Любовь для Императора.

Кенсу действительно все еще думал о том, что произошло вчера вечером, медленным шагом на все еще трясущихся ногах шагая через сад туда, где ему предстояло жить уже через месяц по планам Чанеля, который с удовольствием и широкой улыбкой на лице посвящал его в них. Вообще, Чанель посвящал Кенсу почти во все свои планы. Он часто рассказывал ему о том, с каким из соседних государств они собираются заключить договоры на поставку или объединение сил с общим врагом, с кем он ведет жутко скучные переписки, некоторые из которых омега даже читал на досуге, пока он работал. Иногда ему были непонятны какие-то особенно странные слова, а порой и целые предложения, и тогда альфа позволял немного отвлечь его от своей работы, забраться к себе на колени, пока он сам устраивался удобнее в кресле, и переводил для младшего какие-то непонятные фрагменты, потому что чаще всего ему были неизвестны некоторые иностранные слова. А вообще, Пака удивлял уже даже тот факт, что какой-то там кисэн из действительно крепостного сословия, порой переводил для него целые письма, если ему вдруг было лень читать самостоятельно. И переводил так, что Чанель удивлялся, что какие-то слова можно понимать именно в таком значении. Это всегда значительно упрощало написание ответов, ибо там, где обычно альфа видел какой-то упрек в письме или угрозу, его любимый виртуозно сглаживал перевод, из-за чего получалось что-то вполне спокойное и дружелюбное. Так вечерами они часто засыпали вместе в неудобном кресле, окруженные письмами и какими-то важными бумагами, которые альфа порой не показывал даже самым приближенным министрам. В такие моменты омега на его руках, свернувшись, как маленький зверек, казался особенно крошечным по сравнению с ним, отчего альфа обычно только и мог, что обнимать его своими большими ладонями и прижимать к себе крепче, целуя в макушку и наблюдая, как под поцелуем морщат аккуратненький носик. Абсолютно точно теперь Чанель доверял этому маленькому комочку радости на своих руках, не смея даже думать о том, что он может чем-то навредить. Да, действительно, Император посвящал своего омегу практически во все, порой вызывая этим недоумения и шепотки чиновников или охраны, но на это было как-то совершенно все равно. Было лишь две вещи, о которых альфа не говорил. Его любовь и Бэкхен. Если в первом Кенсу был совершенно уверен, потому что ему давно уже не нужны были слова для подтверждения тех особенных чувств, ведь мужчина ночами в полудреме бывало так нежно целовал собственную метку на его шее, то незнания о втором он почему-то теперь особенно боялся. Омега то и дело возвращался мыслями к мужу Его Величества, хотя теперь и без пяти минут бывшему, и ловил себя на мысли, что дорожка в Вонсон вот-вот кончится, а в его груди все сильнее и сильнее сжимается сердце в нервном волнении. В отличие от прислуги или того же Чанеля, он совершенно не знал Бэкхена и не считал его каким-то ужасным или больным. Как такой же влюбленный и жаждущий счастья, он видел, что в маленьких хитрых глазах мелькает то же самое особенное чувство любви к его альфе. Кенсу чувствовал или знал, или угадывал может быть — это было совершенно не важно — что Бэкхен такой же печальный и мертвый где-то внутри, что он точно так же заперт в себе, что он хочет любви. И он был прав. Совершенно не зная этого омегу, который вчера пытался его прилюдно унизить, но в самом кисэн вызвал только глубокое чувство грусти и понимания. Он отлично осознал, что творится в его душе. Наверное, единственный во всем этом чертовом огромном дворце осознал и принял, что злость, битая посуда, раздвоенность, крики и попытки принести боль — защитная реакция на страх и внутренние метания. Кенсу — единственный, кто принял это, даже не думая сейчас о том, что это нужно как-то искоренять. Он даже, напротив, хотел искренне помочь и отступить от всей этой глупой затеи, которая могла уничтожить в Бэкхене остатки жизни. Он прекрасно осознавал, что Император поступил неправильно, назначив его своим женихом, ведь Кенсу вполне мог жить в статусе наложника. И так омега — законный омега Чанеля — чувствовал бы себя куда лучше. Он бы оставлял за собой абсолютно все права, не чувствовал бы себя оскорбленным, продолжал бы любить. И тогда все сложилось бы более чем прекрасно. Его чувства наверняка бы остыли, не нужно бы было думать о том, что Бэкхен ненавидит весь мир. Но было уже слишком поздно. Кенсу абсолютно точно знал это после вчерашней встречи. Ненависть в этом омеге уже поселилась и съезжать не собиралась, и именно поэтому ноги сейчас подкашивались от страха очередной встречи, ведь, кто знал, чем она могла закончиться, а что-то говорило о том, что закончится она чем-то очень плохим. Тропинка кончилась удивительно быстро. И пальцы омеги задрожали так же удивительно сильно, потому что двери Вонсона открылись для него, словно по волшебству. Чувство было несравненное. Да, высокие потолки основного Дворца были великолепным зрелищем. Да, тяжелая и скрипучая дверь императорской спальни была особенной. Да, извилистые коридоры дворцового комплекса были невероятными. Но тот факт, что здесь даже пахло как-то иначе, заставлял слишком уж тяжело выдыхать, словно воздух был сжат и никак не хотел входить в легкие. Кенсу был восхищен совершенно не настолько высоким потолком — намного более уютными омежьими запахами, спокойной атмосферой и необычайно улыбчивыми мальчишками, один из которых сразу же поспешил предложить омеге свою помощь и проводить его до гостиной, где обычно Бэкхен пил чай со своими гостями. Сегодня Кенсу был его гостем. Удивительно, что еще вчера Бэкхен кричал на него в императорском саду, а сегодня сам принимал его в гостиной, «где обычно пил чай со своими гостями». В удивительно просторной для них двоих гостиной, с таким же удивительно низким потолком, но более всего удивляло не убранство огромной комнаты, не роспись на потолке, не дымящийся чайник и даже не отсутствие охраны или слуг. Удивлял Бэкхен. Сегодня он был совершенно другим, не таким, как вчера: на губах его не было сразу бросающейся в глаза яркой помады, казалось, они вообще не были накрашены, глаза не столь черные, даже, напротив, на свету нежные, медовые, спокойные, но не лишенные особенной надменности и задумчивости одновременно, прическа не была столь огромной, наоборот, волосы его свободно струились по рукавам белоснежного ханбока, но лицо все еще было совершенно белым, только вот Кенсу подумал о том, что это было совершенно точно не из-за косметики, потому что тонкая шея все еще сохраняла какой-то болезненный синий цвет. — Прошу прощения, — старший омега первым подал голос, стараясь обратить на себя внимание, что ему, впрочем, отлично удалось. Уголки чужих губ сразу приподнялись в немного опасной и странной для Кенсу улыбке, но он так и не продолжил, немного опускаясь в поклон, но не кланяясь в пол, потому что все же положение у них теперь было примерно равное. Бэкхен вдруг вздрогнул. Решимости в нем становилось все меньше, отчего руки предательски тряслись, а чайник с горячей водой в них практически звенел от напряжения, пока синие цветы вен на шее становились все более заметными. Омега смотрел на юношу перед собой и думал, что из них последняя тварь именно он, а не кисэн, которого так любит его муж, что даже оставил метку на его шее, но не принимал этого. Бэкхен тоже не был слеп и прекрасно видел покорность своего соперника, его абсолютную глупость и неосведомленность о том, что обычно бывает в ситуациях, когда двое соперников за один лишь титул садятся за один стол пить чай. И почему только Чанель не пошел с ним или не предупредил? Ведь Бэкхен отлично знал, что только что растворилось в кипятке чая в той маленькой кружке, что стояла ближе к его гостю. И это и пугало. Бэкхен не был слеп или глух. Он прекрасно слышал, как во Дворце говорили о том, что Господин Пак сбежал в Дом каких-то там кисэн, чтобы провести больше времени со своим омегой, как он же не спал ночами ради свиданий, как улыбался ему на приемах. Бэкхен искренне хотел этого или не хотел, но сейчас он знал одну единственную вещь: этот юноша, что так несмело подошел сейчас к его столу, после того, как они обменялись приветствиями, не виноват перед ним ни в чем, и желание, которое он еще так сильно хотел воплотить в жизнь вчера ночью, абсолютно глупое и бессмысленное. И лучше бы ему сейчас самому выпить содержимое кружки, к которой омега с огромными глазами не смеет притронуться, а Бэкхен не смеет сказать, потому что отдать «такой» приказ он не может. Но отступать некуда, и он лишь продолжает разговор, немного натянутый и, наверное, волнующий обоих. — Кенсу, — да, они уже условились на том, что омега будет называть его именно так, без лишних формальностей, потому что здесь они были совершенно не нужны. Да и Бэкхен, впрочем, понимал, что перед торжественным событием, что должно было свершиться сегодня в этой гостиной, лучше оставить этой официальное «выканье». Ему хотелось говорить. Говорить так, чтобы убедиться, что его решение верно, но спокойный голос его собеседника, почему-то не позволял ему стать верным. — Я бы хотел попросить у тебя прощения за вчерашнюю сцену в саду. Я знаю, что повел себя безумно неправильно по отношению к тебе, но ты должен понять, что я чувствую сейчас. На некоторое время под низким потолком повисло долгое молчание, потому что один из омег уже сказал все, что хотел, а другой пока не знал, что ответить. Его поразили те отличия между двумя, кажется, совершенно разными людьми: Бэкхеном, который был сейчас от него на расстоянии вытянутой руки, и Бэкхеном, который вчера пытался задеть его побольнее. А младшего омегу поразил тот факт, что он сказал это только что, хотя раньше бы ни за что не стал просить у кого-то прощения. — Ты просишь у меня прощения совершенно ни за что, — Кенсу тоже уже совершенно свободно перешел на «ты», почему-то именно сейчас решив высказать все свои мысли. Он знал, наверное, где-то в глубине души, что они не понравятся его собеседнику, но, с другой стороны, уже не мог их скрывать, считая себя еще более виноватым перед этим несчастным омегой, в глазах которого сейчас заплясали странные искры. — Это совершенно пустое… то, что ты говоришь. На самом деле, прощения у тебя должен просить я, потому что это я ворвался в вашу жизнь без стука, это я окончательно испортил тебе и так несладкое существование, да-да, не смотри так, я знаю, как к тебе здесь относятся (Кенсу на этом месте как-то странно, но понимающе улыбнулся, отчего у Бэкхена в груди скорбно отбило что-то печальное сердце). Это я засыпаю и просыпаюсь с человеком, которого ты любишь — а я знаю совершенно точно, что ты его любишь — и я улыбаюсь ему. Это я неосторожно оставил на нем свою метку, потому что не мог удержаться. Я, а не ты. И это только я виноват в том, что Чанель не любит тебя, потому что, понимаешь, Бэкхен, несмотря на все твои чувства, несмотря на твою боль и любовь, несмотря на то отчаяние, что я вижу в твоих глазах, я его Истинный. И только из-за меня он не может быть с тобой, потому что это природа, потому что это выше его или моих сил. Выше моих сил было не поставить на нем свою метку тогда. И именно она испортила все окончательно, ведь я бы мог быть лишь наложником. Но природа, Бэкхен, то, что мое сердце никогда не может быть на месте, когда его нет рядом, то, что в груди постоянно больно, когда он валится на постель настолько уставшим, что даже раздеться нет сил, то, что я буду смотреть на него с одинаковым обожанием всегда: если он скажет что-то обидное, если накричит, если будет ругать за что-то, если обидит или если на голове его появятся седые волосы вместо этих длинных и черных — сделала это. Я не могу любить теперь кого-то, кроме него, точно так же, как и он не может любить кого-то, кроме меня, потому что, однажды почувствовав это и потеряв, ты больше никогда уже не будешь счастливым. Омега слушал спокойный, иногда прерывающийся голос юноши, что все еще сидел напротив него. Смотрел на то, как вздрагивают его ресницы, пока он сжимает полы своего ханбока. Снова слушал и практически чувствовал, как горечь, что сначала осела на языке, сейчас заполняла все тело. В других обстоятельствах, он бы совершенно точно подружился с Кенсу, потому что еще никто за последние пять лет не трогал его оголенное сердце своими словами так сильно, потому что этот омега говорил то, что никто никогда не мог ему сказать в лицо. «Ты больше никогда уже не будешь счастливым», — это задело больше всего, кажется, доказывая, что вчера в полночь душа Бэкхена не умерла окончательно, потому что только душа могла болеть так, слушая то, что он никогда не мог испытать. То, что он никогда не испытывал. Кенсу за одну минуту искреннего рассказа открыл ему то, что никто не мог донести аж несколько лет. Бэкхен не любил Чанеля. Бэкхен мог дышать без него и успешно с этим справлялся вот уже сколько лет, а Кенсу — нет. И только теперь до него дошло, что потерять любимого — это не бить посуду, как это делал он сам, не кричать и устраивать истерики. Это потеряться вместе с ним. Бэкхен все еще был здесь. Бэкхен молчал. Бэкхен был рад, что Кенсу еще не притронулся к своей чашке, ведь больше у него не осталось мышьяка. В нем сейчас колебалось всего два желания: опрокинуть эту чашку на пол, чтобы чай, как и его совершенно гнусный план, разлился на пол, или опрокинуть ее в себя одним глотком, чтобы больше не видеть и не слышать всего этого. Он слишком запутался, и все мысли его склонялись больше ко второму решению, нежели к первому. И что-то держало его, пока Кенсу напротив него уже потянулся к чашке. Все произошло слишком быстро. Влетевший в гостиную слишком радостный и хохочущий Минхо, что сразу подбежал к Кенсу, а не к нему, поспешив поздороваться. Удивленный взгляд омеги и его улыбка пухлыми губами сердечком. Испуганные гувернеры, что тут же поспешили забрать маленького альфу, дабы он не мешал, и разочарованные улыбки, что малыша, что омеги. Пустота. И единственная фраза: — Погоди, Кенсу, — омега буквально вырвал из чужих пальцев маленькую глиняную чашечку под недоумевающий взгляд и тут же поднес ее к своих губам, не понимая, то ли его руки совсем не чувствуют теперь ничего, то ли чай так сильно остыл за несколько минут разговора. Так или иначе, от того, что должно быть горячим, тянет холодом, а Бэкхену становится почему-то невыносимо страшно, но в то же время легко, потому что от этого он точно уже не отступится. Это его жизнь. И себе он имеет полное право приказать исполнить «такой» приказ, делая судорожный глоток, а потом еще один, и еще, опуская взгляд и не смотря совершенно никуда. — Это, кажется, для меня. Кенсу замирает, понимая, что «очень плохое» должно было случиться. Замирает и Минхо. И его учителя. Мгновение вокруг них тоже останавливается на пару секунд, пока Бэкхен спокойно опускает чашку на столик, а в глазах его мечутся темные искры. Он не уверен в том, что должен чувствовать сейчас, но головокружение кажется эйфорией, а еще очень хочется разговаривать. Чтобы Кенсу рассказал ему еще что-нибудь о любви, которой у него никогда не было. Всем умирающим хочется разговаривать, чтобы совершенно точно знать, что они умирают, потому что только перед смертью они не чувствуют себя одинокими, ведь их обязательно кто-нибудь слушает. — Расскажи мне еще.