***
— Сходи и извинись перед Кенсу, — последнее, что произносит вообще не выспавшийся Сехун, прежде чем мимолетно поцеловать омегу и выйти из комнаты. Он уверен, что это был последний раз, когда он целует его. Последний раз, когда касается его. Последний раз, когда видит его такую нежную усталую улыбку. Сехун в этой комнате больше не появится, потому что, даже несмотря на минутную страсть, которая вспыхнула в нем и которую он сдержать не смог, у них с Луханом ничего не может быть. Да, альфа любит его, и с лихвой убедился в этом за этот день. И в том, что омега любит его, он тоже, наверное, уверен. Но Сехун, несмотря на все это, до сих пор убежден в том, что он последний извращенец, если спал с ребенком, которому испортил этим, скорее всего, ближайшие месяцы жизни. Ну и заодно в том, что между ними теперь точно ничего не может быть. Им лучше бы было остановиться тогда. Ему нужно было уйти сразу после разговора. Им не нужно было заходить так далеко, чтобы сейчас не было так тяжело. А альфе действительно тяжело сейчас уходить, потому что он, черт возьми, последний идиот, уверенный в том, что четырнадцать лет разницы — это целая жизнь, только вот даже эту жизнь можно при желании преодолеть. Но Сехун верит, что Лухан найдет себе кого-нибудь помоложе и совсем из другого класса, а он как-нибудь переживет со своей любовью. Младший же влюблено выдыхает и поднимается с кровати, быстро одеваясь и срываясь за бег в спальню своего хена, когда Сехун прикрывает за собой дверь. Он настолько счастлив сейчас, что даже не замечает какого-то задумчивого выражения лица старшего, его вновь сведенных бровей, грустного взгляда. Его только чуть покачивает из стороны в сторону, но, если Сехун сказал извиниться, то он сразу же исполнит его указания. Омега сейчас даже не думает о том, что он уходит, не думает о том, зайдет ли он еще, не думает, что будет дальше. Ему только хочется скорее рассказать все-все Кенсу, извиниться перед ним за истерики, обнять его крепко-крепко и много-много-много раз поблагодарить. Бесконечно много, потому что только благодаря ему, наконец, произошло то, что произошло. — Хен! Ты не поверишь, что сейчас произошло! О Господи, если это извинения, то Кенсу — сын древнегреческого бога. Как видно, Кенсу не сын древнегреческого бога. Он вообще не помнит, чей он сын, да и как-то думать об этом он не хочет. Так вот, омега скучающе перебирает свитки и крутит в руках что-то вроде пера, желая выразить свои мысли на бумагу, но из-за той эйфории после многих переживаний, почему-то не получается. Выходит, что когда Лухан влетает в комнату и почти бросается в его объятия, Кенсу глупо смотрит в пол и ждет вдохновения. Но вместо вдохновения приходит радостное создание. Ладно, не приходит, а влетает. — Ты бы хоть стучал, — кисэн тихо посмеивается, понимая, что ссора, кажется, сошла на нет. Лухан когда-нибудь нарвется на неприятности за неимение привычки спрашивать разрешения войти, но сейчас он выглядит таким счастливым, что у омеги даже не возникает желания что-то говорить или учить младшего правилам хорошего тона. Он только замечает, как омега принюхивается и сначала озирается по сторонам, будто пытаясь кого-то найти. Кенсу быстро догадывается в чем дело и только рассеяно пожимает плечами, пока Хань удивленно улыбается, не находя рядом Императора. Он, кажется, даже не замечает особенных изменений в старшем омеге, настолько увлекаясь своим переживаниями, что начинает тараторить почти с порога, даже не закрывая за собой дверь. А Кенсу с какой-то наставнической и нежной улыбкой слушает и слушает, и слушает, и слушает до бесконечности долгий рассказ, пока младший уже устраивается на его коленях, расслабляясь под мягкими поглаживаниями по голове, и поглядывает на раскрытую дверь, точнее на альфу, что стоит за ней, все более шокированными глазами. Потому что этот маленький негодник не опускает ни одной подробности тех дней, пока они с Хуном были вместе, а омега про себя только удивляется и думает, как теперь смотреть после этого увлекательного «рассказа», по которому можно писать книгу не очень приличного содержания, на своего охранника. Но в любом случае он рад, что Лухан с ним теперь хотя бы разговаривает, забывая про все разногласия. — Хм, — когда омега уже заканчивает свой рассказ, даже не покраснев, тогда как Кенсу уже не знает, куда деть взгляд, старший чуть улыбается, ласково заглядывая в глаза напротив и перебирая темные прядки волос омеги, удивляясь, почему на его лице после стольких впечатлений даже не отразилась капля усталости. — И что он тебе сказал, малыш? Что у вас будет теперь? — Я не знаю, хен, — Лухан, тяжело выдохнув, кидает взгляд на разговаривающего с каким-то альфой из армии Сехуна и качает головой, прикрывая глаза. Вот сейчас до него доходит после единственной фразы, что альфа ему ничего не обещал и даже не говорил ему о любви или будущем, а он уже такой счастливый. А сейчас он анализирует то, как они «попрощались» и сознает, что ничего хорошего-то в их прощании и не было. — Совершенно не представляю, чем все это закончится. Он просто вылетел из моей спальни, словно ничего не произошло, понимаешь? Так называемое счастье медленно уходит на второй план, потому что на его место приходит осознание: а нужен ли он Сехуну или это было «просто так». Страшнее всего услышать второй вариант. Омега не понимает, как он вообще докатился до того, что долгое (да, когда тебе шестнадцать, три месяца кажутся безумно долгим временем) время любил этого альфу, потом как-то влюбился совершенно в другого человека, а теперь снова сосредоточил весь мир на том альфе, которого любил. Сложно сказать, любовь ли это вообще, но он сейчас смотрит на Кенсу, который хоть и сочувствующе поглаживает его по голове, но в его все равно летают искорки счастья и бесконечной радости жизнью. Хань видит, что Кенсу искренне любит Императора, и почему-то он уверен, что Император любит его не меньше. По крайней мере, когда он последний раз нарушил их покой в этой же комнате, Чанель, не успев переключиться, с таким обожанием смотрел на омегу, что даже в нем — абсолютно постороннем человеке — проснулось какое-то особенное чувство тепла и желание не сдвигаться с места. Когда он был в одной постели с ним, альфа смотрел на него совсем не таким взглядом. И, если честно, Лухан уверен, что он никогда ни на кого так не смотрел, только на своего омегу. А еще ему немного стыдно за то, что он позволил себе накричать на Кенсу и обвинить непонятно в чем, ведь сейчас-то он на его коленях понуро хлюпает носом, а потом резко подскакивает на кровати и щенячьими глазами смотрит в его глаза, умоляюще улыбаясь во все тридцать два (хотя, вообще-то, с зубами мудрости у него проблема). — Может, ты с ним поговоришь? Может, он хоть тебе расскажет, что думает обо мне? — Эй, малыш, — Кенсу только тихо посмеивается, когда младший прикрывает глаза, а потом снова делает самый серьезный вид, потому что к проблемам Лухана нужно относится с такой же серьезностью, как к своим. Особенно если эти проблемы такие важные. — Я теперь понимаю, кто мешал нам… мне спать. И после этого ты хочешь сказать, что ничего не произошло? Омеге приходится немного наклониться, чтобы мягко поцеловать младшего в кончик носа, осторожно убирая его мешающие пряди волос с лица, но он на это вдруг вздрагивает, уж очень резко подскакивая снова на ноги. Остается только дивиться его энергичности. Лухан кажется таким взъерошенным, взволнованным и совсем немного смешным, но Кенсу все еще сохраняет на лице серьезность, дивясь тому, как у младшего хватает сил, чтобы сейчас скакать по комнате, словно он маленький козлик с неограниченным запасом энергии. — Малыш, он взрослый мужчина, — Кенсу хитро улыбается, пожимая плечами и притягивая омегу обратно на кровать, потому что в глазах рябит от его быстрых передвижений. — Я бы даже сказал «старый» но, как видишь, я этого не сказ… ладно, сказал, — кисэн снова кидает быстрый взгляд на высокого альфу, который все еще стоит перед наполовину раскрытой дверью, и думает, как бы выкрутиться, потому что на его лице снова привычное выражение строгости и спокойствия, а-ля камень. А говорить и оправдывать это все ему, между прочим. — Так вот. Он уже взрослый мужчина. Да еще и воин. Ты хотя бы представляешь, какая выдержка в нем скрыта, — Лухан на этом моменте, между прочим, очень многозначительно хихикает, прерывая этим старшего, ведь он вынужден приподнять бровь в немом вопросе, на который ему не собираются, видимо, отвечать. — На его лице не должно быть эмоций. Да я и не думаю, что он хотел бы их кому-то показывать. А между тем, посмотри на себя. Ты еще такой ребенок. А все дети эмоциональны. Он любит молча, Лухан. И это совершенно нормально. Когда ты молодой и глупый, тебе хочется кричать о своей любви на каждом углу, рассказывать абсолютно всем, даже тем, кому это неинтересно. На самом деле, так не только с чувствами, но сейчас мы говорим о них. Когда ты любишь, тебе хочется все стены исписать именем своего возлюбленного, написать об этом книгу, нарисовать плакат и ходить с ним по улице. И разница лишь в том, что, когда ты становишься старше, ты прячешь все эти желания куда подальше, потому что с возрастом счастье становится таким ускользающим, что ты боишься даже громко разговаривать в его присутствии, чтобы не спугнуть. Кенсу ласково улыбается, кивая своим словам и поправляя одежду кисэн, видимо, наскоро наброшенную на плечи. Лухан в его объятиях, кажется, озадаченный его словами, замолкает на какое-то время и, наверное, ожидает продолжения, потому что мысль омеги кажется ему такой глубокой, что она просто не может закончится так скоро, а его спокойный, немного низковатый голос должен звучать и дальше. — Ведь как такого красивого ребенка можно не любить? Разве ты не помнишь, что даже сам Император приглашал тебя в свои покои? — омега попытался как можно более отстраненно улыбнуться, думая об этом, и честно попробовал вспомнить хоть что-нибудь, кроме «шлюха» из слов, сказанных Сехуном в адрес младшего. Головой-то он понимал, что Сехун на самом деле тоже чувствует что-то особенное к этому малышу, но ничем не мог доказать это «что-то» даже себе, ведь они об этом не говорили. — И он тоже считает тебя самым замечательным омегой. Он сам мне об этом говорил. Честное слово. Но если ты хочешь, чтобы я с ним поговорил, хорошо. Хочешь, прямо сейчас? На этом моменте Кенсу уже собирался подозвать альфу и даже поднял руку, только вопросительно взглянув на младшего. А омега в ответ на это то ли испуганно, то ли возбужденно хлопнул своими длинными ресницами, словно у куклы, поднимая взгляд на старшего и с недоверием смотря в его большие глаза. В глазах напротив, впрочем, тоже нет каких-то особенных эмоций, говорящих об уверенности, но отступать некуда, именно поэтому Лухан, приподняв брови, переводит взгляд на альфу и почти нежно улыбается, боясь его отвлечь, но все же произносит довольно громко: — Сехун, не мог бы ты подойти? Кенсу хочет кое-что узнать у тебя. Сехун же, удивленно заглянув в спальню омеги, непонимающе приподнимает бровь и отпускает солдата, послушно заходя в комнату и вопросительно посмотрев на Кенсу, который его якобы звал. Забавно то, что взгляд и у него не менее вопросительный, потому что, во-первых, омега удивлен тому, что Хань так свободно обращается к его охраннику на «ты», чего даже он сам себе не позволяет, а, во-вторых, тому, что он набрался смелости так резко начать этот разговор. Разговор, который, между прочим, вести Кенсу, а не ему. — Да? Старший омега вообще не ожидал такого поворота событий хотя бы из-за того, что Лухан хотел, чтобы «Кенсу спросил у Сехуна, как последний к нему относится», но что-то явно пошло не так, потому что он за две секунды не стал прозрачным, и выходило, вроде как, что он сам же и спрашивает у своего возлюбленного. А Кенсу? А что Кенсу? Он тут, видимо, в роли наблюдателя и вообще нежелательного свидетеля. Причем нежелательного, потому что сам этого не желает. Он, если уж говорить совсем откровенно, уже будто заранее знает, что из этого не выйдет ничего хорошего. — Хорошо, Лухан. Хорошо, Сехун, — кисэн тихо вздыхает, бросая на младшего взгляд такой, будто он, как минимум, кого-то убил. Или что-то. В данном случае бедные нервные клетки Су. Так вот. Принимая самый торжественный вид и при этом стараясь нервно не засмеяться, омега поглядывает на альфу, которого весь этот театр не устраивает, кажется. Сехун хмурит брови, но послушно ждет, догадываясь, кажется, не только о том, что омеги секретничали о нем, но и о том, что именно у него сейчас спросят. А ему этого сейчас совершенно не нужно, ведь, даже несмотря на то, что по тону Кенсу слышно, что он пытается превратить все в шутку, он-то все в шутку обратить не сможет. Как вообще свои чувства можно обращать в чертову шутку, когда он даже стоять с этим ребенком рядом не может, не чувствуя дикого желания прижать его к себе. — Итак, господин О Сехун, мой дорогой друг — вот этот глупый малыш, который творит, между прочим, всякую ерунду — сам не может спросить у Вас ввиду стеснения и неловкости и просит об этом меня. Что ж я спешу исполнить его просьбу. Утолите же его любопытство и скажите, — на этих словах Кенсу запнулся, а щеки его порозовели от воспоминаний недавнего рассказа, тогда как Лухан занервничал, а Сехун свел брови еще сильнее. Омега оказался между ними явно лишним, потому что они сейчас смотрели друг на друга, не отводя взгляда, тогда как Кенсу пытался подобрать слова. — Понравилось ли вам то, что произошло некоторое время назад в моей старой комнате — упаси вас бог, если это было еще и на моей кровати — и как же дальше пойдет судьба ваших отношений? — Вы оба окончательно здравый смысл потеряли? — рыкнув, мужчина строго смотрит сначала на Лухана, стараясь при этом не разрывать зрительный контакт и говорить твердо, а после на Кенсу, потому что-то, что ему необходимо сказать, он не может говорить, смотря в эти кукольные и по-дьявольски темные глаза, и выдыхает, покачав головой. — Это был просто секс и ничего более. А теперь, если у вас больше не осталось вопросов, я пойду на свое место, иначе Император с меня три шкуры сдерет.***
Развернувшись на пятках, мужчина быстро выходит из спальни, потому что краем глаза замечает изменившееся выражение лица младшего, и, громко хлопнув дверью, потому что еще до хлопка младший омега начинает тихо смахивать с лица горячие крупные, но непрошенные слезы, упав лицом в подушку. «Просто секс и ничего более? Просто секс? Просто?» — для Сехуна что, переспать с кем-то — то же самое, что с утра зубы почистить? Это как такое вообще можно было сказать омеге, который несколько часов кряду так искренне под тобой стонал, а пять минут назад — с таким детским восторгом рассказывал и хвастался? У него что, вообще сердца нет? И еще этот взгляд, как будто они не могут немного подурачиться? И, о Господи, Лухан что, плачет? — Эй, малыш, малыш, малыш, солнышко мое, — омега тут же затараторил, не зная даже, что сейчас сделать. Он тут же опустился перед кроватью на колени, даже занося руку над подрагивающей спиной младшего и стараясь погладить, как-то успокоить. А этот вроде взрослый мужчина еще и двери тут ломает. Как бы дать ему в лоб, только вот Кенсу, наверное, не достанет. — Тише-тише, пожалуйста, не плачь. Он пошутил. Он глупо пошутил. Он очень плохо шутит, солнышко. Кисэн же, еще несколько минут назад счастливый, всхлипывая и шмыгая носом, попытался было что-то возразить, но заплакал еще сильнее, крепче обнимая подушку. Это же надо только быть таким грубым, чтобы так обидеть омегу! Лухану, кажется, что у него внутри что-то лопнуло от таких слов, а, между тем Сехун чувствует себя не лучше, потому что какой, к черту, «просто секс», если он никогда ничего подобного не чувствовал, только с этим упрямым и глупым мальчишкой ему было так тепло и уютно, только с ним он занимался «любовью», а не тем, что пошло именуется «сексом». Но это был единственный способ хоть как-то сделать так, чтобы омега про него забыл. А проще всего забыть, когда возненавидишь. Но, черт, он-то его не возненавидел. И почему так противно от осознания собственных слов и поступков? — Лухан, котенок мой, ну не плачь, — речь старшего прерывается, всхлипами по типу «ненавижу его» и «дурак», а также на рыдание в голос и только иногда затихания. И, кажется, продолжается еще минут пятнадцать, прежде чем омега обреченно не утыкается взглядом в стену, уже молча слушая доводы старшего кисэн, который всеми правда и неправдами старается убедить Лухана, что Сехун просто неудачно пошутил. Хотя на шутку это совсем не похоже. — Ну, хочешь, я пойду и заставлю его извиниться? Хочешь? — в ответ слышится только обреченное «нет». А потом снова горячие крупные слезы. И вздрагивания хрупкой спины. — Хочешь, я попрошу Чонина, чтобы мне дали в охранники кого-нибудь другого? Чтобы ты его больше не видел. Хочешь? — и снова «нет». И снова крупные слезы, от которых уголок подушки становится совсем мокрым. Кенсу даже не знает, что еще он может сказать, и совершенно теряется не только в собственных словах, но и эмоциях, потому что видеть, как кто-то плачет, всегда чересчур тяжело. — Ну, солнышко. И кто знает, сколько бы это продолжалось, если бы и Кенсу это порядочно не надоело. В конце концов, он просто уселся на полу около кровати, вслушиваясь в рваные всхлипы младшего и дожидаясь, пока он не успокоится. Кенсу все понимает. Нет, серьезно, Кенсу понимает и Лухана с его детским «я его люблю, и он меня любит, мы будем долго разговаривать ни о чем под Луной, он будет считать звезды и целовать родинки на моей шее, скажет, что я самое дорогое, что у него есть, а потом я рожу ему десять детишек, и мы умрем в один день». Кенсу все это прекрасно понимает, сам был таким когда-то, только вот у него не было того предмета безграничной любви, с которым в голове рождалась такая история. Но жизнь такова, что все эти розовые мечты разбились о скалу реальности. Разница в возрасте, стратификация в обществе, возможно даже, действительно всего лишь минутная страсть — все это реальность. И она, увы, слишком твердая для хрупких детских фантазий. Сехун абсолютно прав. Кенсу и это все понимает, замечая, что и альфе не просто от этого отказаться. Он ведь не дурак, от такой любви не отказываются, а у Хуна ведь даже выражение лица немного изменилось. Но все это никак не успокаивает Лухана. Ему-то своим юношеским мозгом этого не понять. Поэтому-то он все плачет и плачет, отчего омегу уже, честно говоря, мутит. От всхлипов и слез у Кенсу кружится голова, и он просто старается хоть как-то успокоить младшего, потому что слышать его плач самому больно. Так проходит еще около получаса. За окошком начинает темнеть. День медленно катится к исходу. Омега уже не всхлипывает больше и затихает на кровати. Кенсу думает, что это великое счастье, потому что слушать это он просто больше не может. Эти рыдания просто разрывают ему сердце. Но младший тихо, хотя и беспокойно, что-то бормочет. Через сон уже, утомленный за несколько дней счастьем и слезами, слезами и счастьем. Старший же омега, приподнявшись и убедившись, что младший спит, осторожно укрывает его и медленно выскальзывает из комнаты, прикрывая за собой дверь. — Я не знаю, что происходит в Вашей голове, — омега натыкается взглядом на взгляд альфы и грустно качает головой, потому что, как бы он не пытался скрыть это, в глазах напротив читается тревога. И Кенсу и это понимает. Именно поэтому в голосе его нет холода или упрека. Сехуну рыдания разрывают сердце не меньше. Сехун хочет сорваться с места и выбить к чертям эту дверь. Он хочет прижать Лухана к себе. Обнять. И наобещать кучу всякой ерунды о том, что любит его и о том, что они будут вместе. Но держит себя в руках, потому что… да ни к чему хорошему это не приведет, а обстоятельства таковы, что вместе они быть не могут. По крайней мере, в мыслях альфы не могут. — Он уснул, Сехун. Поэтому, пожалуйста, останьтесь тут хотя бы на какое-то время. Я сегодня больше не нуждаюсь в помощи. Вы, конечно, можете сейчас уйти, раз для Вас это все «просто», но я прошу побыть тут немного, на случай если он вдруг проснется и задумает какую-нибудь глупость. А я справлюсь сам. Я доверяю Вам, Сехун. Омега только печально вздыхает, смеряя старшего взглядом и отворачиваясь, медленно удаляясь, чтобы больше ничего не слышать и не видеть, потому что в чужие проблемы лучше не лезть, а Сехун успевает лишь кивнуть и подумать, что он сам говорил этому омеге совсем недавно, про то «что ему не нужен секс с Луханом на один раз», а сам и начал противоречить себе в тот же день, смотря вслед омеге, и выдыхает, поднимаясь с пола, потому что сидеть и обнимать свои колени в присутствие омеги как-то неприлично и унизительно, но думать об этом он начинает почему-то только когда младший уже спускается по лестнице.