагерю стрелы.       — Пригнись! — зашипел уже ученый я, дергая жениха за рукав и шустро пригибаясь сам.       Миг, и мы с альфой, не сговариваясь, метнулись к ближайшему, обещающему защиту фургону. Добежали, спотыкаясь об овец и чьи-то ноги, и прилипли к его колесу, по-прежнему согнутые в три погибели.       — Где луна, — мужчина дышал часто, с присвистом, и скрипел зубами. — Ни зги не видать, безобразие!       Пока он тихонько клял заложившие небо облака, я грыз губы, соображая. Вокруг шуршали и переговаривались потревоженные люди, мычали быки, блеяли овцы и зло взлаивали обычно молчаливые караванные псы. Последние чуяли чужаков, тьма не мешала их влажным носам втягивать ветерок.       В мою ладонь ткнулось нечто, оказалось — козья морда, я оттолкнул невовремя лезущую с нежностями Муху и зарычал: «Пшла вон, дура»!       — Ме-е-е, — ответила обиженная коза, совершенно по-песьи укоряюще-аккуратно прикусывая мне пальцы, мол, хозяин, поимей совесть, я к тебе как друг пришла. А могла ведь и боднуть в назидание — не боднула, шыт, скотина умнее человека. Устыженный, я потрепал животину между рогами, оттер коленом и прислушался, тщетно вглядываясь в ночь. О Пророк, пошли хоть крупицу света — там, на равнине, судя по всхрапам лошадей и постукиваниям о землю подкованных копыт, перемещался кто-то верхий. И тихий перезвон сбруи не мерещится…       — Вася, — кто-то похлопал меня между лопаток, путая в темноте с Васей, я вздрогнул и от неожиданности прикусил язык. Принюхался: яблоки — Эппэл. — Вась… У тебя огниво с собой? Если да — доставай, чиркай, пустим навесом огневушек, достало в темноте шариться!       Ага. И подожжем горящими стрелами сухотравье. Здорово Эппэл придумал, молодец.       — Пожар устроим, — я двинул омегу локтем в живот, — твердо, упруго, — и довольно хмыкнул. — Нам луна нужна, изобретатель. Без луны так и будем слепыми щенухами.       Бум, вспышка — прямо за нашим фургоном, истошное предупреждающее мекание Мухи, и на нашу прячущуюся за колесом группу сверху молча прыгнуло нечто большое, остро пахнущее горькой, альфячьей полынью. Я, заверещав от ужаса зарезаемой живьем овцой, не размышляя, наугад хлестнул напавшего до сих пор зажатым в кулаке луком. Бандита отшвырнуло прямо на выпрямляющегося Васю, альфы коротко сцепились воедино и почти сразу распались — мертвый бандит осел кучей тряпья, потянуло свежей кровью.       — Убил? — Эппэл, с любопытством.       — Убил. Ножиком-то в сердце… А надо было тебе на семена оставить? — шепот опустившегося на корточки, к трупу, Васи тек довольством. — Жалеешь производителя? Договор, следующего только оглушу…       Эппэл забурчал протест, но расслышать, что возникает омега, помешала сиганувшая с фургонной крыши черная тень. Ой-ва-вой, та летела прямо на меня, и я, распрямляясь отпущенной пружиной, встретил ее буквально впрыгнувшим в ладонь кнутом — лук куда-то пропал. Точнее — кнутовищем, ибо ремень кнута расправиться не успел. Оплетенная кожей деревяшка впечаталась в лицо напавшего с отвратительным влажным хрустом — о-вэй, по ходу, я — везунчик, свернул чужаку на сторону нос. Чужак кхекнул, отшатываясь, и мы оба опрокинулись. Я шмякнулся назад спиной, лишаясь дыхания, — а-а-а, больно, из груди вышибло воздух, — бандит — на меня, и покатились, спутываясь руками и ногами, мутузя друг друга почем зря, на удачу. Возились очень недолго — опомнившиеся Вася с Эппэлом подскочили и растащили, на ощупь скрутили чужака его же поясом.       — Добил бы, — ворчал Эппэл, омега ловко вязал удерживаемому Васей мордой в землю за заломленную руку пленному запястья. — К Зевсу эту мороку… Я пошутил про семена, мне в постели Нэра хватает!       — Бесхозяйственный репей, — раззадоренным хищником непокорно отфыркивался Вася. — На рынке в Шах-Граде молодые альфы в цене. Продадим кому-нибудь!       Я, сидящий с задранными, широко разведенными ободранными коленями, внимал перебранке торговцев. Ощупывал себя на предмет повреждений. До сих пор оглушенный случившимся, вяло размышлял, похныкать или послать слезы к Пророку.       Шыт, шыт-шыт. Чужак напугал до икоты, я — омега в тягостях и мне полагается иногда чудить, но если сейчас разреветься, то Вася непременно кинется утешать, отвлечется от обороны лагеря, и…       Ни толком додумать, ни решиться на что-либо не получилось — из мрака полезли сразу то ли три, то ли четыре тени. Пахли они незнакомо, чем-то не нашим-караванным, хвойным. Я здраво рассудил — враги, истерически, по-омежьи завизжал «А-а-а, памагити!», вскочил, перехватывая поудобнее кнутовище, и понеслось махалово фактически на слух с запахом. Кто кого лупил, знал лишь Пророк, — предательница луна продолжала пребывать за тучами, темень полная, — но бой вспыхнул одновременно от края до края лагеря, жаркий и беспощадный. Где-то справа запылал первый факел, освещая мечущиеся фигуры, еще, еще, по цепочке. Часть зажженных факелов просто кидали под ноги, частью тыкали в лица нападающим, в основном, дети постарше и подростки, слишком слабые для рукопашной — из зевов фургонов, с крупов быков и взвивающихся на дыбы лошадей, с козел. Отчаянные вопли обожженных, раненых и убиваемых людей и животных, оглушительные воинственные кличи смешались в общий жуткий гвалт, в котором растворялось, плывя, мое растерянное, взбудораженное предчувстивием неизбежной гибели сознание. Пьянящие брызги крови, вонь паленой шерсти, свист моего полосующего чью-то плоть кнута, жужжание стрел…       И вдруг все закончилось. Вася обнял за плечи сзади, хватая за локти, закопался носом в макушку, я же застыл с полуповорота, высматривая и не находя очередную жертву. Растрепанный, потный и простоволосый, запыханный, жадно раздувающий ноздри. В правой руке приподнятый, грозно змеящийся кнут, в левой — наклоненный, плюющийся искрами факел. Передо мной на коленях, уткнувшийся лбом в мои босые ступни, замер, мелко дрожа широкими плечами, черноволосый согбенный человек, вроде, молодой, вроде, альфа. Голова у чужака была рассечена, затылок и шея — в красных потеках, рубаха на спине — в расползающихся красных пятнах. Молит о пощаде, я не понял? Меня, омегу?       О-о-о… Пророк. Я победил альфу.       Невероятно.       Вася подхватил, не позволил упасть. Я поронял кнут с факелом, вцепился в предплечья жениха, словно клещ в овечью шкуру, и захлебнулся внезапной волной рвоты, пытаясь провалиться в никуда, наполненое тошнотными, пляшущими звездочками. Брюхатым омегам не место в бою, они — дарители жизней.       А я дрался как альфа-воин и убил. Да, о простит меня Пророк, убил. Обычным кнутом. Прицельно попал в висок каменно-крепким узлом ремня высоченному седоватому, оскаленному бандиту, метившему копьем в Кохву, и тот рухнул в судорогах агонии. И сдавшегося в плен бандита практически убил, не останови Вася — запорол бы непременно.       Пророк, Пророк, я… я не хотел убивать. Второй грех, совершенный мной с рождения.       Шепот Васи в ухо удерживал на пороге кажущегося неминуемым обморока, не пускал к звездам окончательно.       — Первый бой всегда самый страшный, — мужчина сгреб меня в охапку, укачивал у груди, как ребенка, невесомо-нежно целуя в лоб и зажмуренные веки. — Ничего, щенушка, ничего, поплачешь и полегчает. Поплачь, мой хороший, уже можно… Со временем привыкнешь…       Я вдыхал обволакивающий, успокаивающий любимый запах сена, давился застрявшими в перехваченном колючим спазмом горле слезами и сглатывал, сглатывал тошноту. Не плакалось, не стоналось, вообще не удавалось издать ни звука, тело застыло безвольным обломком льда. Как холодно, безнадежно, невероятно холодно. Заснуть, и не просыпаться долго-долго. А когда проснусь, обнаружится — боя не было, кошмар привиделся. Пожалуйста, Пророк, снизойди, избавь — холодно…