Волей Пророка

      Я вышел встречать брата с сотоварищи один, гордо вскинув обмотанную желтым, цвета весеннего, едва распустившегося одуванчика, погривом голову. Никакого оружия, лишь кнут, верный спутник любого пастуха, небрежно заткнут за пояс. Было ли мне страшно? Да, безусловно. Но… Пророк убережет, отклонит случайную стрелу, а дальше Омир меня непременно узнает. И как Вася отпустил, ума не приложу. Отпустил, факт. Тихо и без казавшегося неизбежным зубодробительного скандала. Просто нахмурился и вздохнул:       — Иди, литая. От судьбы не убежишь, брат брату горло не перегрызет.       И, жадно поцеловав, словно прощался навсегда, подсадил за край оврага.       — Ни пуха, ни пера, — пожелал, глядя снизу плещущими мукой сухими глазами. — Если кто с ними и справится, то только ты. Вперед. Обрети себя настоящего, сбереги деток. Предотврати напрасное кровопролитие — в бою, коли столкнемся, положат нас всех.       Мужчина сказал — деток. Значит, я верно предположил про двойню. Пророк, спаси и сохрани…       Ответив, по общему пустынному обычаю, «к шыту», я поднялся на дрожащие, норовящие предательски подкоситься ноги и встал спиной к оставшимся в овраге людям. Застывшим, словно маска, лицом, соответственно, к неторопливо, с опаской подъезжающей шайке бандитов-работорговцев. Лучи закатного солнца слепили, заливая склон холма зловещим, предвещающим беду багрянцем.       — Омир! — крикнул я конникам, прикладывая ко рту импровизированным рупором сложенные ковшиком ладони. — Омир!       Над макушкой вжикнула стрела, вторая воткнулась в землю между широко расставленных ступней в сандалиях. А третья — не прилетела, напрасно я замер, холодея в ужасе. Ва-а-а, похоже, меня услышали и поняли верно!       Конники застопорились, натягивая поводья, сбились в плотную кучу. Несколько показавшихся пыткой мгновений, и от отряда отделился всадник на взмыленном, пепельном с белой, пропыленной гривой жеребце. Пристукнул бока скакуна босыми грязными пятками и направился прямехонько ко мне. Он широко улыбался, безоружный, как и я, загоревший почти до черноты и такой… родной.       Таки Омир. Я не ошибся, о Пророк. Альфа подкатил почти вплотную, соскользнул с седла и застыл соляным столбом. Мы принялись разглядывать друг друга с расстояния, не превышающего шаг, в упор.       Ой-вэй, Омир изменился. Заострился скулами, раздался в плечах и грудной клетке. И взгляд иной — жестче, пристальней. Уже не парень — муж.       — Шати, — полушепотом позвал он. — Шати. Ты мне снишься?       Я покивал, тупя, вздохнул и щедро, не скупясь, распахнул альфе объятия и душу, слишком счастливый, чтобы что-либо сейчас говорить. Омир принял приглашение — рванулся и подхватил меня, закружил на месте.       — Ты так расцвел! — восхищенно воскликнул он. — Похорошел! Благоухаешь! О Пророк!       Я обвил крепкую, вздувающуюся от напряжения шею опоры обеими руками и в избытке нахлынувших эмоций чмокнул вновь обретенного брата в нос.       — Скучал, — залепетал через всхлипы без затей, чувствуя — веки щиплет подступающими слезами. — Омир, как же я по тебе скучал… Верил, надеялся… Свершилось…       Альфа загладил меня шершавыми ладонями по щекам, прильнул горячими, обветренными губами ко лбу, отдавая радость сердца.       — Пророк, — бормотал, словно пьяный, заплетающимся языком. — Пророк, Шати…       Опора осторожно поставил меня на землю и принялся щупать за плечи, трепетал ноздрями, пробно принюхивался. Он плакал.       — Багульник и сено, — выдал вдруг, серея и отшатываясь. — Ты насквозь пропитался чужаками, братишка. Возлежишь сразу с двумя альфами? Записался в «веселые омеги»? Тогда почему в погриве?       Чего? Я опешил, заморгал, роняя челюсть. С двумя аль… Шыт. Дядя Йаков пах багульником. Зачатый от дяди ребенок делится ароматом с папой. Омир учуял мою двойную тягость.       Ну и ладно. Плевать. Отец меня в рабство продал.       Я сжал кулаки и независимо выпятил трясущийся подбородок.       — Я невольник по определению, — фыркнул, гневно скрипнув зубами. — Забыл, братишка? С кем приказывают, с тем и возлежу. Бессловессная вещь.       Омир рыкнул и ощерился, готовый рвать и метать, а я, не повышая голоса, с напором продолжил, ощериваясь не менее яростно:       — Глаза разуй, идиот! Где ты видишь на мне рабский ошейник? Я — вольная птица и возлежу по любви с истинным! С одним-единственным, с женихом! Нишкни и устыдись! Твой брат — порядочный омега!       Омир плетьми уронил вдоль тела ослабшие руки, приоткрыл рот.       — Съел? — я упер кулаки в бока и грозно зазыркал. — Вкусно? Не подавился? Хам. Хочешь, познакомлю с женихом-то? Он вот там, позади меня, в овраге за саксулами. Ждет конца наших переговоров со стрелой на тетиве. Посмеешь меня обидеть — пристрелит, как бешеного пса.       Омир попятился повторно, вскидывая пустые ладони. Опасливо прищурился на овраг.       — Прям пристрелит? — не поверил. — А попадет? Я — движущаяся мишень.       Ой-вэй. Брат никогда не видел Васю, всаживающего точнехонько в центр щита стрелу за стрелой с сотни и двух сотен шагов. С колена и с кувырка. Лежа. Сидя. Через плечо, по звуку предыдущей воткнувшейся стрелы, с повязкой на глазах. Смешной.       — Попадет, — фыркнул я с достоинством. — Не сомневайся. Давай лучше замиримся? Ты мне живой нужен.       Крайне недовольный полученным от омеги отпором альфа набычился.       — Ты очень поменялся, Шати, — тихо высказал он с упреком. — Гораздо больше, чем мне показалось поначалу. Тебя подменили? Покуриваешь для смелости какие-то ядовитые грибы?       Фэ. Правы торговцы: альфы-пастухи сплошняком — заносчивые дикие придурки. Задирают перед дарунами, собственными папами, братьями, супругами и сыновьями, носы. Без оснований задирают, заметьте. Из спеси и по глупости. Эм-м-м, все, я за омегархат.       — Омир, — я скромно потупился, демонстрируя привычное брату, напускное почтение. — Кто тебя носил, рожал, выворачиваясь на изнанку в крике, кто кормил титей и кто вытирал тебе, мелкому, попу и сопли? Отец-альфа, постоянно разъезжающий по равнинам с отарой? Нет. Домашний, мягкий папа-омега. Зачем смешивать с навозом вашу альфячью ночную усладу? Хранителей очагов. Тех, кто печет к столу пышные, духмяные лепешки и варит мясную кашу на травах? Тех, кто дарит вам, альфам, детей? Объясни, пожалуйста. Лично мне объясни. Я чего-то не догоняю.       М-м-м, Пророк. Длинная речь получилась, факт. И пламенная, исполненная застарелой, не стертой из памяти обидой на родовичей. Несчитано ведь получено пинков, затрещин и оскорблений и от отца, и от дядек, и от Омира. За малейшую оплошность или провинность, за корявую внешность, серую радужку, мерзкий запах и просто под их плохое настроение.       Не забуду никогда. Не прощено. Ноет незаживающей раной под ребрами.       — Я люблю тебя, брат, — прошептал я, решаясь. — Но наши дороги, кажется, расходятся навсегда. Ты теперь работорговец и бандит, убийца. Отринем прошлое вместе? Не прошу — заклинаю. Как ты здесь очутился, вообще?       Омир смотрел исподлобья, мрачный и хмурый.       — Осуждаешь, Шати, — опора искривил рот. — А я из-за тебя из дома сбежал, между прочим. Оскопил Йака, привез тебе сундучок и его причиндалы с серьгой и сбежал. Угнал коня у отца. Одиночке невыносимо на равнинах. Поболтался-поболтался и прибился к бандитам. Промышляем, чем пошлет Пророк — голод — страшная тварь, заставил и грабить, и убивать.       Я покусал губу и отрицательно тряхнул погривом. Построжел мордахой.       — Не заливай, — велел холодно. — Подростков-пленников вы из-за голода насиловали? И альфочек, и омежек, и бету — без разбора? Они у вас избитые, связанные, полуголые и некормленные маются. Небось и жаждой морите?       Омир свел на переносице брови, вскинулся, набряк презрением.       — Что ты знаешь о голоде альф, дырка? — хмыкнул хищно. — У одного из омег постарше течка, ну и взбесились парни. Грешны — разложили ребятишек за компанию. Так по разу всего и прогнали по кругу, ерунда.       Мдя. Власть и вседозволенность меняют людей. Донельзя шокированный, я коснулся предплечья брата кончиками пальцев.       — Тебе нравится грабить, убивать и насиловать! — рявкнул хрипло, по-альфьи, не спрашивая — утверждая. — Со мной или и меня убей прямо на этом месте! Позор — мой брат — чудовище!       Пару ударов сердца мы с Омиром сверлили друг друга взглядами, и, о чудо, первым сдался опора. Ссутулился, уныло поник.       — Зовешь в караван нахлебниками-приживалками, — буркнул. — И твой жених — за? Небось, и пленников вернуть потребуешь? Я угадал.       Шыт. Он — не угадал. Уже принятые в караван родичи вдового Дума не примут убийц их родителей, мужей и детей.       — Не зову, ты ошибся, брат, — я тяжко выдохнул, клокоча огромным гневом. Внутри лопалось и металось нечто доселе неведомое, жуткое, смертоносное. — Верните пленников и убирайтесь перекати-полем. А не то…       Омир издевательски хихикнул, скрестил на груди руки.       — Ты уничтожишь меня и моих друзей, — закончил за меня. — Да?       Я зажмурился, плача от отчаяния, коротко взвыл — не вразумил, не сумел, и — ударил. Наотмашь, тем, что толчком созрело и рванулось наружу. Превращая коня Омира в обугленную головешку.       И воцарилась потрясенная, гудящая, глубокая тишина. Даже бандитские лошади не всхрапывали и не перебирали копытами.       Приветствовала рождение подлинного чудовища.