***
Чанель, оказавшись в своей комнате и обнаружив, что тут Кенсу тоже нет, устало падает на кровать и кивает Сехуну, показывая на стул. На душе еще тревожнее, но проблема даже не в том, почему альфа здесь, а омега, которого ему приказано охранять, не рядом с ним, дело совершенно в другом. Например в том, что Пак узнает запах, который исходил от того омежки, что мирно спал на кровати его жениха. И хотя ему не очень верилось, что засосы на шее Сехуна принадлежат именно ему, ну очень уж они были крупными для миниатюрных губ Лухана, афишировать на этом внимание он не стал, думая лишь о том, что вообще-то этот мальчишка альфе нравился, а доводить его до истерики в его планы не входило. — Что за херня произошла у тебя с тем ребенком? Почему он такой убитый? — альфа тяжело выдыхает, смотря на друга, и приподнимает бровь. В конце концов, Сехун сам рассказывал, что есть некто из кисэн, кто ему нравится, но почему-то до Чанеля дошло, что этот некто — ребенок с длинными волосами, в которые он сам зарывался пальцами не так давно. Получалось, что он, мало того, что сам свел этих двоих, так еще и заставил разбираться во всем этом своего омегу, который (Чанель, впрочем, был уверен в этом на все сто процентов) успокаивал младшего и слушал его рыдания, а, значит, в стороне оставаться, как минимум, нельзя было, потому что именно из-за него все так перепуталось, что хуже уже некуда. — Не хочешь объясниться со мной? — Ничего такого. Просто ребенок влюбился в меня. Слава богу, Чанель спрашивает только о той херне, которая произошла с «тем ребенком», потому что если бы сейчас Сехун начал рассказывать об остальной «херне», то, вероятно, Император только покрутил бы пальцем у виска, понимая, что во дворце все за последние пару недель свихнулись. — Ну, а что я должен сделать? — на удивленный взгляд мужчины, альфа устало трет переносицу и пожимает плечами, собираясь уже встать. — Он кисэн, я воин. И ладно бы только это. Вы вообще знаете, что ему шестнадцать? Он еще действительно ребенок. Я не намерен никому сердце разбивать, но сейчас чувствую себя последним идиотом. Меня вон, даже твой омега возненавидел и все кисэн косо смотрят. Мне, конечно, плевать, я не так часто там бываю, но я тоже не железный. И этот мальчишка… он вообще-то. Ладно. Не важно. Альфа, чувствуя ломоту во всем теле после бега, поднимается на ноги, быстро шагая к двери. Продолжать разговор ему совершенно не хочется, потому что, вообще-то это исключительно его проблемы, а слушать нотации на тему «так не поступают, Сехун, это как-то неправильно» у него нет никакого желания. А Пак в это время недоумевает, во-первых, почему друг не хочет разговаривать с ним, а, во-вторых, почему до сих пор не вмазал ему за то, что он спал с его любимым человеком, пускай и не зная этого. Хотя, впрочем, он и подозревал, что Сехун не знал об этом или не держал зла, ведь, судя по всему, отношения с этим мальчишкой он не планировал. — Я могу идти? А то там Чонин снова будет гневаться, — альфа нагло врет, потому что Чонину уже глубоко плевать, и он вообще ушел в свою комнату, прося себя подменить на полчасика. И его скула, та, на которой синяк, начинает болеть еще сильнее, от того, что он крепче сжимает зубы, замечая, как Чанель отрицательно качает головой. — Или еще что-то? — Выпей со мной? — альфа ту же поднимается с кровати и наливает вина, протягивая один из бокалов Сехуну. Если он не хочет говорить на трезвую голову, то это-то точно развяжет ему язык. По крайней мере, целью его становится переубеждение друга в том, что его отношения с другом его омеги невозможны, ведь ничего невозможного в принципе нет, да и отговорки эти про возраст — сущий бред, ведь им с Кенсу это не мешает. Да, пускай между ними целая жизнь, но какая разница, если они любят друг друга. — Почему просто не скажешь ему, что тебе это неинтересно сейчас? Зачем доводишь ребенка до слез? — Ой, нет. Мне очень не хочется отказывать, но я все же на службе, — у Сехуна аж голос вздрагивает при просьбе выпить и при виде протянутого бокала, который он все же берет из чужих рук, но к губам подносить не спешит. Потому что еще с утра дал себе обещание, что пить не будет больше никогда, но Чанель настойчиво подталкивает его руку выше, чему он не может, да и не хочет сопротивляться, потому что напиться хочется ужасно, чтобы только забыть обо всем. — Видишь ли, я сказал. И не один раз сказал. Но потом что-то пошло не так. — Пей, говорю. Считай это моим приказом, — альфа фыркает, усаживаясь в свое кресло, и приподнимает бровь на ответ Сехуна, снова усмехнувшись, потому что «да-да, я слышал, как у вас что-то пошло не так». — А потом ты его трахнул, не так ли? Очень умно, Сехун. — Как будто не знаешь, как эти чертовы омеги умеют убеждать. Весь, блять, такой соблазнительный, чистенький и еще со своим «Папочка», — альфа, откровенно рассказывая все это, снова обреченно вздыхает, припадая таки к стеклянным стенкам бокала, потому что приказы нарушать нельзя. — Вот Кенсу хоть раз говорил такое? Да у любого встанет на это, да еще и этим блядским сладким голоском. Откуда ж я знал, что он после этого подумает, что мы теперь вместе. Да, черт, был бы омегой, тоже бы так подумал, — альфа снова прикладывается к бокалу и, опустошив его, ставит на стол. Внутри на эмоциях просыпается какая-то злость и отвращение к себе. — Я пытался объяснить ему нормально. Но нормально он не понимает. Он вообще никак не понимает. Я если сейчас к нему зайду, он опять кинется мне на шею. Что б его… пусть лучше поплачет и возненавидит меня, чем вот это все. — Он ребенок, Сехун-а. Ему свойственно верить в то, во что он хочет верить, — Император лишь грустно ухмыляется и осушает алкоголь, устало выдыхая. — Но давай начистоту, ладно? Мы знакомы уже двадцать пять лет, Сехун. Я отлично помню все твои расставания или отказы омегам. Ты никогда так не убивался, как убиваешься сейчас. Ты его любишь, даже не пытайся скрыть. Так почему же тогда просто не начнешь встречаться с ним? Ты хочешь этого не меньше его, а я, по-моему, и не запрещал отношений, не так ли? Каждый вправе быть с тем, с кем он хочет. — Вот именно, что он ребенок, — Господи, да какое всем вообще дело, убивается он или нет. Сехун уже решил для себя, что ломать Лухану, который почти в два раза младше его самого, жизнь своей любовью он не собирается. Тем более, он уже успел его обидеть, успел ему изменить, успел получить дурную славу, как «альфа, разбивший малышу сердце». И менять своего решения не собирался, потому что это глупо и неправильно. — Пускай он верит во что угодно. В то, что я самый лучший, в то, что я отвратительная пара, в то, что мир несправедлив. Ему шестнадцать лет. Мне — четвертый десяток. Что я ему могу дать? — альфа удрученно вздохнул, снова опуская голову и нервно тарабаня пальцами по деревянной столешнице. — Жить с ним? Он же кисэн. Даже если я выкуплю его из Дома — что дальше? Думаете, он будет жить со мной? Я круглыми сутками работаю, я уже успел забыть, как моя комната выглядит. А если со мной что-то случится? Кому он потом будет нужен? Ему всего шестнадцать, а я закрою его в одиночестве в комнате императорской казармы, в вежливой форме во время ближайшей течки попрошу родить мне парочку детей и сдохну в ближайшем сражении, защищая родину? Давай начистоту так начистоту, ладно? Я не тот, кто ему нужен. — Поговори с ним, Сехун. Омеги — ранимые существа, им действительно нужна поддержка, — альфа, отчасти понимая слова друга, рассказ которого ну слишком сильно похож на то, о чем он думает касательно Кенсу, выдыхает, разливая еще вина, и поднимается с кресла, подталкивая друга к выходу и кивая. — Будь мужиком и поговори с ним нормально. Без криков и секса. Легко сказать, черт возьми, «поговори» и «омеги ранимые существа». Ерунда как раз в том, что Лухан — чересчур ранимое существо, если рыдает там до сих пор, а как с ним говорить, если у альфы аллергия на его рыдания и сердце кровью обливается от невозможности как-то это все прекратить адекватным путем без криков, секса и нарушения принципа в виде «никаких отношений, ведь он ребенок». Однако, другого выхода, видимо, все равно нет. Ну или Сехун сам его не видит, ошибочно принимая совет Императора за приказ. — Снова попробовать… Может, мне проще будет уйти защищать границы государства и геройски погибнуть, чем это все? — однако альфа, кивнув и развернувшись на пятках, не дожидаясь ответа, сразу же выходит из кабинета, желая быстрее закончить неприятный разговор, но, прерванный резко разворачивается, удивившись вопросу. — Кстати, Сехун, а где Кенсу? — альфа вообще-то хотел спросить об этом раньше, но повод подвернулся только сейчас, но ответить ему не успели, потому что в спальню тут же забежал обеспокоенный и запыхавшийся Чонин, и что-то подсказало Чанелю, что произошло что-то не очень хорошее. Он уже испытывал это смешанное чувство, и сейчас произошло некое дежавю, только вот Ким произнес другие слова и совсем другим тоном, от чего альфа сразу вспомнил, что там говорил Кенсу сегодня с утра, когда он не желал выпускать его из своей постели, и где он сейчас. — Там… твой омега. Быстрее.***
Чанель был готов убить любого, кто хоть как-то был причастен к этому «там… твой омега», перебрав в голове миллионы комбинаций о том, что случилось с его омегой, которого он так долго искал все утро. Как он вообще мог забыть о том, что сам же и организовал эту дурацкую встречу, на которую сейчас бежал через весь сад, собирая за собой свиту, как минимум, из Сехуна, Чонина и пары местных лекарей королевской семьи, в числе которых оказались Чжан Исин и его супруг — Чунмен. И как он мог так опрометчиво отпустить туда Кенсу даже без охраны, хотя и знал прекрасно, что может выйти, если кого-то оставить наедине с Бэкхеном. Это была катастрофа. Причем в первую очередь, для Чанеля, дыхание которого уже сбивалось, но тут же появлялось вновь, как только он завидел здание Дворца своего супруга, как обычно горделиво холодное, как и он сам. Если бы с Кенсу что-то случилось, альфа бы просто не простил себе этого. С его маленьким Кенсу, который засыпал в его руках, который с утра будил ласковыми поцелуями, который отвлекал от этой чертовой работы своими нежными касаниями до его запястий. Точно. Эта чертова работа. Чанель готов был рвать и метать. Все эти идиотские письма и договоры, возможно, прямо в эту секунду отнимали у него то самое дорогое, что было в жизни, помимо его сына. Всего лишь письма и договоры. А ведь он бы мог бросить это все и послушать своего омегу утром, а не лениво прятать лицо, а заодно и уши в подушку. Теперь его сердце билось в груди так, будто сейчас решалась что-то очень важное. И что-то очень плохое одновременно. Чанель боялся, испытывал тот липкий и неприятный страх, что в его жизни был лишь однажды, когда он, взрослый мужчина, стоял над постелью своего отца и рыдал от бессилия, потому что со временем ничего нельзя было сделать, потому что рано или поздно, как бы мы ни хотели обратного, любимых нужно отпускать. Но черт… сейчас-то во всем было виновато не время, а он сам. И отпускать от себя Кенсу ему совершенно не хотелось, ведь он был ему необходим, как воздух, как вода, как солнце. Да плевать. Как единственное, кто исправил его и научил улыбаться. Уже было совершенно не до того сейчас, почему Сехун был занят какой-то ерундой, а не охраной его омеги. С этим бы он, наверное, смог разобраться позже. Почему Чонин не заменил его. Почему рядом с Кенсу никого не оказалось. И почему он, черт возьми, женился на Бэкхене по указке Совета. Он думал лишь о том, что произошло в Вонсоне с его омегой, а его омега — это До Кенсу, да, пускай всего лишь кисэн, но его кисэн. А поэтому все эти успокаивающие речи со стороны даже слушать не хотел. Чанель мечется внутренне, превращаясь немного в Кенсу, который еще совсем недавно был заперт в его покоях, переживая о его судьбе. Да, не только трудно любить Императора, но и быть им тоже, ведь зависть и злость всегда касаются тех, кого ты любишь. И теперь альфа отчетливо осознал это, впервые вспоминая слова, которым его учил папа, и обращаясь к кому-то незримому, умоляя, чтобы с его омегой все было хорошо. Чанель был готов убить любого, но это было всего пять минут назад, потому что теперь он стоял на пороге огромной гостиной, пытаясь отдышаться, собрать свои чертовы мысли в кучу и осознать происходящее. Перед ним, прямо перед его носом, его Кенсу, бледный, словно мел, стоял на полу на коленях, нервно кусая губы и сжимая в руках рукава своего ханбока, неосознанно причиняя себе боль и оставляя на нежных ладонях следы неполных лун от ногтей. На его коленях покоилась голова Бэкхена, лицо которого было совершенно желтым в ярком свете из огромных окон, и на него поминутно капали крупные слезинки откуда-то сверху. Все в комнате было раскидано, включая чашки с чаем, в одной из которых зеленым осадком плавало что-то металлически-блестящее. Бэкхен молчал, явно сдерживая в себе рвотный рефлекс, а Кенсу стирал с его щек и свои, и его слезы вперемешку, только иногда поднимая взгляд на мужчин, что кружили вокруг него и пытались понять, как помочь супругу Его Величества. Но все это не давало результатов. Хотя омега мог бы сказать сам, что было в его кружке, что, наверное, сейчас бы еще спасло ему жизнь. Но Бэкхен не боялся смерти. Не боялся мучений перед ней, ведь он отлично знал, как действует этот яд, что уже хозяйничал в его организме, проникая в кровь. Не боялся уходить, потому что осознал, наконец, что его существование в этом мире — бесполезно. Он злой, он не здоров на голову, он ненавидит всех, кто его окружает, он мучает своей любовью Чанеля и заставляет мучиться от нее же Минсока, он даже к собственному сыну не особо привязан, что уж говорить об ответной любви. Бэкхен просто хочет умереть, думая, что так всем сделает лучше. Или хотя бы себе. Да, хотя бы себе, потому что больше жить со всем этим, у него бы не получилось. Чанель, так и застыв на пороге, не решается не только верить своим глазам, но и вообще шевелиться. Он еще минуту или две просто стоит на месте, взвешивая и осознавая увиденное. Крупные слезы Кенсу. Дрожащие руки Бэкхена. Виноватые взгляды лекарей. С одной стороны, вот он — его омега. Живой и здоровый, только тихо хлюпающий носом и не замечающий ни его, ни охраны, ни хлопка двери. А с другой стороны, Бэкхен на его коленях, тянущий свою одежду вниз, потому что ему душно и хочется, чтобы это все просто быстрее кончилось. И нет, Чанель не бесчувственная тварь, но его мысли разделяются на два совершенно разных лагеря: облегчение и страх, что не дает пошевелиться. Бэкхен только сквозь силу горько усмехается, почувствовав любимый запах в комнате, несмотря на острый привкус железа на языке. Он прекрасно знает, что прибежал альфа совсем не к нему, а к своему любимому, но ни на него, ни на Кенсу не злится, жадно глотая воздух, ведь этот еще несколько часов назад совершенно ненавистный омега открыл ему глаза, а сейчас он хочет их быстрее закрыть. Когда умираешь, пусть и медленно, всегда хочется закрыть глаза, будто от этого станет легче. Но закрывать глаза Бэкхен сейчас не может: ему нужно еще кое-что сказать Чанелю и Кенсу, обязательно, потому что сейчас, видя круги перед глазами и мешая пол с потолком, ему кажется, что ничего важнее этого быть не может. Он не чувствует, плачет он или нет, но ощущает горячую влагу на своем лице, а затем и горячие прикосновения, и ему чудится, что он очень хотел бы сейчас заплакать, потому что, когда отпускаешь что-то, всегда нужно плакать. Потому что скорбь и боль хотят, чтобы их чувствовали. Омега, впрочем, уже не осознает течение времени. Он слышал, как Кенсу рассказывал ему что-то еще часа два или три назад, видел, как маленький Минхо бегал между ними и отчаянно жался к рукам омеги, смеясь, пока сам Бэкхен не чувствовал ни боли, ни ревности из-за этого, а потом потолок и пол поменялись местами. Он сознавал крик маленького альфы, которого сразу же почему-то никто не поспешил увести из комнаты, и крик Кенсу о помощи тоже. Он помнил, как этот омега еще что-то ему нашептывал, стараясь успокоить, но то, как перед ним появилось красивое живое, но тоже совершенно бледное лицо Чанеля он, к сожалению, забыл. Всего на долю секунд в его мыслях пронеслось недоумение, от того, что альфа, оказывается, умеет переживать, а потом он ласково улыбнулся, поднимая наверх трясущуюся ладонь, чтобы коснуться пожелтевшими длинными пальцами горячей щеки всегда холодного Императора. В глазах напротив не было слез, но Бэкхену они и не нужны были: за них троих плакал Кенсу, ласково перебирая его волосы и стараясь успокоиться, ведь он понимал, что это ни к чему бы не привело, но только ком в его горле не хотел пропадать. — Только не вини никого в моей скорой смерти, — омега подал голос первым, еле раскрывая пересохшие губы и замечая, как исказилось лицо Чанеля. Он совершенно точно знал, что умрет, а потому дрожащей ладонью сразу накрыл его губы, только чтобы не слышать о том, что умирать ему рано и это все глупости. Ему этого не хотелось. Да и зачем отрицать очевидное. Умирать ему было как раз вовремя. И это стало теперь, пожалуй, единственным правильным решением в его жизни. — Ни себя, ни тем более его. Не дожидаясь какого-либо ответа или хотя бы кивка, Бэкхен с трудом очертил холодными пальцами скулу альфы, замечая, что он напряжен, а челюсти его плотно сжаты, потому что, наверное, он старался сдержать свои эмоции, он, чуть запрокидывая голову, поднял плывущий взгляд на Кенсу, который со всей серьезностью попытался сдержать слезы и успокоиться. В этих мокрых глазах омега сейчас снова увидел Вселенные — живые еще, но в то же время увядающие вместе с ним. И, кажется, забыл то, что хотел сказать изначально. — Люби его за нас обоих, пожалуйста. Просто люби, — Бэкхен сглотнул металлический привкус во рту, тяжело выдыхая, и прикрыл глаза всего на несколько секунд, больше уже не желая открывать, ведь веки словно наливались свинцом, становясь неподъемными, слишком тяжелыми. Ему все тяжелее давалось каждое слово, но сказать нужно было еще так много. — Люби его, пожалуйста, за меня тоже, потому что у меня не получилось, а у тебя получится. Потому что я люблю его, пускай меньше, чем ты, и, наверное, не достоин любви в ответ, но люби его и за меня, чтобы я навсегда остался хотя бы в вашей памяти. Пожалуйста. Чанель уже не осознавал ничего, касаясь своими губами приоткрытых сухих и холодных губ своего мужа, а затем его холодного лба. Смысл этих слов, наверное, стал ясен ему только через месяц или два, но не сейчас, потому что он просто не мог даже услышать их сквозь пелену какого-то отчаяния. «Он никогда не говорил об этом и не клялся в любви», но сейчас выбрал не самое удачное место и время. Ничего не осознавал и Кенсу, не чувствуя даже, как его в слезах оттаскивали от омеги сразу несколько человек, потому что он понял смысл этих слов сразу же, видя, что Вселенные в глазах напротив снова начали зажигаться, когда омега всего на несколько секунд приоткрыл уставшие глаза и легко ему улыбнулся. Глупый.