***
Сынхун просыпается около девяти и чувствует невыносимую жажду. Подрываться в выходной день в такую рань он считает преступлением, но сует ноги в тапки и кое-как поднимается. И только подойдя к двери, он чувствует жуткий запах гари. На кухне Сынхуна встречает черная плита и растрепанный, чумазый Тэхен. Тэхен Сынхуна не видит и тихо матерится сквозь зубы. Зато видит Донхен и начинает хихикать, когда Сынхун складывает руки на груди. — Что произошло, пока я спал? — Сынхун обводит взглядом всю кухню и пытается оценить масштаб происшествия. Тэхен нервно дергается и оборачивается. Ложка выскальзывает из его пальцев и падает на пол. Донхен сидит на подоконнике, опираясь на него ладонями, и качает ногами, с интересом наблюдая за развернувшейся перед ним сценой. Сынхун делает шаг вперед, в направлении Тэхена, и тот пятится. Ступает назад снова и упирается копчиком в плиту. Когда Сынхун подходит к нему вплотную, Тэхен весь сжимается. Но старший только наклоняется и нюхает, а потом машет рукой перед своим носом. — Когда в последний раз ты был в душе? Почему от тебя пахнет тухлыми яйцами? Тэхен явно собирается возмутиться, а потом хватает с плиты сковороду с пригоревшим к ней желтком и показывает Сынхуну. — Я хотел приготовить завтрак, но... — Ты? — Кивок. — Ты же кроме бутербродов ничего готовить не умеешь, — Сынхун чешет затылок. — Поэтому я и хотел!.. попробовать. Ты всегда готовишь для нас, так что я решил сделать что-нибудь для тебя, и вот... Сынхун трет лицо и тихо смеется, спрятав его в своих ладонях. Откровенно говоря, его это тронуло. Кухня, конечно, отмоется, и желток со сковороды оттереть можно. Но Тэхен, который впервые не язвит, а пытается сделать что-то в благодарность – вот это действительно достойно внимания. Не то чтобы до этого он вел себя преувеличенно нагло и раскидывался своими королевскими замашками – нет. Просто обычно предпочитал не высовываться и все делать в одиночестве. Но постепенно, видимо, начинает оттаивать. Или же дыра, образовавшаяся в его груди, наконец, затягивается. Во всяком случае, Тэхен все чаще появляется в поле зрения и иногда – даже улыбается. Почти перестал кричать на Донхена, а теперь пытается приготовить завтрак. Сынхун думает, что стоит закупиться продуктами. — Еще хочешь приготовить завтрак? Попробуй что-нибудь без яиц: они воняют, когда что-то идет не так. — Ты не собираешься убивать меня за свою кухню? — брови Тэхена ползут вверх, и Сынхун находит это довольно забавным. И брови, и Тэхена, в смысле. — Да нет, — он машет рукой. — Только не спали ее, пожалуйста. Вон там, — показывает на шкаф, — наверху, моя записная книжка с рецептами. А я в душ. Сынхун слышит, как шумно выдыхает Тэхен, и улыбается. Он уходит в ванную и чувствует, как приятное чувство разливается по телу.***
Утром Сынхун решает не завтракать. Он едет сразу в кофейню, паркуется возле и в непривычной нерешительности толкает дверь. Джину – в боевой готовности: на автомате приветствует, сложив руки, улыбается; вот только, стоит ему узнать Сынхуна, в его глазах радости становится в разы больше, и это, честно говоря – приятной болью во всем теле. Сынхун растягивает губы в улыбке тоже, подходит уже увереннее и на разговоры, на этот раз, не разменивается – за ним уже стоит пара человек. Он заказывает только кофе, чизкейк и садится прямо там, у окна, изредка поглядывая на Джину. Кофе, тем временем, остывает. Он становится не слишком приятным на вкус, но Сынхун его будто и не чувствует вовсе. Все, что он чувствует в данный момент, сводится к образующейся дыре где-то слева и под ребрами. Все, что он чувствует – как внутри все скручивается в какую-то воронку, давит на грудную клетку, и, может, пора обратиться к врачу? Сынхун делает глубокий вдох и выдох. Еще один вдох, еще один выдох. Напряжение постепенно отступает, он запихивает все свое негативное куда подальше и лучезарно улыбается Джину, когда интересуется, во сколько тот заканчивает работать. — В десять, — Джину протирает кофеварку, — а ты? Сынхун заминается буквально на долю секунды: — Когда как. — Мм... Он смотрит на Джину, не отрываясь: на его расслабленные плечи, на лицо в профиль, на то, как внимательно он следит за своими пальцами, умело справляющимися со своей работой. Сынхун помнит, что до этого Джину устраивался в очень хорошее кафе с неплохой зарплатой и хочет спросить, но внезапно решает, что не сейчас. — Я работаю ведь совсем рядом, — прячет руки в карманы, нервно сжимая пальцы, — поэтому заберу тебя. Ты не против? Джину разворачивается и смотрит удивленно, хлопая своими длинными ресницами (только бы не взлетел), и откладывает тряпку в сторону. — Ты тоже сегодня до десяти? — У меня много работы, — Сынхун чешет затылок и неосознанно сжимает пальцами мочку своего уха, — так что... как-то так. Мы могли бы зайти ко мне и посмотреть какой-нибудь фильм. С этой работой я даже не могу как следует расслабиться и пообщаться с нормальными людьми, — заканчивает он немного капризно. Джину смеется совершенно непринужденно; Джину чувствует себя с Сынхуном абсолютно свободно, как с родным человеком – это заметно, и Сынхун силится вспомнить, когда он сам перестал себя так вести. Когда его пальцы начали нервно подрагивать, стоило ему взглянуть в большие карие глаза, а в горле – ком появляться, мешающий говорить нормально и так же свободно. Быть может, ему снова нужно увидеть Джину в собственной квартире, на собственной кухне, с Отто на руках – почему-то только так Сынхуну кажется, что все правильно; что все так, как должно быть. И пальцы на руках тогда совсем не подрагивают, а только тянутся вперед, пытаясь ухватиться и прижать к себе, вдыхая уже такой необходимый запах, без которого жить становится невозможно. Сынхун, наконец, понимает, что с ним. Он действительно болен. Вот только врач не поможет, потому что из симптомов – душа, которую нечто непонятное дерет когтями, вырывает и выворачивает наизнанку, а потом запихивает обратно то, что осталось. И это происходит каждый раз, стоит взгляду упасть на Джину. На Джину среди других людей, или на Джину с мягкой улыбкой на губах и с большими глазами, или на Джину с его длинными ловкими (хоть сам он и неловкий довольно) пальцами. Особенно пальцами. Сам Сынхун кольца носит редко; если и носит – обычно массивные перстни. Но ему нереально вставляет, когда он видит руки старшего с тонкими серебряными кольцами на безымянном и указательном. И когда эти самые пальцы зарываются в его собственные волосы, когда гладят по ним размеренно и треплют – Сынхун любит, и за каждое такое прикосновение мир продать готов. Душу, сердце – что угодно. Кому – не важно, лишь бы никогда не прекращалось. Сынхун смотрит на Джину с тоской, граничащей с отчаянием, и понимает, что это – все, край, конец, финита ля комедия. Саркастичная комедия причем, где в главных ролях – Ли Сынхун и его персональный ад. И Джину – ангел, рай, очищение, к которому Сынхун стремится, но проигрывает заранее. Потому что – дурак. Потому что – нельзя. Потому что жизнь – не кино; потому что Ли Сынхун – гребаный мудак, а не герой, без которого мир рухнет. Слишком много «потому что», но «почему» в голове – еще больше. Точнее, всего одно, но настолько большое, что затмевает собой все остальное. Сынхун эти чувства не понимает, и ему страшно. Он чувствует все это впервые, и даже поговорить об этом не с кем и в слова облечь никак не получится. А чувства – их не выразить; ими только захлебываться, задыхаться, умирать внутри, улыбаясь снаружи, пытаясь убедить улыбкой этой всех и себя тоже. До Сынхуна, наконец, доходит отчетливо. Он проебался. До него доходит, что пальцы дрожат и ком в горле встает – от страха, что Ким Джину однажды может исчезнуть и раствориться в этом мире, оставив после себя только въевшийся в эту жизнь запах. Но на вопрос «что делать?» Сынхун очевидно отвечает «жить дальше», просто потому, что сам по-другому не может. Он, возможно, и не герой в своей жизни, но в его силах – постараться не испортить чужую. И без того кучу проблем доставил. — Джину-хен, — просит Сынхун перед тем, как уйти, — можно мне кофе с корицей? А Ким Джину – наркотик. Сынхун чувствует себя отпетым наркоманом, когда растворяется в чужой улыбке. Сынхун забирает Джину в начале одиннадцатого. Старший в серой толстовке с каким-то незнакомым логотипом и в капюшоне, натянутым чуть ли не на пол-лица. На нем обтягивающие джинсы, и Сынхун старается не залипать так откровенно, хотя получается так себе (он просто радуется, что Джину этого не видит). Ким Джину – такой неуклюжий – крутит головой, пытаясь в темноте найти нужную машину, спотыкается об асфальт и едва не летит носом вниз. Сынхун машет ему рукой, высунув ее наружу, и Джину с детской радостью подбегает к нему, выглядывая из-под своего капюшона, напоминая больше кукушонка, чем двадцативосьмилетнего парня. Сынхун едет не слишком быстро. Он изредка поглядывает на Джину, потому что может себе позволить. И Ким действительно похож на птенца: уткнулся в сменяющийся пейзаж за окном, даже ладонь к стеклу приложил – как будто никогда ночного города не видел. Сынхуну всегда казалось странным, что этот недохен старше, пускай и на год всего. Гораздо чаще разница в возрасте ощущалась куда большей, причем – в обратном соотношении. Впрочем, Сынхун со всеми ощущает себя чуть ли не мамкой какой-то, потому что все ему кажутся несносными детьми, которые не в состоянии о себе толком позаботиться. Нет, конечно, позаботиться они могут, вот только толку... (И не так уж и важно, что он сам о себе позаботиться не может.) Джину улыбается, когда разворачивается резко на светофоре. Он касается бедра Сынхуна, молчит и тычет пальцем в стекло. В его глазах – миллионы неоновых огней, а еще сам Сынхун, и квест «попробуй не утони» можно считать открытым и тут же проваленным. «YOU LOSE» видит Сынхун в чужом взгляде и смаргивает наваждение. Джину все еще смотрит, все еще указывает пальцем, и Сынхун прослеживает направление. Он уверяется, что причиной такого интереса Джину оказался совсем недавно построенный гипермаркет. Сынхун включает поворотники и сразу сворачивает, стоит светофору смениться зеленым. У Джину энергии столько, будто не он отстоял половину суток с кофе наперевес. Он хватает Сынхуна за руку, утягивает за собой и мчится к автоматическим дверям, прихватывая тележку. Сынхун, конечно, не против такого настроения старшего, только опасается, как бы тот сейчас сам в эту тележку не запрыгнул с каким-нибудь жалобным «Сынхуни, покатаешь?». Ну, как минимум, потому, что Сынхун же не откажет... Но Джину ведет себя адекватно (вроде), хотя с тележкой и скоростью управляется даже лучше, чем Сынхун – со своей машиной. Только хватает все подряд, даже уточек резиновых и пару цветочных горшков – желтого и розового цвета, а потом катится к продуктовому отделу, где также сметает все подчистую. Сынхун только плетется следом, присматривая за старшим – лишь бы не сбил кого и не врезался во что-нибудь. Он отчаянно пытается понять, в чем причина такого настроения, ведь обычно Джину довольно спокоен. И не то чтобы это имело значение, просто покоя как-то не дает. Они также покупают какую-то дрянь из снеков и по паре бутылок пива, и Сынхуну стоит немалых усилий увести старшего из отдела сладостей. — Обычно я экономлю и покупаю только самое необходимое, — говорит Джину, когда они стоят на кассе, — но сейчас почему-то захотелось. Настроение такое. Сынхун вздыхает и толкает Джину в сторону, когда приходит очередь оплачивать их покупки, которых набралось на три больших пакета. Он оплачивает все своей картой и качает головой, когда Джину пытается сунуть ему свои деньги. — Убери, — обрывает он. — Считай, что это часть моей благодарности тебе за все, что ты для меня делаешь. Джину смотрит на него так, будто вот-вот расплачется; но не собирается, конечно. Наоборот – лишь улыбается широко и бросается обнимать, счастливо жмурясь. Сынхун еще больше не понимает, что происходит с Джину, но, несмотря на это, часть энергии и радости хена, кажется, и ему передается. Они едва ли не бегом добираются до машины, размахивая пакетами, громко смеются по пути и домой едут не сразу. Петляют по дорогам, останавливаются на пару минут возле моста Банпо, разговаривают обо всем на свете, и лишь потом, уже в первом часу, возвращаются домой. Сынхуна, конечно, совсем не волнует, что с утра ему на работу. Сынхун останавливается на перекрестке и смотрит на светофор: стоять еще тридцать три секунды. Он вспоминает, что хотел спросить о кафе, в котором старший раньше работал. И спрашивает. В ответ Джину только принимается нервно перебирать край толстовки своими пальцами. — Если не хочешь рассказывать – не рассказывай. Джину будто с духом собирается, проводит рукой по волосам и сцепляет пальцы обеих рук у себя на коленях. Светофор загорается зеленым, Сынхун медленно набирает скорость, несмотря на пустые улицы. — Мне стало неприятно. Работать там. Сынхун молчит, только взглядом просит говорить дальше. Джину его будто бы понимает. — В конце концов, мне надоело, что до меня домогались. Эти лапанья постоянные... Так противно. — До тебя домогались? — Сынхун в искреннем удивлении поднимает брови, но лишь на долю секунды – перед очередным поворотом. — Кто? — Менеджер... и кое-кто из официантов. Почему-то решили, что если я не даю им отпор, то мне не неприятно, несмотря на все мои слова, — Джину усмехается, опуская взгляд. Он вновь принимается теребить край толстовки. — Я пробовал поговорить об этом с директором, но он лишь сказал, что это мои проблемы. — Почему ты не дал им отпор? — Голос Сынхуна звучит резко, и руль он сжимает крепко, до побелевших костяшек. Его злит все: и персонал, который тянул свои руки к Киму, и сам Ким, потому что позволял это. — Ну, как видишь, — Ким касается своей ладонью чужого плеча и улыбается, — я это все-таки сделал. Правда, мне теперь нужно заплатить за разбитый стол и порванное кресло, — смеется. У Джину – все еще улыбка на лице, у Сынхуна – мурашки по коже. Джину не перестает его удивлять. Сынхун говорит быстрее, чем успевает обдумать: — Не ходи туда больше. — Что? — Я сам отдам деньги. Только больше не появляйся там. Ладно? — Тебе не нужно этого делать, — Джину смотрит обеспокоенно, и в его голосе тоже сквозит смятение. — Честно. Я разберусь с этим сам. — Я серьезно, хен, — Сынхун выруливает на стоянку возле дома, — просто забудь об этом месте. Они поднимаются наверх в неуютном молчании, и Джину – по привычке, наверное, – собирается войти в свою квартиру. Но Сынхун тянет его на себя за локоть и открывает перед ним собственную дверь, практически вталкивая внутрь. Сынхун даже не осознает, что ведет себя слишком резко. Их встречает радостный Отто, причем видеть рад явно обоих – кидается сначала к хозяину, потом облизывает щеку Джину, когда тот поднимает его на руки, оставив пакеты возле дверей. Они раздеваются, и Сынхун ведет старшего в свою спальню. Только теперь он замечает гитару, примостившуюся возле стола. Он пытается вспомнить, была ли она здесь утром, а Джину подходит ближе и дотрагивается до грифа. — Ты разве играешь? — Нет, ее Тэхен... друг оставил. Забыл, наверное, — хотя Сынхун не очень понимает, как можно забыть гитару (и почему он ее вообще с собой сюда таскает – тоже тот еще вопрос), и опасается, как бы Тэхен не пришел ее забрать без предупреждения. На всякий случай он хочет запереться на все замки, чего обычно не делает, но решает, что это все крайне глупо. Вообще все. Джину в ответ многозначительно мычит, и это не очень нравится Сынхуну. Но старший вновь возвращает себе прежнее настроение, несется к пакетам, тащит их в комнату – потому что выгребать оттуда только нужное бесполезно. Они располагаются у Сынхуна прямо на кровати, отложив подушки в сторону. Пока Сынхун включает свой ноутбук, Джину изучает полки с наградами, полученными еще в средней и в старшей школе, смотрит на фотографию в рамке (тринадцатилетний Сынхун со своей семьей; он не хотел фотографироваться, потому что ему пришлось стоять между сестрами) и вертит в руках чашку. На чашке – еще одна фотография, только Сынхуну уже девятнадцать, и он со своими друзьями. — Это Мино? — Джину удивленно вскидывает брови и показывает пальцем на пухленького подростка. — Твой друг, с которым ты заходил в кофейню? Сынхун поднимается с кровати и заглядывает Джину через плечо. — Ага, он, — усмехается. — Это он еще похудел. — Ни за что бы не подумал, — Джину качает головой и – Сынхун не видит, но слышит – улыбается. — Сейчас он совсем другой. Выглядит круче. — Эй, — Сынхун забирает чашку из чужих рук и ставит ее на место, — но я ведь лучше, правда? — В голосе сквозит нотка ревности. Джину разворачивается, смеется, забавно морщась, и шутливо треплет Сынхуна за щеки. Пока скачивается фильм, Сынхун переодевается в шорты и черную майку. Он накидывает сверху толстовку, потому что в квартире очень прохладно и неуютно – слишком большая разница с той погодой, что стояла днем. Джину в это время на кухне готовит чай и пару сэндвичей, потому что оба изрядно проголодались, а пихать в пустой желудок пиво и чипсы – такая себе идея (и не то чтобы сэндвичи были намного лучше, но, по крайней мере, желудок будет уже не так пуст). Сынхун выключает свет и залезает на кровать с ногами. Он полулежит, положив голову на спинку кровати. Джину включает фильм про серийного убийцу, который сам выбрал (Сынхун ни капли не удивляется и понимает его желание крови), а потом устраивается рядом – прижимается посильнее и кладет голову младшему на грудь. Отто на полу рядом с кроватью развлекается сам с собой, кувыркается и повизгивает, но чуть позже успокаивается и укладывается у Джину под боком. Они пьют пиво, и Джину громко хрустит чипсами. Вся эта атмосфера и близость кажется Сынхуну не только нужной, но и правильной. Сейчас ему – хорошо, спокойно, тепло, и он не думает ни о чем, кроме фильма и чужих мягких волос, которые пропускает через свои пальцы. Сынхун отмечает, что волосы Джину отросли, и с этой мыслью его, кажется, выбрасывает в сон. Джину будит его лишь по окончании фильма, предварительно выкинув весь мусор в корзину на кухне. Он извиняется за все сразу и просит Сынхуна лечь поудобнее. Подкладывает ему подушку под голову, укрывает одеялом – как будто Сынхун сам не может. А потом желает спокойной ночи и мягко улыбается на прощание, обещая закрыть за собой дверь. Сынхун остается в полном и черном одиночестве. Бледный луч лунного света, проникающий через окно, освещает его комнату, но не то, что у него внутри. Засыпая вновь, Сынхун думает, что его ломает. Сынхун думает, что его ломает Ким Джину.