Любовь для Императора.

При дворе слухи разносятся быстро. Особенно, если это глупые и ничем не подкрепленные слухи прислуги из самых дальних уголков Императорского Дворца: грязных кухонь, скрытых от глаз высшего общества прачечных, тайных комнат и прочих и прочих мест, где вот уже месяц слышались шепотки о том, что какой-то кисэн украл сердце самого Императора, а сейчас метит на место его законного мужа, нагло пытаясь сместить с этого поста их красивого и ни с кем несравнимого нынешнего супруга Его Величества – милостивого Бэкхена. Конечно, распускать слухи, при этом еще и такие наглые, а самое главное ничем не подкрепленные – было немыслимой наглостью, которую бы разговорчивым омегам никто не простил, если бы все это дошло до самого Чанеля. Но он пока был слишком занят и окрылен любовью к большеглазому мальчишке, а Дворец, между тем, наполнялся и наполнялся все более мерзкими рассказами и легендами, от которых у некоторых волосы вставали дыбом. Лично Чонин слышал, как евнух и какой-то молоденький омега, кажется из разряда тех кунъне, что хотели всем своим сердцем получить «милость Императора» и оказаться в его постели, обсуждали очередной глупый слух о том, что тот некрасивый кисэн, у которого «о, ужас!» Великий Господин был еще и не первым клиентом, подсыпал что-то в чай альфе, перед тем, как провести с ним ночь. И именно из-за этого их любимый Император стал настолько безвольным, что теперь таскается за этой шлюхой (впрочем, при дворе, а особенно в Вонсоне, Кенсу обращались не иначе как так, дабы получить грубыми словами расположения великого мужа Его Величества) везде и всюду. Говорили и о том, что омега этот, наверное, путается с нечистой силой, если сам Пак Чанель хочет променять своего красивого и, в общем-то, всем замечательного мужа на какую-то незнатную проститутку из Дома кисэн. Хотя о замужестве не было и речи. Точно так же, как не было и речи о том, что альфа хотел кого-то на что-то променять: все во Дворце отлично знали, что он не любит Бэкхена, и слухи обычно ходили именно по этому поводу. Поэтому-то Чонин больше удивился, чем разозлился на этих омег, поражаясь, насколько они все мелочны и безобразны от своей зависти и глупости. Стоило только кинуть им что-то новое, как они бросались на какую-то глупую легенду, словно стая ворон на кусок гнилого мяса, громко каркая и деля добычу, не для того, чтобы наесться, ведь гнилое мясо не очень-то приятно на вкус, а лишь для того, чтобы стать престижнее, урвав кусок побольше. Все они в глазах альфы были еще ужаснее того Кенсу, который рождался в их рассказах совсем не таким, каким его видел сам Ким, что уж говорить о том, каким его видел Император. За те редкие встречи раньше во Дворце кисэн, альфа прекрасно знал, что этот омега не только очень умен и профессионален (именно в плане настоящей работы каждого кисэн – танцах и пении), но еще и невероятно добр и приветлив. Он никогда сам не предлагал свое тело альфе или вообще кому-либо еще, даже несмотря на свои знания о том, что Чонин как второй после Императора по знатности альфа сможет щедро заплатить. Однако Ким помнил, как омега всегда вежливо здоровался с ним при встрече, а однажды даже дал ему совет, как заполучить желанного мальчишку, которому уж очень не хотелось даваться альфе только за деньги. Он отлично помнил и то, как Кенсу предлагал ему свою помощь, если альфа не мог найти старшего в Доме, как однажды даже напоил его чаем в не самый лучший период его жизни, а самое главное – этот омега никогда не забывал, что он и где его место. Кенсу, сколько раз сам Глава Императорской охраны с ним пересекался, никогда не забывался в его присутствии, не хватал звезд с неба и помнил о том, что ему можно, а что нельзя. Для Чонина он был пускай не идеальным по красоте и, на самом деле, и вовсе каким-то серым мышонком, но он всегда был добр, в отличие от всех тех, кто сейчас пускал о нем слухи. Ким был к Чанелю и его увлечению, пожалуй, ближе всех других людей, которые и представить себе не могли, какое событие происходило прямо у них перед носом и как они его извращали. Он видел, какими глазами альфа смотрел на этого омегу, и готов был поклясться, что никогда не замечал у кого-то столько искр в глазах. Он видел, как после каждой встречи или собрания, Император шел в свои покои с такой улыбкой на лице, с какой его никто не видел даже в детстве. Он видел, что эту улыбку невозможно даже скрыть. Чонин видел счастье в чужих глазах и особенную робость и кротость в Кенсу, который как раз замечал все эти слухи и очень боялся их. Чонин видел, что, в отличие от всех этих гадких ворон, которым не мешало бы закрыть свои клювы, этот омега был настоящим, и знал, что ни один не только в Вонсоне, но и во всем Дворце никогда этого не поймет. А Ким же в тайне даже от самого себя иногда думал о том, что хотел бы однажды найти такую же любовь, пока старательно сдерживался, чтобы хорошенько не научить сплетников не верить каждой глупости. В конце концов, каждый евнух или просто слуга был собственностью Чанеля, и никто, кроме него не мог и пальцем тронуть любого из них. Ну а доносить на кого-то из них у альфы просто не было ни сил, ни желания, потому что опускаться так низко он не мог, да и Пак должен был сам рано или поздно понять, что его собственные люди совсем уж свесили ножки на его шее и болтают ими, забыв про все нормы приличия. А между тем Вонсон полнился не только слухами, но и слезами и истериками Бэкхена, которому все это преподносили в самых ужасных красках. Когда однажды утром ему рассказали, что Его Величество вновь нашел утешение в каком-то кисэн, он пригрозил вообще разогнать этот чертов бордель, который в буквальном смысле стоял на его пути к Императору. Но даже несмотря на свои высокие права и привилегии при Дворе как формальный соправитель, сделать этого он все равно не мог. Гнев внутри него буквально закипал в крови с каждой новостью все сильнее и сильнее. Омега бил посуду, кричал на каждого своего слугу и таскал за волосы любого, кто приносил ему дурную весть. С каждым днем в той почве обиды и отчаяния прорастало маленькое зернышко злобы на ни в чем перед ним не повинного омегу, которого он уже ненавидел всем своим сердцем. Вскоре это дерево уже душило его изнутри, сковывая и буквально убивая его, а потом и вовсе отравило красивого омегу такой жаждой мести и злобой, что лицо его стало совсем безобразным, а характер в пару дней изменился до неузнаваемости. Бэкхен ненавидел Кенсу. Бэкхен ненавидел Императора. Бэкхен стал ненавидеть даже собственного сына, черты лица которого напоминали ему о собственной несчастной любви. А когда омеге еще и принесли очередной грязный слух о том, что любовник Чанеля еще и носит его ребенка, ему совсем сорвало голову на фоне ревности. Во Дворце начался хаос. Бэкхен с криком, что все они ему нагло лгут, выгнал из своих покоев всех, кто еще хоть слово говорил в его адрес. Того, кто принес ему дурную новость, он и вовсе приказал отдать под суд. А потом просто заперся в комнате, принимаясь крушить все, что там только было, по крайней мере, прислуга отчетливо слышала звук бьющейся посуды и стук вещей, которые то и дело падали на пол. Омега медленно сходил с ума. И весь Вонсон напрягся вместе с ним, предвещая, что ничего хорошего из этого не выйдет.

***

Вот до чего всего за пару недель законного супруга Чанеля довела любовь и грязные сплетни, которые даже после этого не прекращались. На каждом углу все так же продолжались шептаться о том, что альфа просил у Совета разрешения на развод с мужем, что сам Бэкхен может уже прощаться со своей должностью, а его высокий полет окончен, пока за закрытой дверью на омегу давили стены и приступы неконтролируемой злобы и ревности. Он уже чувствовал, что медленно сходит с ума. И из-за чего? Из-за какого-то альфы, который ни капли его не уважает. Он чувствовал себя ненужным, да. Он всегда чувствовал себя ненужным и брошенным, но сейчас это все обострилось еще сильнее. Он вот уже около месяца жил так, зная, что на другом конце дворцового комплекса любимый человек развлекается с каким-то грязнокровным омегой из низших слоев общества, которой и рожей-то не вышел. Но развлекается-то он с ним! И таскает его за собой в свет. И это все при живом муже, который живет затворником во дворце и даже на приемах появляется раз в сто лет, чтобы только побыть рядом с альфой в роли красивой и законной куклы, на которую он даже не смотрит, мыслями находясь совсем в другом месте. Бэкхен начинает искренне ненавидеть и себя тоже, потому что его жизнь начинает смахивать на ад. Он все свое существование смиряет бесправностью и невозможностью подать голос. Так уж сложилось, что он родился не в то время и не в том месте, да еще и омегой, у которых в жизни было одно счастье – удачно выйти замуж. Такого счастья с Бэкхеном не случилось, к сожалению. И помочь ему уже ничего не могло. Он каждый день корил себя за эту глупую любовь, за то согласие, которое он по детской глупости дал на замужество, хотя тогда ему предоставили право выбора, за все свои глупые попытки как-то привлечь к себе внимания. Конечно, омега знал, что пару для Чанеля выбирал не он сам, а регентский совет, исходя не из его личных предпочтений, а из сложной политической ситуации. Знал и то, что он совершенно не по вкусу этому альфе. Знал, что Император проводит все свое время с другими, а с ним был лишь однажды, и то только для рождения ребенка. Бэкхен просто искренне недоумевал все это время, почему он, точно так же ничего не испытывая к омегам из Дома кисэн, спит с ними, но не приходит к нему. Ведь какая во всем этом разница? Он все это время надеялся хотя бы на что-то, а теперь его надежда окончательно умерла. Так же, как умер совсем и тот Бэкхен, который еще мальчишкой покинул родительский дом. Потому что теперь Чанель нашел себе того, кто смог растопить и в нем то, что называют сердцем. Но отступаться было трудно. Омега на самом деле рыдал в своей комнате уже несколько дней, заперев все двери и не желая кого-либо видеть. Он не принимал еду, запрещал приводить к себе сына, не пускал к себе не только слуг, но и вообще всех, кто только желал приблизиться к его комнате. Он просто ненавидел это все. Всем своим окончательно разбившимся сердцем, потому что к нему и не приходил никто. Чанелю решили не сообщать, потому что это вылилось бы в грандиозный скандал. В конце концов, если бы Император увидел своего мужа в таком состоянии, начались бы разбирательства, а вся эта ситуация в Вонсоне бы была быстро раскрыта. Никто не смел даже подумать об этом, ведь все знали, что альфа в гневе будет пострашнее Бэкхена, который всего лишь бил посуду. Все прекрасно понимали, что Пак не простит им той дерзости, ведь они не только обидели его законного супруга, которого он хотя бы формально должен был защищать и уважать, но и покусились на достоинство Кенсу, которого он все же хотел защищать куда сильнее. Дворец погрузился в молчание. Скорбное и долгое молчание, пока Бэкхен рыдал ночами и продолжал бить в своей комнате посуду, зеркала и прочие вещи, которые можно было превратить в груду стекла. И только когда это стало совсем невыносимым, кто-то из умных омег-евнухов предложил рассказать обо всем Господину Минсоку и попросить его успокоить бедного убитого горем омегу. Этот самый Господин Минсок и раньше отлично знал, к чему приведет весь этот брак, глупая детская любовь и такие же глупые мечты. Он был чем-то похож на Кенсу со своей непробиваемой стеной реализма и желания абстрагироваться от всей этой любви и вечных страданий во блага счастья других. Только вот, если у Кенсу с реализмом не вышло как-то, то он все же до сих пор придерживался теории о том, что просто быть – уже счастье. Ему было вот уж почти сорок. Не то чтобы он отличался какой-то особенной красотой, но что-то такое, что вызывало смешанные эмоции, в нем было. Например, огромные раскосые глаза. Почти черные и глубокие, что каждый знал, что в них смотреть опасно – чревато последствиями в виде возможности быстро пойти ко дну. Он не отличался какой-то утонченностью, да и в его годы это было абсолютно нормально. Все его черты лица были какими-то мягкими и округлыми что ли, и ни одна деталь не подчеркивала в нем угловатости или наоборот некрасивой полноты. Минсок был просто мягким и, такое ощущение, что плюшевым. Даже его походка казалась какой-то плывущей и необычной: он буквально летал по извилистым коридорам, как сейчас, например. Он шел по коридору медленно, кажется, никуда не торопясь, но на самом же деле тщательно взвешивая каждое слово, которое должен был сказать омеге. Они стали друзьями уже давно, когда только его привезли во Дворец и объявили, что он – Бэкхен – будущий муж, а сейчас еще жених Императора. Тогда он помогал омеге освоиться и показывал Дворец, рассказывал какие-то глупости о Чанеле, о государстве, о своей жизни. Минсок никогда не покидал того места, где родился, поэтому Бэкхен наоборот рассказывал о своей семье и о том месте, где он провел все свое детство. Они сблизились очень уж быстро, и это заметили все, но никто не говорил ни слова, пока Минсок замечал в чужих глазах те зарождающиеся огоньки любви, а Бэкхен тщательно скрывал, что не видит чего-то особенного в глазах напротив. Минсок замечал и чужую мимолетную улыбку, счастье в день свадьбы и сладость того первого поцелуя двух супругов. Он замечал и то, каким радостным и возбужденным был Бэкхен на следующее утро. Замечал, как округлился чужой живот меньше чем через полгода, и как омега ластился к рукам своего мужа, когда тот приходил не к нему, а к своему ребенку. Минсок замечал все. И то, как счастье в глазах сменилось болью и разочарованием, и то, как омега все еще тянулся душой к тому, кому не был нужен. Бэкхен не замечал ничего. Он ровным счетом не видел, как улыбался его друг, когда он что-то рассказывал, и как смеялись его глаза, когда у младшего от напора эмоций заплетался язык. Бэкхен не замечал, как он порой нервно комкал что-то в руках, желая что-то сказать, и сотни раз ничего не говорил. Бэкхен не замечал, что они слишком быстро подружились. Что он подружился с тем, у кого, по сути, во Дворце друзей не было. Минсок был одинок. Всю свою жизнь. Он рос в атмосфере дикой нелюбви родителей друг к другу, потому что он был последним ребенком в семье, которая потом не то чтобы распалась, но существовать перестала. И мало того, он был еще и единственным омегой в этой достаточно большой семье, а, значит, рос довольно отстраненно от своих братьев-альф, которые не привыкли водиться с младшеньким. Но он все равно любил и своего отца, и своих братьев и даже других сводных братьев, которых в семье было немного. Он любил весь мир, а весь этот мир любил его, что было видно и сейчас, по трепетно склонившим головы кунъне, когда он только проходил мимо. – Бэкхен, будь добр, открой мне, пожалуйста, – но, несмотря на все это, был в нем один изъян, которого не терпел Император и из-за которого они и не поддерживали более теплые отношения. Нет, это не хорошие отношения с его супругом, ведь Минсок был волен делать все, что ему захочется. Это было скорее непослушание и нежелание старшего быть счастливым, ведь у него были все привилегии выйти замуж по любви за хорошего альфу, потому что Чанель, учась на своих ошибках, не мог заставить его сделать это не по своей воле. Но он все еще оставался жить во Дворце, поддерживая дружбу с единственным человеком – Бэкхеном. И, кажется, альфа начинал догадываться, что это была не просто дружба. Минсок всегда немного отличался от всех других. Не только его внешность говорила о странностях, но и то, как он иногда мыслил. Он рос исключительно в кругу альф, и сам больше был похож на альфу, по крайней мере, своим ходом мысли точно. Более того, он отлично управлялся с мечом, так что на показательных боях часто укладывал неповоротливого в детстве младшего братца на лопатки, смеясь и задорно падая рядом. В детстве они были счастливыми… да. Но сейчас речь не об этом. Омега действительно чувствовал что-то особенное к Бэкхену. И сложно было объяснить: трепетное ли чувство любви или какую-то отцовскую привязанность, ведь нужно же было как-то восполнять ту нехватку общения в жизни. Единственное, что Минсок мог сказать наверняка, ему безумно нравилось целовать Бэкхена, когда тот совсем падал духом и разрешал касаться себя, обнимать и порхать губами там, где того желал старший. Как бы необычно и странно это не было. Минсоку нравилось утешать омегу, несмотря на то, что он сам был омегой. И нет, ему не нравились именно представители своего пола. Ему нравился этот юноша с грустью в глазах, на месте которой когда-то были искорки. И он действительно все это время тщетно всего лишь пытался снова оживить эти искорки, только вот омега искал в нем лишь утешение, и Минсок знал это. Потому что Бэкхен в такие минуты редких сладких и дурманящих поцелуев всегда закрывал глаза, представляя на месте друга любимого, но холодного человека, а омега практически физически чувствовал боль от того, что он лишь замена своего глупого брата. Да еще и не самая качественная. – Бэкки, я пришел тебе что-то рассказать, – когда и через несколько минут дверь не открылась, омега тихо постучал в нее снова, понимая, что его, видимо, тоже не хотят видеть, и тяжело вздыхая, потому что Бэкхен не заслужил всего этого. Бэкхен слишком прекрасен, чтобы быть таким несчастным, хотя и в страданиях своих он был так искренне уникален, что омега восхищался им просто за страдания и любовь к совершенно другому человеку, уже давно смирившись, что он лишь друг, которым пользуются ради утешения и, возможно, забавы. Он просто ничего уже не мог с собой сделать. Помня и про свой реализм, и про свою любовь, он просто плыл по течению, всем сердцем радуясь и тому, что просто может быть рядом с тем, ради кого готов на все. – Уходи, я не хочу видеть тебя, – из комнаты послышался противоречивый всхлип, а Минсок только неуютно повел плечами, с силой толкая дверь и понимая, что она вообще-то все это время была не заперта. Какой же все же Бэкхен ребенок, плачет, но не закрывает двери, наверное, специально, желая, чтобы его пожалели. Хотя, кто знает, может быть, он просто забыл про нее? Тихим шагом, все еще будто плывя, Минсок прошелся по комнате, тихо затворяя за собой дверь и замечая омегу на кровати, уткнувшегося в стену практически стеклянным, мертвым взглядом, отчего любого бы бросило в холод. Старший же только застывает на месте, замечая, как сильно ненависть и грусть обезобразили любимого, но ничего не говорит, забывая об этом тут же, и подходит ближе, тяжело вздохнув, прежде чем осторожно опуститься на кровать. Все слова из головы почему-то улетают, и Минсок просто не знает, что должен говорить сейчас, но и смотреть молча на это не может. «Натворили дел», – омега выдыхает снова так же тяжело, думая, что всю прислугу нужно просто вымести из Вонсона метлой, чтобы никто больше не посмел разводить слухи. Да, Минсок тоже уже прекрасно знает о них, хотя и не особо верит, потому что прекрасно знает своего брата, который так быстро никогда решения не принимает, хоть и импульсивен и эмоционален иногда до смешного. – Не хочешь видеть, так хотя бы послушай, Бэкки, – омега почти физически чувствует ту боль, которая сковывает младшего, выбивая из него тихие всхлипывания, вместе слез, потому что и слез-то уже давно нет. Все выплакал. И поэтому, прекрасно зная, что ему нужна поддержка, медленно ложится на кровати рядом, притягивая к себе несопротивляющееся тело и крепко обнимая за талию, уткнувшись в макушку и принимаясь что-то успокаивающе рассказывать, чтобы только снова увидеть эту горячо любимую лучистую улыбку и искорки в глазах. Но Бэкхен не слушает. Или просто не хочет слушать, отчего горло Минсока сковывает неприятная тяжесть. – Ты ведь понимаешь, что это все слухи. На самом деле, тебя никто не собирается смещать с твоего места. Ты ведь знаешь Чанеля, он не такой. Да и ваш ребенок. Минхо ведь – единственный наследник. Если ты переживаешь о том, что поговаривают во Дворце, так это все глупости, из-за которых ты и твое прекрасное личико не должны страдать. Ну… посмотри на меня? Минсок знает причину истинной грусти этого еще ребенка, но все равно несет всю эту ерунду, может быть, не желая напоминать младшему обо всей этой ситуации, а, может быть, просто боясь снова тревожить в себе ту печаль, которая вот уже столько лет мешает ему жить. Но ее тревожит сам Бэкхен, в очередной раз напоминая Минсоку, что его чувства – совершенно пустой звук для омеги. – Он не любит меня. – Но тебя люблю я. Всем сердцем люблю, – старший говорит это тихо-тихо, чувствуя неприятную горечь на языке, потому что он уже заранее знает ответ, но ничего не может с собой поделать, притягивая омегу к себе за талию ближе, на что он только, брыкаясь, отодвигается снова, неприятно морщась, но ничего не говоря. – Ты любишь меня, я люблю его. А он любит эту мерзкую шлюху, которая только и думает, что занять мое место, – омега снова вздрагивает от сковавшего горло всхлипа, утыкаясь в подушки и пряча свое опухшее от слез лицо. Все становится еще более запутанным, потому что он сам до конца не понимает, что несет, а Минсок, в очередной раз слыша отказ, уже и не думает ни о чем, понимая, что в чем-то Бэкхен прав. Например, в том, что в этой печальной истории все кого-то любят и получают любовь в ответ, кроме него самого. Кроме Минсока, который почти кричит омеге о своих чувствах. И плевать, что он тоже омега! Плевать на все, лишь бы просто быть рядом. – Зачем ты мучаешь меня своей любовью, хен? – А зачем ты душишь его своей, ведь ты прекрасно видишь, что она ему не нужна? Разве ты по-настоящему любишь его, если не можешь позволить ему быть просто счастливым? В комнате повисает молчание. Каждый думает о своем. В голове Минсока крутится мысль о том, кто из них эгоистичный глупец: он со своей неправильной, но молчаливой любовью или Бэкхен с кричащими, душащими, но какими-то ненастоящими чувствами? И еще совсем немного о том, что влюбленный человек не может злиться, ведь эти два чувства взаимно уничтожают друг друга, а если в сердце младшего появились гнев и ненависть, то никакой любви там уже нет. Да и вряд ли она там когда-то была. А Бэкхен… Бэкхен просто думает о чем-то своем, тайном, пока молчание не прерывается резкими словами: – Я убью его. И Минсок недоумевает, про кого так холодно, отрешенно и теперь почему-то спокойно говорит Бэкхен, разворачиваясь в объятиях и приникая солеными и потрескавшимися от долгих слез губами к чужим губам, впервые за все время не разрывая зрительный контакт. Это настолько сильно шокирует омегу, что он отвечает немного замедленно, обнимая младшего крепче и устраивая ладонь на его затылке, не сразу замечая мертвенный холод в чужих глазах и какую-то страшную решимость. И только из-за этого не разрывает поцелуя, чтобы начать убеждать омегу в его глупости и отговаривать от того, о чем он потом будет жалеть всю жизнь.