Любовь для Императора.

На другом конце небольшого Дворца, точнее, на этаж ниже, Сехун резко затаскивает омежку, мысли из-за которого путаются так, словно его, как минимум, напоили чем-то, в комнату и толкает на первую попавшуюся кровать, с хлопком закрывая тяжелую дверь и тихо рыча. На другом конце небольшого Дворца, в комнате на этаж ниже, уже другой омега испуганно хлопает глазами, как истинный обиженный ребенок, который не понимает, что же такого он сделал, что на него рычат. Да еще и кто рычит. Тот самый высокий красавец, по которому он вздыхал около двух или трех месяцев до тех пор, пока не побывал в покоях Императора, опять же, как истинный подросток, думая, что безумно влюблен. Ну, а как можно было не влюбиться в такого альфу, если тебе чуть-чуть меньше семнадцати и ты никогда особенно с представителями противоположного пола не общался. — Может, уже хватит этих истерик? Сехун высокий. Сехун статный. Сехун серьезный и, кажется, идеальный во всем. Его холодный взгляд и всегда чуть сведенные на переносице брови. Тонкие губы. Острые скулы. Лухану даже не хочется слушать, что говорит этот альфа. Ему хочется лишь наслаждаться его тихим голосом с акцентами на шипящие, хочется разглядывать его лицо, ловить каждую эмоцию. Лухану хочется наслаждаться, потому что сейчас в нем снова вдруг проснулись те чувства, которые казались забытыми. Забытыми, как Сехун, которого он видел сейчас перед собой: живого, теплого, говорящего о чем-то. Так близко, что мог бы сейчас легко коснуться его лица, этих острых скул, о которых совсем недавно думал всеми ночами. Но, естественно, Лухан не делал этого, потому что помнил о том, что у него есть гордость и чувство собственного достоинства. Этого ему не занимать. Не делал этого и Сехун, хотя больше всего на свете сейчас хотел зарыться грубыми пальцами в эти шелковистые длинные волосы. Но вместо всего этого, они стояли и кричали друг на друга: Лухан, потому что в нем бушевала подростковая дурь, а Сехун — из-за взрослых предрассудков и опасений. Любой бы, кто увидел сейчас эту сцену, попытался бы сейчас растащить их за шкирки в разные стороны, а потом помирить, но рядом никого не было. Они были одни. За закрытой дверью. И никто не мог образумить двух дураков в том, что они идеально друг другу подходят. — Не надо на меня орать, — в отличие от Кенсу, Хань про церемонии вообще не помнит, поднимая на предмет своей тайной (хотя вообще-то не такой уж тайной, ведь свою «любовь» ко всем подряд ребенок вряд ли может прятать) симпатии наглый взгляд из-под растрепавшихся волос. — Это моя комната. Попрошу выйти отсюда и не мешать мне решать, когда и кому устраивать истерики! — А я попрошу тебя закрыть рот, — Сехун, даже не повышая голоса, выглядит пугающе из-за своих глаз, смотрящих на всех, как на врага народа, именно поэтому мужчина лишь подходит к этому ребенку ближе и нависает над ним, тяжело дыша. Дышать выходит через раз не потому даже, что он зол, нет. Просто от омеги исходит такой дурманящий запах, что альфа боится растерять всю свою уверенность и уткнуться в его макушку. — Не понимаю: у тебя действительно нет мозгов, либо же ты так хорошо притворяешься тупым? Во-первых, ты не имеешь права кричать на человека старше тебя почти в два раза. Во-вторых, Император, не будь он в хорошем расположении духа, давно бы приказал казнить тебя. В-третьих, твоя эта любовь ко мне раздражает меня неимоверно. Я вдвое старше тебя. Не мог найти кого-то помладше, кому будешь жизнь портить своими взглядами и вздохами? Что, думал, я не замечаю, как ты пялишься на меня, а потом идешь с другими альфами ночи напролет проводить? — Я на тебя не ору, так почему же ты тут командуешь и позволяешь себе повышать на меня голос? Даже если ты, видите ли, старше в два раза. Тоже мне! — омега со своим юношеским желанием противоречить и грубить, тут же сдувается, только замечая не очень-то добрый взгляд в свою сторону. Мозги у него как раз есть. И чувство самосохранения тоже. А тут еще альфа начинает говорить про его любовь. И Лу понимает, что никакой взаимностью там и не пахнет. А вот от Сехуна так прекрасно пахнет, что он готов и без взаимности. Просто так, лишь бы почувствовать этот прекрасный аромат всеми клеточками своего юного тела. Он уже совсем затихает, опуская взгляд и выдыхая, все еще чувствуя, как внутри закипает желание нагрубить еще больше, а потом поплакать в подушку. Так ведь делают все дети, которые не научили свой язык контролировать себя, но уже отпустили его в свободное плавание. — Какое тебе вообще дело до меня? Я, может быть, хочу, чтобы меня казнили, — кисэн снова поднимает взгляд, но уже не такой наглый, скорее, обиженный. Ведь омега действительно чувствует себя мало того, что брошенным, так еще и отвергнутым и никому не нужным. Ему так нравился Сехун, а он оказался злым идиотом, который теперь кричит на него из-за какой-то ерунды, до которой ему вообще не должно быть дела. — И какая тебе вообще разница, с кем я сплю? Ты мне вообще не нужен. Я не люблю тебя. И все эти твои фантазии… они мне не интересны. — Неужели так нравится быть шлюхой? — слова омеги кажутся старшему обидными и какими-то чересчур уж неправдоподобными, но он тут же меняет тему, решив на сегодня забыть про любовь, и, хмыкнув, присаживается на кровать рядом и выдыхает, развязывая свои штаны. А затем, как-то грустно ухмыльнувшись, тянет омегу на пол и устраивает того между своих ног, приподняв бровь. — Тогда давай. Покажи мне, чему научился. Деньгами не обижу, не волнуйся. — Что? — омега поднимает одну бровь, понимая, что это уже вообще верх наглости. С какого такого случая он вдруг стал шлюхой да еще и в глазах человека, который ему нравится? Что вообще о себе думает Сехун, если позволяет себе так нагло вторгаться в чужую комнату, а заодно и жизнь, кричать, обвинять не пойми в чем, сыпать обидными словами, так еще и склонять непонятно к чему? — Что ты вообще знаешь, если позволяешь себе так меня называть? Симпатия к альфе медленно сходила… скатывалась к пункту «ненависть» и «отвращение», но когда он еще и усадил Лухана на пол, у того аж глаз дернулся, а губ коснулась самая дурацкая ухмылка. Он столько раз представлял себе момент их первого разговора, их первую встречу, их первые объятия, но как-то никогда не думал, что альфа соберется с порога ставить его на колени, да еще и обещать за это большие деньги. А ведь Лухан бы с превеликим удовольствием сделал это бесплатно, но после таких слов ему и смотреть на альфу не хочется. — Найди себе другого дурака, который станет удовлетворять твои желания. Я не дешевая проститутка, чтобы за твои жалкие деньги отсосать за то, что на меня еще и рычат, — омега поперхнулся, но продолжил, не отводя взгляда, хотя и чувствуя себя слегка неудобно от подобных слов, и оперся о чужие колени небольшими ладонями, собираясь встать. — Меня достаточно обеспечивают, чтобы сейчас встать и уйти. И больше никогда и ни при каких обстоятельствах не видеть твоего лица. Меня с шести лет держат тут взаперти, уча дурацким танцам, песням и игре на всякой ерунде, пропади они пропадом. И ты считаешь, что мне не привили чувство собственного достоинства и гордость? — А ты не такой уж и идиот, — Сехун, который слушал младшего более чем внимательно и с каждой его фразой становился только светлее, хмыкнув, помогает омеге подняться и поправляет свои штаны, выдыхая. Он не может удержаться, смотря в эти огромные черные глаза (есть в них что-то дьявольское) на белоснежной детской коже и чувствуя себя каким-то чертовым педофилом, который теперь оглаживает щеку омеги большим пальцем и качает головой, прикрывая глаза. Кожа такая мягкая и не испорченная косметикой, которой так любят пользоваться все кисэн. Весь омега такой мягкий и неиспорченный. Сехуну даже становится наплевать на все свои дурацкие принципы и недавние слова. Омега кажется ему таким непорочным ангелом с дьявольскими чертами. Он кажется ему идеальным. Идеальным со всеми его истериками, дерзостью, неопределенностью. И пускай идеалом для него еще совсем недавно был Кенсу. Теперь он успел об этом забыть, потому что всего одно прикосновение будто током ударило, который тут же пробежался по всему телу, возбуждая столько нервных импульсов в организме, существование которых до этого не было даже известно, что альфа не может сдержать нервную улыбку. — Лухан, ты безумно красивый омега с приятнейшим запахом, который может привлечь к себе любого, стоит тебе лишь пожелать. Я ни в коем случае не запрещаю тебе или говорю, что нужно сделать. Я лишь прошу тебя, потому что тебе же будет потом больнее. Найди кого-то своего возраста, малыш. Кисэн не проститутки, и ты отлично это знаешь. Ты в любой момент можешь отказать любому, кто захочет затащить тебя в свою постель, и тебе ли не знать, что все заступятся за тебя. Я просто лишь прошу забыть о своих чувствах ко мне и к Императору, потому что ничего, кроме боли, мы тебе не подарим. Младший, заканчивая свою гневную речь, вдруг снова затихает, чувствуя легкое прикосновение, от которого ощущает покалывание в собственных кончиках пальцев. Ему вдруг почему-то безумно хочется ударить альфу за такие слова, потому что в представлениях последнего он явно был не только шлюхой, но и идиотом. Однако слова альфы кажутся ему довольно правильными и разумными. Сехун прав и в том, что они явно друг другу не пара, и в том, что кисэн действительно вполне может привлечь к себе абсолютно любого мужчину, если захочет, и в том, что вряд ли получится у омеги получить от альфы то, о чем он мечтает. Но ведь Лухан был бы не Луханом, если бы его привлекала простота. Ему просто становилось скучно с кем-то другим, а Сехун — это что-то недосягаемое, что-то, что можно назвать грустной историей любви, ведь что может быть лучше для молоденького омежки, чем романтические искренние страдания о предмете своей любви. И если он уже отступил от мыслей об Императоре, потому что тот явно был привязан к Кенсу (а пытаться отбить кого-то у собственного почти брата — в конце концов, подло), то Хун был свободен, а, значит, вздыхать по нему можно было столько, сколько душе угодно. И, несмотря на его предостережение, никто бы не смог запретить или заставить упертого еще ребенка отступиться от этого. — Выходит, не любого. Что ж, ладно, — омега отклоняется и отходит от мужчины на несколько шагов, хоть и показывая всем своим видом, что отступать от своего не собирается. И он действительно не собирается. Потому что от этих особенных проснувшихся чувств где-то в животе он никогда бы не смог отступиться. Это было бы так подло по отношению к себе самому, даже если бы и испытывал он их к кому-нибудь другому. — Сделаю вид, что понял эту лекцию на тему «ты хороший, но мы не можем быть вместе, потому что я плохой». — Ничего ты не понял, — рыкнув, мужчина резко поднимается с кровати и шагает к окну, визуально спокойно наблюдая за бегающими по двору кисэн, но Лухан-то не слепой дурак и даже просто не дурак, ведь он прекрасно видит, как Сехун сжимает руки в кулаки так, что витые узоры вен вздуваются на запястьях. — Ты можешь привлечь любого альфу, и я не исключение. Однако и быть между нами ничего не может, Лухан. Я слишком стар, черт возьми, я тебе в отцы гожусь. Так что, пожалуйста, забудь обо мне. — Ах, вот в чем дело, — омега прикусил губу, поднимая взгляд на альфу и наблюдая за его передвижениями по небольшой комнате. А ведь младший думал, что он просто не нравится Сехуну, а вся проблема была всего лишь в возрасте. Ну и что? Разве это слишком сильно мешает? Кисэн, за несколько секунд взвесив все «за» и «против», медленно подошел сзади, нерешительно обнимая мужчину со спины, при этом медленно развязывая свой ханбок и прижимаясь к чужим широким плечам своими еще тонкими и немного по-детски угловатыми, приподнявшись на носочки. У Кенсу вон с императором разница в возрасте еще больше, а они выглядят такими счастливыми, как бы трудно это не было для омеги! Почему же Хань не может быть счастливым? Он все пытается найти ответ на этот вопрос, ведя кончиком носа по открытым участкам кожи на чужой шее и тихо выдыхая, чувствуя, как плечи обжигает холодом, ведь легкая ткань медленно соскальзывает, оставляя омегу с возрастающим волнением и небольшим страхом быть в такой момент отвергнутым. — То есть, дело только в том, что я слишком молод? — Сехун же сам сказал, что он может привлечь своим телом и запахом кого угодно. Почему бы не попробовать? Тем более, у него ведь действительно неплохое тело и приятный запах, если даже сам Император приглашал его в свои покои. Черт, но про Императора думать совсем не хочется. Хочется Сехуна. Аж до дрожи во всем теле. Омега еще никогда в жизни такого не чувствовал, но даже от невинного прикосновения его бросает в жар или в холод. Он просто не может определиться, но точно знает, что это будет слишком трудным счастьем для него. — И из-за этого ты совсем-совсем не хочешь даже смотреть на меня? — Что ты делаешь? — альфа вдруг дергается от прикосновений, сразу же разворачиваясь и закатывая глаза, укутывая ребенка обратно в ханбок, нахмурив брови. Он чувствует не меньше, чем этот глупый ребенок. И сдерживаться становится все сложнее. — Заболеешь. Что он делает? Серьезно? Что он делает? Вообще-то, пытается соблазнить альфу. Но это так, для справки. Это ведь совсем не важно. Всего лишь разделся тут перед ним и попытался привлечь внимание. И это у него, кажется, получилось, потому что Сехун чуть принюхивается, тихо рыкнув, потому что запах этого омеги слишком сводит с ума, чтобы здраво мыслить, и он просто вынужден подхватить его под широкие округлые бедра и усадить на подоконник, ибо идти к кровати нет решительно никаких сил. А Лухан еще и так невинно отводит взгляд и так очаровательно краснеет, что у альфы просто нет сил противиться. Ни этой невинной внешности. Ни этим дьявольским глазам. Ни прекрасному запаху. — Не знаю, чего ты хочешь этим добиться, но возбудить меня крайне сложно, если я сам того не захочу. — Да что ж ты за альфа такой, если тебя и этим не получается, — омега краснеет до кончиков ушей, потому что он вообще-то надеялся, что у него хоть что-то получится с первого раза, но Сехун, видимо, совсем непробиваемый. Однако довольно резкое движение, заставляет младшего вздрогнуть и вцепиться пальцами в чужие плечи, опуская руки только после осознания, что под ним твердая шаткая поверхность, а на талии большие ладони, мерно порхающие по чистой коже под наскоро накинутой обратно тканью, и понимая, что это, кажется, было разрешением продолжать. — Но ты же хочешь, — не то чтобы омега канючит, но личико его становится умилительно умоляющим. Он даже вновь ведет плечами, из-за чего приятная ткань снова немного спадает, а носочком одной из стройных ног ведет по чужому бедру, с любопытством поднимая взгляд и немного отклоняясь назад, пальцами вцепившись в подоконник под собой и отклонившись назад на холодное стекло, чтобы не упасть. И плевать, что с улицы все это видно. И что в комнаты действительно нельзя никого водить. И что он откровенно склоняет альфу непонятно к чему. Все равно. — Я ведь такой красивый. Разве я совсем не нравлюсь О Сехуну? — Тебе не кажется, что ты слишком любишь себя? — усмехнувшись, мужчина перехватывает маленькую ножку и медленно приподнимает ее чуть выше, пока омежка демонстрирует ему свою невероятную гибкость, и аккуратно разминает стопу, прежде чем потянуть его на себя и хмыкнуть, покачав головой. — Что же ты непослушный такой? Как же Сехун сейчас хочет наказать его. За его капризы. За истерики. За скандалы с Кенсу. И за дерзость. Так, чтобы сидеть неделю не мог, потому что он не привык к таким дерзким, но, одновременно с тем, прекрасным омегам. Его изнутри разрывает несколько странных чувств. С одной стороны, его до сих пор тянет к этому маленькому ангелочку с совсем детским личиком, а с другой — он все еще не может сделать хоть что-нибудь из-за этой гребаной разницы в возрасте. Но сдерживать что-то внутри уже нет сил. Поэтому альфа медленно и как-то отрешенно, стараясь не смотреть в прекрасные глаза напротив, развязывает чонбок, скидывая ненужную вещь на пол и медленно откидывая его ногой в сторону, и нависает над мальчишкой, замечая, как он совсем немного наклоняется назад, но смотрит на него с совершенно искренним интересом. Так на него никто никогда не смотрел. Ни один омега. Даже такой маленький и неопытный. — Можешь сделать мне массаж, а там посмотрим, чем я тебе могу помочь. — Кроме меня самого, меня в этой комнате совсем никто не любит. Приходится делать все самому, к сожалению, — кисэн снова обиженно вздохнул, дернувшись, и, недовольно покачав головой, чуть не шлепнулся с подоконника спиной назад в открытое окно, потому что альфа слишком уж неожиданно навис сверху, демонстрируя красивое накаченное тело. И кто еще непослушный? Следя за каждым движением мужчины, младший даже чуть раскрывает рот, скользнув по красивому телу заинтересованным взглядом. Ах-х, сколько раз он мечтал увидеть альфу именно таким. Без этой дурацкой и совершенно ненужной одежды. Как долго он мечтал о том, что очертит самыми кончиками пальцев подтянутые мышцы накаченной груди, что спустится мягкими подушечками вниз по каждому кубику, поцелует эти сильные плечи и руки, касаясь нежными поцелуями каждого миллиметра такой желанной кожи. А теперь Сехун сам разделся перед ним. И пускай всего лишь для массажа, но разделся же, а омега уже свел перед ним худые ноги, пряча свои недвусмысленные эмоции за легкой, но мешковатой тканью, хотя это и не ускользает от альфы, который заинтересованно приподнимает бровь, дыша через раз, потому что дурманящий запах становится все сильнее. Сехун уже просто не может думать хоть о чем-нибудь, чувствуя, как ему самому уже чертовски неудобно в одежде. — А мне нужна помощь? Я уже вполне самостоятельный мальчик, — делая вид, что не понимает, о чем идет речь, омега мягко пробегается прохладными пальцами по плечу альфы, очертив ноготками напряженные мышцы, и с удовольствием наклоняет чуть-чуть пониже к себе, довольно ведя другой ладонью вверх по широкой спине. И, черт возьми, течет от этого идеального тела и мускусного запаха. — Да, Папочка? Я ведь могу называть тебя так, если уж ты мне… как ты там сказал? В отцы годишься? Сехун не может. Сехун не может больше сдерживаться, потому что этот мальчишка отбирает слишком много сил. Но он не был бы одним из лучших военных армии (ладно, он лучший, если не брать во внимание Чонина), поэтому очень даже хорошо сдерживается. Ладно, уже не сдерживается, когда вновь негромко рычит, стаскивая этого слишком соблазнительного ребенка с подоконника, и разворачивает его к себе спиной, неоднозначно толкаясь бедрами навстречу, отчего Лухан только судорожно выдыхает и покорно выгибается в спине сильнее, отставляя свою, блять, прекрасную задницу и утыкаясь щекой в холодное стекло, чуть ерзая. Он даже не успевает подумать о чем-то, просто отдается умелым рукам и цепляется тонкими пальцами за подоконник. — Доиграешься. — А разве еще не доигрался, Папочка? — омега снова сладко протянул последние два слова, только тихо втянув в легкие побольше воздуха, чтобы не вскрикнуть от довольно сильной хватки мужчины и, одновременно с тем, не застонать в голос, потому что, как оказалось, Хань больно чувствительный ребенок. Вообще-то ему совсем не нравится, что Сехун сдерживается и медлит, поэтому омега тут же нагло ведет бедрами сначала вперед, натыкаясь на подоконник, а потом назад, будто чувствуя каждую чужую мысль и не давая отстраниться. С большим усилием приходится еще и менять выражение лица: со смущенного и явно желающего продолжения на хитрое и чуть отстраненное, ведь Сехун неожиданно куда-то пропадает, приподнимая легкую ткань и медленно опускаясь на колени на холодный пол, не забывая при этом покрывать нежными поцелуями все, до чего только дотягивается, начиная от лопаток и вниз вдоль позвоночника. — Я что, настолько плох, что не могу даже возбудить тебя? — Может, просто я слишком хороший воин с отличной выдержкой? — альфа ухмыляется, понимая, что его тело уже совершенно сдалось, хоть разум и сопротивляется, пока губы, будто отдельно от всего тела, целуют ножку омеги, начиная с нежной сиреневатой кожи под коленом и поднимаясь все выше, нагло оставляя следи укусов на аппетитно выглядывающих из-под яркой ткани бедрах и припадая губами к ягодицам, пока пальцы, тоже, словно отдельно от всего тела, сжимают чистую кожу сильнее, притягивая ближе к себе и заставляя еще немного выгнуться. — Папочка проиграл. Ты слишком хороший возбудитель. — Может, просто мы уже посмотрим, как ты хорош в постели, потому что насчет хорошей выдержки я уже все понял? — Лухан отчетливо чувствует, что сдержать свои эмоции, а заодно и определенное выражение лица у него не получается, и от удовольствия закатывает глаза, уже просто от того, что Сехун, наконец, целует его. Он все еще удивляется, как у него хватает сил и терпения не заскулить, а не вот так спокойно разговаривать и язвить, но и не язвить он не может, потому что ему хочется нахамить Сехуну даже в такой момент, когда он с такой нежностью выцеловывает каждый миллиметр, оказывается, сладкой кожи, все ближе подбираясь к заветной точке. Омега даже не верит собственным ощущениям, жмурясь, так же, как и тому, что альфа, наконец-то, сдался. — И насчет твоих умений и титула лучшего воина я тоже наслышан. А вот о том, что меня сейчас интересует намного больше — нет. Кисэн мягко приподнимается на носочки чуть выше и снова сжимает тонкими пальчиками подоконник, только на сей раз царапаясь, пока альфа медленно и как бы издеваясь проходится влажным языком по ложбинке между аппетитных ягодиц, собирая естественную смазку и чему-то по-кошачьи улыбаясь. Лухан только отчаянно краснеет, потому что такое у него впервые, и давит в себе тихий стон, не желая показывать, как ему хорошо от подобных ласк. — А ты, оказывается, сладкий. — Я хочу тебя. Ну, черт. Папочка же возьмет меня, да? — Когда мы успели перейти на «ты»? — альфа приподнимает бровь, раздвигая ноги омеги пошире, пока тот отчаянно краснеет, но покорно выгибается, словно кошка, в пояснице до хруста и мелко вздрагивает, чувствуя, как самый лучший завоеватель его сердца слизывает с его бедер и дрожащих ног блестящую на бледной коже смазку, чуть рыча. И медленно проталкивает сразу два пальца в горячее тело, потому что больше наблюдать за тем, как он течет просто от горячих поцелуев, он не может. — Когда ты затолкал меня в комнату и начал на меня… Мм, — тихие рассуждения омеги покрываются тихим стоном, потому что опять же он очень чутко реагирует на любую ласку. Даже несмотря на то, что вообще-то пальцы альфы приносят пока не самые приятные ощущения, омега будто и не замечает этого, концентрируясь на одних лишь только губах, кажется, ощущая каждую их мелкую трещинку. И стонет. Сладко стонет, забывая о запрете нарушать покой соседей, а Сехун медленно двигает пальцами, наблюдая, как они пропадают в сжимающейся дырочке и снова появляются — в блестящей жидкости, и проходится по ним языком, задевая нежные мышцы, из-за чего Лухан над ним чуть ли не хнычет. И, действительно, складывается впечатление, что сейчас это — самое увлекательное занятие в жизни альфы. Потому что его глаза горят, а руки трясутся, тогда как он сам чувствует себя каким-то мальчишкой-девственником, впервые добравшимся до красивого тела омеги. И слава богу, что сам омега не видит этих откровенных ласк, иначе бы он точно сгорел со стыда, даже несмотря на то, что им обоим сейчас до безумия необычно, что на смущение не хочется отдавать ни минуты. Теперь уже не сдерживаются оба и нарушают покой не только всего Дома, но и тех омег, которые до этого бегали по улице прямо напротив окна, а теперь разбежались, видимо, жаловаться или сплетничать, только завидев или услышав то, что происходит чуть ли не на самом видном месте. Причем очень нарушают, потому что даже в комнате на этаж выше, Кенсу, чуть ворочаясь и сонно чмокая пухлыми губами, проснувшись, сообщает Чанелю что-то вроде «Как я посмотрю, Сехун отличный психолог». И снова погружается в теплый сон, как в теплом одеяле, устраиваясь в нежных объятиях своего альфы. И бог знает почему он решает, что стонет именно Лухан и именно из-за Сехуна.