Волей Пророка

      Незнакомцев оказалось одинадцать. Из них действительно взрослых — пятеро: немолодой, с седыми висками, альфа и омеги различных возрастов, от пожилого до бледного, заплаканного, смазливого юноши с привязанным за спиной платком молочным младенцем. Остальные — трое совсем юных подростков, омежки и альфочка, и двое малышей дождей четырех-пяти, непонятного пола, спущенные с седел, сбились в кучку, смотрели на нас круглыми, полными страха глазами. Взрослые все были как-то да ранены, альфа — довольно тяжело, у него было глубоко распорото наконечником копья левое бедро.       Уложенный Нэром и Кохвой на одеяло, мужчина горел в жару и мучительно стонал, но все равно улыбнулся пытающемуся помогать близнецам юноше.       «Обожаемый последний, взятый за красоту супруг, — решил я, наблюдая, как молоденький папа пристраивает ему под голову вещевой мешок. — Плачет — боится остаться вдовым».       И ошибся.       — Мой муж, — прохрипел раненый, с трудом разлепляя растрескавшиеся, обметанные лихорадочными корочками губы, и указал на самого пожилого из омег. — Мой сын, — на альфочку-подростка. — Мой младший брат. На нас, — он запнулся, отдыхиваясь, чуток передохнул и продолжил с усилием, с мучительными паузами: — Напали… Какие-то… Уроды… Вот… Выжившие… здесь… Не обижайте понапрасну…       Умирающий замолчал, смежил воспаленные веки.       — Тебе не стоит видеть, — Вася мягко обнял меня за плечи и потянул прочь. — Зрелище подобных ран — не для брюхатых. Разведи костер, накипяти воды.       Я не стал возражать жениху, подчинился, на ходу небрежно заплетая волосы в косы и обматывая вокруг головы погрив. Наверняка рана седоватого запущена и неизлечима, зараза проникла в кровь, и Вася уберегает меня совсем от иного зрелища. Как добивают мужчину, мне действительно лучше не видеть.       Примерно через полчаса наш лагерь огласил многоголосый вой — рыдали чужаки, провожая отошедшего к предтечам в последний путь. И дети, и взрослые, попадав в круг умершего, уже целиком завернутого в пропитывающееся кровью одеяло вождя на колени, рвали на груди одежды и бились лбами о землю.       Мы скорбели вместе с ними, правда, не столь шумно, поскромнее. Амид, не спрашивая ничьего разрешения, достал три лопаты, удалился от лагеря шагов на двадцать и принялся копать могилу. К парню, не задавая лишних вопросов, присоединились Нэр с Кохвой. Я же бросил собирать растопку и робко приблизился к омеге с младенцем.       Юноша, единственный из всех родичей, сидел у головы покойного, подобрав ноги, и просто раскачивался взад-вперед, спрятав лицо в ладони. Между его неплотно сжатых пальцев просачивались слезы, катились по тонким запястьям и срывались в истоптанную сухую траву.       — По воле Пророка, — зашептал я потерявшему опору даруну, утешая. — По воле Пророка. Пророк дает, Пророк и забирает. Смирись, литая…       Осиротевший омега меня не оттолкнул, хоть и не обнял в ответ, скулил тихо-тихо, на тонкой, грозящей оборваться и не обрывающейся ноте, потом вдруг крупно передернулся и весьма громко и связно потребовал:       — Принеси-ка мне нож, добрый человек. И поострее.       Я уставился на парня в упор, не спешил вскакивать и бежать за ножом. Заметил у него, в распахнутом вороте рубахи, на ключице, рубец-метку и похолодел.       — Зачем тебе? — удивился. — Собираешься свести счеты с жизнью, что ли? Если да — не принесу, у тебя малыш.       Дарун словно нехотя отлепил от лица ладони и уронил руки на колени.       — Я помню, что у меня малыш, — вымолвил сквозь подавленный всхлип. — Нож надо не для самоубийства. Хочу побриться налысо в знак глубокого траура по брату и истинному мужу, — он, встрепенувшись, резко сдернул с головы плат.       Я отшатнулся, заморгав, приоткрыв рот.       Ой. Ой-ва-вой…       Короткие, в кривь и в кось обкорнанные, вьющиеся, сальные волосы юноши торчали встрепанными вихрами. Не белые от природы, как у Васи — почти седые. Прядки выбелило непомерное горе…       — Папочка, — пискнул я, с клацанием зубами о зубы возвращая на место отвалившуюся нижнюю челюсть, и брякнул невпопад, переставая соображать: — Меня Оди кличут…       Чужой дарун смахнул с щек соленую мокроту тыльной стороной кисти, прищурился.       — Оди, — вздохнул. — Ваш караван где-то поблизости? Мне бы… Дите кому-нибудь отдать. Не нужен мне. Надоел. Могу — тебе. Заберешь?       Я выпучился, потрясенный и утративший дар речи. Пока моргал, чужак развязал под кадыком углы плата и с предельной осторожностью опустил мне на колени разбуженного движением, захныкавшего, запеленутого младенца лун пяти-шести.       — Альфенок, — омега недобро набычился. — Здоровенький, крепкий альфенок. Погибнет, я без альф-защитников не сберегу.       О, шыт-шыт-шыт… Чтобы решиться отдать сынишку от истинной пары первым встречным людям, дарун должен совершенно обезуметь и отчаяться. Спасти дитя любой ценой, значит? Позволить случиться такому злу, разлучить папу и младенца?       Пророк, вразуми.       — Я не м-могу заб-брать у т-ебя р-ребенка, — я растерянно попятился, волоча по земле попу, зазаикался. — У м-меня… Мне его к-кормить сейчас н-нечем! К-козы-то д-дойные в к-караване! Это — весь день с-скакать!       — Кого забрать? — незаметно подошедший Вася наклонился над ребенком. — Куда скакать?       Мгновение-три альфа и альфенок с интересом изучали друг друга в упор, потом выпроставший из плена пеленки ручонки малыш прекратил ныть, сунул в ротик, сосать, большой пальчик и широко улыбнулся моему мужчине, демонстрируя беззубые влажные десенки.       — Бу! — хихикнул обожающий всех без разбора детей Вася, лучась довольством, и альфенок, не вынимая пальчика из ротика, звонко засмеялся хором со взрослым незнакомцем. Кажется, они поладили с первого взгляда.       — Оди, любимый, — мой мужчина выпрямился, строго свел на переносице выгоревшие на солнце до соломенного цвета густые брови. — Возвращай это прелестное дитя папе, пожалуйста, и я жду костер — вскипятить воду для каши. У нас гости некормленные, забыл?       Забыл, ой-ва-вой. Точнее, не подумал об угощении для поводырей верблюдов вообще. Плохой из меня хозяин, негостеприимный.       — Уже! — я аккуратно подхватил альфенка под пухленькую попенку, пересадил ребенка на колени к его законному, побледневшему, не понимающему происходящего папе, вскочил и трусливо сбежал от соблазна усыновления аж на противоположный край лагеря.       Не я носил, не я рожал — не мне и растить. Рано поседевший юный вдовец сумеет сохранить сына — или я совсем не разбираюсь в выкупивших и приютивших меня торговцах. Вряд ли те позволят оставшимся без альф омегам с подростками и детьми мал мала меньше пропадать на растерзание шляющимся по равнинам бандам грабителей-убийц.       Эм-м… Чуйка, ага.       А я рожу еще себе собственного малыша, через неполных семь лун. На чужое облизываться — огромный грех.       Солнце торчало высоко над головами и жарило по-полуденному. Кучкой заботливо запихнутые Васей под тент, в тень, перевязанные Васей же хозяева верблюдов ели жадно, обжигаясь и давясь, как смертельно оголодавшие. Их дети чавкали, быстро-быстро работая ложками, взрослые из гордости пытались сдерживаться, но голод, увы, побеждал.       Я сварил кашу на совесть, два котелка, не пожалев ни овса, ни изрядного куска копченой баранины из наших седельных сумок, ни немногого захваченного из каравана топлива — высушенных на солнце бычьих лепешек.       — А вы почему не обедаете? — сидящий по левый локоть от меня с деревянной, неуклонно пустеющей миской на коленях пожилой омега смотрел виновато. Соображал — он с сородичами уничтожает чужие, наверняка скромные запасы. — Не беспокойтесь, мы не нищеброды какие-нибудь. Просто не до готовки было — от бандитов драпали, боялись — передумают и схватятся в погоню…       Я фыркнул и отвернулся, засмотрел на простирающееся вниз по склону холма знойное сухотравье. Похороним вождя бедолаг — разберемся. Торопиться особо некуда, жажда никому не грозит и всегда можно, отложив поиски руин на неопределенный срок, вернуться в караван. Там полно и крупы, и мяса, и молока.       Главное — чтобы и правда не примчались по следам недобитых беглецов бандиты, размахивая оружием. Драться с ублюдками — гибель, слишком мало у нас воинов.       В утробе завозилось и будто екнуло. Проснулся мой ребеночек и подает некий сигнал, как тогда, с источником? Насторожившись, я положил обе ладони на низ живота, прислушался к ощущениям — и в мозгу поплыла смазанная, колеблющаяся картинка.       Конники, то ли тридцать, то ли поболее мужчин, вроде, альф. Неспешно едут, ведомые протоптанной в высокой сухой траве тропинкой, переговариваются. Среди них имеются раненые, кто-то из всадников бережет на перевязи обмотанную тряпьем руку, у кого-то перевязана голова. Трое или четверо тащат за лошадьми привязанных на арканах за спутанные запястья полуголых, избитых людей. У двоих за спинами сидят связанные же полуголые подростки, судя по длинным, расстрепаным косам — омежки.       «Они направляются по ваши души, спа…», — шепнул под черепом тоненький, неуверенный голосочек и оборвался, исчез.       Я вскочил как ошпаренный, заметался по равнине взглядом. Не миновала беда, не спрятал Пророк. Одновременно со мной подлетел и Вася, тоже принялся ощупывать сухотравье сузившимися в ледяные точки зрачками.       Получается — не причудилось мне. Васина чуйка закричала тревогу.       — Собираем вещи и к оврагу? — спросил я у жениха через плечо, прекращая пялиться вдаль и сжимая кулаки — побелели костяшки. Смысл пялиться-то, все уже увидел, впечатлился, предупрежден, спасибо, малыш.       Вася мрачно кивнул «да» и заиграл по напрягшимся небритым скулам злыми желваками. Ой-ва-вой, страшно — я аж вспотел. И зачем мылся, загадка. Вот чего мне в караване не скучалось, кусок омежьего придурка?