touch the universe

Все меняется. Почему-то первое, о чем думает Сынхун, когда просыпается, – это то, что в этом мире ничто не остается неизменным. Будь то места, люди – особенно люди – или отношения между людьми. Все меняется так быстро, но в то же время так плавно, что ты даже не успеваешь поймать момент, когда это происходит. Сынхун думает, насколько сам он изменился, и не сразу улавливает подозрительный шум, доносящийся с кухни. Он прислушивается; он слышит стук, звон, звон, стук, звон, стук. Он переводит глаза на часы, стрелки которых говорят о том, что спать Сынхун мог бы еще семнадцать минут. Все это до ужаса напоминает ему время, когда братья Нам еще жили здесь. Тогда все тоже гремело, летало, падало – особенно по утрам, – заставляя вздрагивать, нестись на звуки, чтобы убедиться, что по крайней мере с теми двоими все в порядке. Привычка сформировалась еще в первые месяцы их пребывания здесь. Первые пару раз Сынхун даже не обращал внимания, но потом увидел, как посуда, или как его любимый торшер, привезенный из дома, летит не на пол, а в стену. И то, если повезет – иной раз предметы летели в Донхена, который уже инстинктивно уклонялся от всего летящего в его сторону, а иногда и в самого Сынхуна, так некстати попавшего под горячую руку. Тогда он, да и оба брата тоже, еще не знали, что дело вовсе не в ужасном характере Тэхена и его же переходном возрасте. Тогда Сынхун еще не знал, как много легло на его плечи в тот момент, когда он согласился взять на себя ответственность за двух братьев. Но, в любом случае, они справились. Было много трудностей, слез, истерик, скандалов, не говоря уже о материальной составляющей. Были моменты, когда Сынхун думал, что его жизнь превратилась в настоящий ад, и он не понимал, зачем решил поиграть в героя и взвалил на себя все это. Были моменты, когда хотелось все тут же прекратить, и единственное, что останавливало – какой бы сволочью его ни считали другие, какой бы сволочью он ни считал себя сам, он просто не мог поступить так с людьми. Но сейчас, спустя несколько лет, Сынхун думает, что если это – та цена, которую ему пришлось заплатить за то, что в его жизни теперь есть такие люди, как Тэхен и Донхен, он готов пережить это снова. Просто потому, что уже не представляет свою жизнь без этих людей. И иной раз он сильно тоскует по тому, что их уже давно нет в этом доме. Сынхун вновь прислушивается к звукам и пытается понять, что происходит. Он пытается вспомнить прошедший день, прошедший вечер. Он пытается вспомнить прошедшую ночь. *** Джину не просто уходит – Джину оставляет его на пороге собственной квартиры с вдребезги разбитой маленькой вселенной. Сынхун стоит, не двигаясь; может, секунды, а может, даже минуты, пытаясь справиться со своими чувствами. Он пытается спрятать их как можно глубже, борясь с желанием ворваться в чужую квартиру, вцепиться крепкой хваткой и больше никогда не отпускать. Такие чувства ему незнакомы. Такие чувства его пугают и собираются внутри маленькими раскаленными осколками. Они ранят изнутри, они скапливаются в единое целое и поглощают его разум и сердце адским пламенем, но Сынхун все равно старается сделать вид, что все в порядке. Что он – в порядке. Он возвращается в гостиную и все еще пытается, но – может, Чжинхван такой догадливый; а может, актер из Сынхуна такой хреновый, но Чжинхван словно все понимает. Словно смотрит в глаза и видит в них ту бездну боли и отчаяния, прочно основавшуюся внутри Сынхуна. Словно Чжинхван знает, что все это – Ким Джину. Ким Джину – синоним словам «рай», «освобождение», «всепрощение». Ким Джину – синоним словам «боль», «отчаяние», «самоуничтожение». Ким Джину разливается по венам словно яд и медленно, мучительно больно убивает изнутри. Чжинхван смотрит долго, внимательно, а потом просто уходит. Просто проходит мимо, заставляя Сынхуна удивленно хлопать глазами, надевает свою джинсовую куртку и выходит из квартиры. И все это довольно напрягает, потому что Сынхун не понимает, что происходит. Он уже начинает думать о том, что Чжинхван видел, что понял, а теперь ему просто противно, но все довольно быстро встает на свои места. Чжинхван возвращается очень скоро – минут через десять, может, пятнадцать – и держит в руке небольшой пакет. Внутри – пара банок пива и одна шоколадка, и на удивленный взгляд Сынхуна Чжинхван поясняет, что пиво он купил для них, а шоколадку, вообще-то, для себя, но если Сынхун захочет – он поделится. Сынхун почему-то смеется: с собственной глупости, с этого несчастного шоколада, с Чжинхвана, который так любит сладкое и на первый взгляд сам кажется сладким. Чжинхван смотрит на Сынхуна немного удивленно, но просто пожимает плечами и бросает на диван пакет, бросает следом свою джинсовую куртку и садится сам, будучи тут же атакованным ласками Отто. Чжинхван, смеясь, откидывает голову назад, открывая взгляду довольно привлекательный, возможно, немного женственный, профиль. Он кажется таким сладким. Обманчиво-сладким. Толпа мурашек проходится по телу Сынхуна, и он поводит плечами, прежде чем сесть рядом и достать из пакета банку «хайта». Они сидят примерно до трех ночи, выпивая пиво и играя в игры на приставке. Когда Чжинхван начинает зевать чаще, чем раз пять в минуту, Сынхун решает взглянуть на часы. — Ох, черт. — Время? — Чжинхван кивает на телефон в чужой руке. — Мне завтра с утра на работу. — Ха, — Чжинхван усмехается. — Поздравляю, хен, ты – долбоеб. — Тоже мне, — хмыкает Сынхун, — открыл Америку. Сынхун, конечно же, оставляет Чжинхвана у себя. Это никем не обговаривается; он просто проводит младшего в комнату, которая уже давно пустует. — Здесь жил Тэхен? — спрашивает Чжинхван, ударяя ладонью по выключателю. Тусклый свет разливается по комнате, и Сынхун жмурится: он ненавидит желтый свет. — Да, — Сынхун оглядывается. С тех пор, как братья Нам съехали, Сынхун в этой комнате почти не бывает – только пыль вытирает и укладывает спать вот таких вот полуночных гостей. Но это бывает так редко, потому что даже Тэхен, когда остается ночевать, почему-то предпочитает спать в комнате Сынхуна, у него под боком. — Тебе не нравится? — Да нет, — задумчиво тянет Чжинхван. — Скорее полная противоположность тому, что нравится ему. Меня все устраивает. Сынхун хмурится, задумываясь. Почему Чжинхван каждый раз пытается показать, насколько хорошо он знает Тэхена? Постоянно говорит о его настроении, состоянии, предпочтениях. Он хочет задеть? Или, быть может, это только Сынхун поехал на неоправданной ревности настолько, а Чжинхван говорит обо всем без задней мысли? В конце концов, Чжинхван – хороший мальчик. — Ты так много о нем знаешь, — произносит Сынхун с еле различимой в голосе обидой. — Уверен, что вы просто друзья? Сынхун тут же чувствует на себе взгляд «ты даун?». Пожалуй, он бы и сам задал себе этот вопрос. В последнее время он в принципе даунничает слишком много – больше, чем можно себе позволить даже осознанно. — Да, мы близки, — терпеливо говорит Чжинхван, глубоко вздыхая. Он присаживается на кровать, на самый край, и складывает руки на своих коленях. — Но между нами ничего нет и быть не может. Во-первых, потому что я по девушкам. А во-вторых... Хен, если ты о том, что Тэхен липнет ко мне... Это только потому, что ему необходим физический контакт. Он ведь кинестетик, он такой... тактильный, — Чжинхван усмехается и невзначай проводит ладонью по простыни. — Он любит прикасаться к другим, и только не говори мне, что я открыл тебе Америку. Сынхун громко фыркает. Разумеется, это для него не новость. Он давно понял, что Тэхен – фанат прикосновений. Он любит, когда Сынхун гладит его по голове. Он любит, когда Сынхун его обнимает. Он любит обнимать самого Сынхуна так крепко, словно он – самое ценное в его жизни, словно боится отпустить. В конце концов, они даже целовались. Да, Тэхену просто необходимо тепло другого человека – то, чего у него не было раньше. Но все это совершенно не говорит о том, что Тэхен может позволить себе касаться чужих людей. И уж тем более он не позволит чужим людям касаться его самого. Тэхен – все тот же кот: ручной, но с длинными когтями и острыми клыками вместо зубов. Редким своим – дается, чужих – кусает и царапает, если все же соизволит удостоить своим царским вниманием. Чжинхван неожиданно улыбается, вырывая Сынхуна из пучины мыслей: — Не переживай. В любом случае, для Тэхена нет никого дороже его брата и тебя. — С чего ты взял? — В голосе Сынхуна, как и в голове, сквозит сомнение. Он неверяще машет головой и сглатывает. — Ну, слушай, — Чжинхван закатывает глаза, — ты же не тупой, вроде, хен. Или ты настолько не разбираешься в человеческих чувствах? Вопрос, мягко говоря, с подвохом. Сынхун всегда считал обратное, но постепенно ему начинает казаться, что все совсем не так. И в этот момент он как будто понимает: возможно, дело-то не только в Джину. Возможно, он действительно понимает людей, разбирается в их чувствах и всегда знает, за какие ниточки нужно потянуть, но по какой-то причине это умение обходит стороной близких ему людей. Джину, Тэхен, даже Мино и Сынюн – они видят Сынхуна насквозь, но много ли он сам знает о том, что творится у них внутри? Он вдруг понимает, насколько невнимателен был к дорогим для него людям, сосредоточившись лишь на своих проблемах и своих чувствах. Это так эгоистично, но так в его стиле, что Сынхуну в очередной раз становится от себя противно. Сынхун не заслуживает таких людей рядом. Он не заслуживает их доброты, их внимания, их заботы и улыбок. И он никогда не расплатится с миром за то, что все это у него есть. Чжинхван вздыхает снова, поднимается и, встав напротив, кладет руки Сынхуну на плечи. Губы Сынхуна сами растягиваются в улыбке: Чжинхван начинает казаться ему не только все более умилительным с его небольшим ростом, но и очень приятным. Так странно – чтобы понять это, им просто нужно было остаться наедине. — Только с тобой он так близок, — продолжает Чжинхван, прервав паузу в их диалоге. — Он может позволить тебе то, что не позволит никому больше. Он доверяет тебе. Даже мне он не доверяет, а ведь мы правда друзья, — Чжинхван усмехается и убирает руки с плеч Сынхуна. — А еще он от тебя зависит. Ты оказываешь на него слишком большое влияние, и это очень заметно со стороны. Не удивлюсь, если ты думаешь, что эпицентр мира Нам Тэхена – это сам Нам Тэхен. Нет, думает Сынхун. Не говори этого. — Но правда в том, что... Нет, пожалуйста, не продолжай. Замолчи, Чжинхван, заткнись. — ...эпицентр мира Нам Тэхена – это ты, Сынхун-хен. *** Сынхун стоит на кухне, почесывая затылок, и смотрит на Чжинхвана. Он смотрит на выдвинутый ящик, который гремит от манипуляций младшего, который никак не получается задвинуть. Сынхун подходит ближе и с силой хлопает по ящику рукой. — Учись, пока я жив. — Он наливает в стакан воду и залпом его осушает. — Но только не тогда, когда я пытаюсь спать. — Я хотел достать ложку, — объясняет Чжинхван и садится за стол. Он зачерпывает йогурт, которым буквально забита целая полка в холодильнике. Этим Сынхуна заразил Кан Сынюн, который эти йогурты обожает и, кажется, готов их есть на завтрак, обед и ужин. Сынхун их любит не настолько сильно, но в отличие от своей собаки: Отто встает на задние лапы и упирается передними в колени Чжинхвана. — Он что-то хочет? — Чжинхван облизывает ложку. — Йогурт, — Сынхун зевает. — Это его любимый. Но нет, не давай ему: он уже достаточно съел за неделю. — Как все серьезно, — усмехается Чжинхван, отправляя в рот очередную ложку. — Конечно, серьезно, — Сынхун берет свою собаку на руки, — ведь у животных не такой крепкий желудок, как у нас. Чжинхван молча пожимает плечами, а Сынхун обращается уже к собаке: — Ну что, Отто, — он касается его носа кончиком своего, — пойдем гулять? Помаши мамочке лапкой! Чжинхван резко давится и пытается откашляться: — Это я-то мамочка? — Но смеется, когда Сынхун трясет в воздухе лапой собаки. Отто на это никак не реагирует и только весело виляет хвостом. На него как ни посмотри – всегда как будто весело, и Сынхун ему из-за этого частенько завидует. — Ну, не я же, — говорит Сынхун, опуская Отто на пол. — Я папочка. — Я не мамочка, — Чжинхван глубоко вздыхает, раздраженно щурясь. Сынхун догадывается, что это его больная тема, и сам себе усмехается. — А кто тогда? Фея-крестная? — Говорит он на ходу, выскальзывая в коридор. И прежде, чем услышать ответ, хватает поводок и сует ноги в сланцы. — Не скучай, фея! Крик Чжинхвана доносится до него уже тогда, когда он закрывает за собой входную дверь: — Твою ж... Ли Сынхун! Сынхун выгуливает Отто, не отходя далеко от дома. Он ежится от утренней прохлады, Отто бежит чуть впереди, и они совершают один круг вокруг дома. Тогда же Сынхун замечает на тротуаре перед поворотом, ведущим в сторону метро, знакомый силуэт в кепке и в сером клетчатом пиджаке. Сынхуну не дает покоя то, что произошло между ними с Джину накануне. Точнее, та атмосфера, которая витала между ними. Те напряжение и недосказанность, которые душат Сынхуна до сих пор, стоит ему вспомнить об этом. Джину ушел, не сказав ни слова, и Сынхун впервые испугался настолько сильно того, что между ними уже ничего не будет как прежде; что вчерашний вечер отдалит их друг от друга.        И, конечно, Сынхун старается не думать о том, что между ними уже давно все не так как прежде. Сынхун возвращается домой, и ему в нос тут же ударяет стойкий аромат кофе с едва заметными ореховыми нотками. Сынхун проходит на кухню – спиной к нему стоит Чжинхван и вытирает стол. — Я сварил кофе, — говорит он, не оборачиваясь. — Только немного пролил, прости. Ты пьешь без сахара? Сынхун садится за стол, на котором стоят две небольшие чашки с остывающим в них кофе. — Да. — Отлично, — Чжинхван заканчивает вытирать стол и двигает к Сынхуну одну из чашек. Он садится за стол сам и берет вторую. — А я пью с сахаром. Почему-то один из моих друзей считает, что это хороший повод для насмешек. Надеюсь, ты не против, что я тут немного похозяйничал. — Ты тут вторые сутки уже хозяйничаешь, — смеется Сынхун. — Ты и правда словно мамочка. Чжинхван фыркает и тут же шипит от первого глотка, обжигаясь кофе. Он ставит чашку на стол и смотрит на Сынхуна, улыбаясь. — Почему это все так... странно? — говорит. — Я чувствую себя ужасно глупо и непривычно.        — Почему?        — Не знаю. Может, потому, что мы впервые с тобой сидим только вдвоем и вот так просто пьем кофе. Это похоже на... семейную идиллию? Хотя мы с тобой никогда не были особо близки. — Ну, да, — Сынхун поводит плечами и делает глоток, чувствуя на языке орехово-шоколадный привкус – почти незаметный. Это привкус кофе, что привезла ему сестра из своей поездки в Бразилию. — Чайные посиделки всегда сближают. — Хен, мы сейчас пьем кофе... — Кофейные тоже, — Сынхун машет рукой. — Да и какая вообще разница? *** — Да какая вообще разница? — Сынхун вопросительно вскидывает брови. — Большая, — Джину хлопает его по руке, и Сынхуну приходится оставить чайник в покое. — Черный чай лучше заваривать кипятком, но зеленый – нельзя. Сколько еще раз я должен тебе это сказать? — Но почему? — Потому что! Просто запомни это. И кофе твой тоже кипятком заливать нельзя, вкус портится еще больше. Хотя я не знаю, чему там еще портиться... — Джину смотрит на банку растворимого кофе, одиноко стоящую на полке, и качает головой. — Я бы на твоем месте выбросил эту гадость. — Эта гадость, как ты выразился, — Сынхун, надувшись от обиды, хватает с полки банку и бережно сжимает в своих объятиях, — мой лучший друг по утрам. — Твоим лучшим другом может стать хороший натуральный кофе, а не эта растворимая фигня. Знаешь, как такой кофе воздействует на желудок? — Не знаю, — Сынхун ставит банку на место, — и знать не хочу. Иначе я буду пить кофе и чувствовать вину перед своим желудочком. Джину фыркает и беззвучно смеется, спрятав лицо в ладони. — Боже мой, Ли Сынхун, ты... — он вздыхает, — неисправим. Можешь уже заливать чай, в общем. — Уже? Мне что, нужно каждый раз ждать пару минут после того, как закипит чайник? — Оптимальная температура для заваривания зеленого чая – восемьдесят градусов. — И я правда должен это учитывать? А если я спешу? Вместо ответа Джину смеряет Сынхуна красноречивым взглядом. — Понял, запомнил. Восемьдесят градусов, окей. Сынхун ставит чашки с чаем на стол и садится напротив Джину. Подобные мини-чаепития для них становятся почти традицией. Джину приходит по вечерам стабильно три раза в неделю, иногда – чаще, и каждый раз исправно начинается со спора, как, а иногда – в чем заваривать тот или иной чай или кофе. Но Сынхуну это нравится. Он, кажется, упустил тот момент, когда они успели так сблизиться. Сынхун не назвал бы это такой уж дружбой, хотя и другого слова подобрать не может, но некую близость с Джину он ощущает определенно. Он все чаще видит хена в своей квартире (хотя сам почему-то у него бывает крайне редко), многие вечера с него начинаются и им же заканчиваются. Сынхун запросто устает от людей, особенно когда с ними приходится проводить целый день, но с Джину все почему-то иначе – совсем легко и совершенно не напряжно. Сынхун рядом с ним отдыхает, а без него – чувствует себя одиноко даже. Он понял это совсем недавно, когда пил чай в гордом одиночестве, ощущая какую-то непонятную пустоту в своей квартире, на своей собственной кухне. Сынхун не мог понять: ведь все так, как и всегда, все как обычно и так правильно. Но сейчас, сидя напротив Джину и болтая с ним на отвлеченные и разнообразные темы, он понимает: нет, вот так – правильно. — Хен, переезжай ко мне жить, — предлагает Сынхун в своей обычной манере. Джину, очевидно, принимает это за шутку и щурится, усмехаясь. Он ничего не говорит и делает глоток зеленого чая, который, Сынхун готов поклясться, и правда кажется гораздо вкуснее. *** — Действительно, — Чжинхван щурится, усмехаясь. Сынхун, глядя на него, испытывает какое-то непонятное, пробирающее насквозь, чувство и мотает головой, желая его прогнать. Чжинхван, сидящий напротив, зачем-то трясет своей челкой тоже. Сынхун решает, что сейчас идеальное время, чтобы сказать ему: — Прости. — За что? Чжинхван хмурится. Он, очевидно, не понимает, что на Сынхуна нашло и за что он извиняется. Чжинхван напоминает самому Сынхуну этакого зверька, маленького мангуста, который обо всем ненужном тут же забывает и вообще ни о чем не парится – по жизни. Сынхун не знает, насколько он прав, и не знает, почему именно мангуст. Может, потому что тот тоже на морду милый, а все равно – хищник. И у Чжинхвана это есть; он добрый, это чувствуется. А вот во взгляде все равно что-то нет-нет – да проскользнет. И в тоне ледяном, от которого все внутренности сковывает, тоже. Сынхун говорит: — За все. То есть... вообще. За то, что тебе пришлось с нами нянчиться. И за то, что я... — он сокрушенно вздыхает, словно собираясь с мыслями, — ну... приревновал к тебе Тэхена. Чжинхван коротко смеется, заглушая хихиканье своей чашкой, и, сощурившись, смотрит на Сынхуна:        — Ну, насчет Тэхена я давно понял.        Что?        — Что?        — Сынхун-хен, ты мне всегда казался умным и рассудительным парнем. Пожалуйста, не заставляй меня думать, что я ошибался. Мне нравится думать, что я разбираюсь в людях. — Ладно, — Сынхун сдается. — Я где-то проебался, да? — Где-то... — Чжинхван вскидывает голову и смотрит куда-то в потолок, щурясь и что-то прикидывая. Он говорит спустя несколько секунд: — Где-то миллион раз? — Улыбается. — Это же заметно. Нужно быть слепым и глухим, чтобы не понять этого, — он пожимает плечами и делает глоток остывающего кофе. — А еще тупым, потому что все вытекает из твоего трепетного отношения к Тэхену. Вчера я окончательно в этом убедился. Сынхун опускает взгляд и смотрит на свое кривое, покрытое рябью, отражение в кружке с кофе. И на что он только надеялся? А ведь думал, что хорошо скрывает свои чувства. Был уверен даже. Неужели все вышло из-под контроля? Сынхун задумывается: и когда только успел стать таким... — Кофе хороший, — Чжинхван, смакуя, проводит языком по губам и вертит чашку в руке. — Приятный на вкус. Бразильский Сантос? — Я не разбираюсь в кофе, — Сынхун мотает головой и отставляет от себя уже пустую чашку. Он немного удивлен: для него кофе – это просто кофе, так как же можно вот так сходу, на вкус, угадать сорт? Сынхун и чай-то с различными добавками не всегда сразу признает… Даже тогда, когда Мино, достав очередной из своего набора цветочного чая, смотрит на него во все глаза: «Ну, друг, угадаешь, что это?» — Это очень качественный кофе, к слову. Ореховый привкус обычно имеет Флэт Бит Сантос. Зерна получают с деревьев, которым более четырех лет. Он крепче, чем Бурбон, который получают с молодых деревьев. Но Бурбон Сантос обычно дороже и ценится больше. — Этот кофе, — Сынхун машет рукой в сторону полки, на которой стоит банка с обжаренными зернами, — мне привезла сестра из Бразилии. Два килограмма. — Вау, — Чжинхван ухмыляется. — Либо ты настолько любишь кофе, либо твоя сестра не особо заморачивается с подарками. — Скорее, второе. Мы не очень с ней близки.        Чжинхван кивает несколько раз. Он говорит:        — У меня тоже есть сестра. Но мы хорошо ладим. У нее свое кафе, а я иногда помогаю ей. Поэтому и разбираюсь в кофе немного.        — «Немного», ага, я заметил. Чжинхван фыркает, а Сынхун ему, кажется, немного завидует. У Сынхуна две старшие сестры, с которыми отношения сложились не особенно близкими. У Сынхуна отец, которого из-за вечных командировок он видел так редко, а теперь, живя в другом городе, не видит и вовсе. Из-за всего этого прочных семейных отношений у них построить не вышло, и теперь, при встрече, вместо должной радости в первую очередь всех накрывает неловкостью и смущением. Все, что у Сынхуна было – это любящая мать, которая старалась любить и заботиться о нем за всех, и этого вроде бы хватало. Но больше всего Сынхун хотел, чтобы у него была дружная семья, где все были бы одинаково близки. Он смотрел на других людей, смотрел на их отношения – с отцами и сестрами... и завидовал. Завидовал потому, что хотел так же. Он смотрел на отношения Мино с его младшей сестрой, Даной, и думал, что тому повезло – ведь они по-настоящему близки. Не то, что Сынхун со своими сестрами, с которыми даже связь редко поддерживает. В этом, конечно, отчасти была и его вина тоже, но и они никогда не изъявляли желания стать хоть чуточку ближе. И поэтому Сынхун, имея почти все самое необходимое в этом мире, все равно чувствует себя одиноким и отчасти несчастным. Всегда чувствовал, вообще-то, потому что чего-то, все же, не хватило. Взрослый парень уже, а все равно в детство с головой, и в чувства эти тоже – ненужности и одиночества. Сынхун с ними сроднился просто, да настолько, что его до сих пор не отпускает, заставляя втискивать свою жизнь в эти рамки. Для чего – Сынхун и сам не знает, просто за этими рамками – не его жизнь, да и некомфортно как-то. Все какое-то чужое, неправильное. Он-то пробовал, знает. Именно поэтому выстраивает собственноручно все эти кирпичные стены – снова и снова; так, словно самому страдать нравится. Но в то же время он отчаянно надеется, что однажды всему этому придет конец. Что появится кто-то в его жизни, кто вытащит его из всего этого дерьма, вставит пиздюлей хороших и покажет, как надо жить или хотя бы в каком направлении двигаться. Но с каждым днем эта надежда становится все слабее, и Сынхуну не остается ничего, кроме как замуровывать себя в эти стены еще сильнее. *** — Вернуться бы сейчас лет на десять назад, — мечтательно произносит Мино. — Нет, на пятнадцать. А? — Ну, нет уж, — фыркает Сынюн. — Мне и сейчас неплохо живется. А в детстве было не очень как-то. У Сынюна действительно было не лучшее детство, и Мино об этом знает. Они все об этом знают, поэтому никто с Сынюном дискутировать не решается. Мино просто спрашивает: — А ты, хен? Сынхун вертит в руке почти пустую полулитровую бутылку соджу, раздумывая, и все же отдает ее Мино. — А я бы вернулся, — говорит. — Тогда все как-то проще было. — А что сейчас сложного? — удивляется Сынюн и принимается загибать пальцы: — Своя квартира есть? Есть. Хорошая работа есть? — смотрит в сторону Мино; поймав чужой взгляд, Мино согласно кивает. — Есть. Девушка есть? Есть. Друзья есть? Есть. Полная свобода есть? — Сынюн загибает последний палец на правой руке; в свете ламп поблескивают его многочисленные серебряные кольца. — Есть. Что тебе еще для счастья надо? Сынхун молчит. И сам не знает, что. Сынюн-то прав, если подумать. Но если взглянуть с другой стороны, все приобретает совершенно другой оттенок: своя квартира есть, но с ней же – одиночество. Работа есть, но зашиваешься порой до самой ночи. Девушка есть, а вот чувств к ней – нет. Свобода есть, но за ней скрывается какое-то щемящее чувство ненужности. Друзья есть... и это, пожалуй, единственное, что без минусов. Но объяснять это Сынхун сейчас не собирается. Он мотает головой, забирая у Мино несчастную бутылку обратно. — Забей, — говорит он и выпивает остатки. Мино, глядя на него, усмехается, и Сынхун успевает выставить показательный фак (у Тэхена понабрался, не иначе). — Ты еще ребенок, не поймешь. — Я... Да т... Ли Сынхун! — моментально закипает Сынюн, и Мино гогочет. Громко так, запрокинув голову – и Сынхун вместе с ним. Оба знают, как Сынюн бесится, когда его ребенком называют, но это всегда оказывается слишком весело, чтобы перестать. — Не ребенок я уже, задолбали, — Сынюн обиженно супится, и Мино заливается новым приступом смеха – на этот раз беззвучного. — Ладно, все, больше не буду, — Сынхун давит смех. — Пока что. Сынюн собирается возмутиться, но Мино закидывает руку ему на плечо, обращая на себя внимание. Сынхун ему за это благодарен – успокаивать буйных подвыпивших хомячков в его планы не входило. — А если серьезно, — говорит Мино, наваливаясь на Сынюна, — хен, тебя что-то беспокоит? — Нет, — Сынхун поднимается, но путается в своих ногах и валится на заливающихся смехом друзей. — Боже, Хуни, — Мино встает сам и протягивает руку, — ты в порядке? *** — Эй, ты в порядке? — Чжинхван касается своими пальцами чужой руки. Сынхун машет головой, прогоняя наваждение. Нет, думает он, не в порядке. Снова же погрузился в себя, в свои мысли; снова отрешился от мира. Это уже стало входить в привычку. В не самую лучшую привычку. — Да, просто задумался. Прости. Чжинхван отнимает от него свою руку и смотрит на свои наручные часы. Сынхун смотрит на часы на стене и убеждается, что время у него еще есть. — Кстати... — Чжинхван потирает запястье. — За то, что нам пришлось убраться из клуба пораньше, я даже хотел сказать вам спасибо. Сынхун поднимает на него взгляд и вскидывает брови в удивлении: — Ты не любишь клубы? — Я не люблю Квон Джиена, — Чжинхван отвечает резко, даже немного грубо. Но он тут же спохватывается, словно сболтнул лишнего, на долю секунды округляет глаза и закусывает губу. Сынхун в ответ хмурится, на что Чжинхван только вздыхает и мотает головой. — В клубе виделись, хен. За Черин-нуной полвечера бегал. — Точно. — Сынхун быстро задумывается: почему он его вечно забывает? И подождите-ка... — Так ты был с ним знаком? — Ну, да, — неуверенно тянет Чжинхван. — Уже давно. Сынхун всерьез считал, что Чжинхван не был знаком практически ни с кем, с кем они виделись в клубе. Сынхун и сам не знал половину, если не больше. Но теперь им овладевает недоумение вперемешку с осознанием: Чжинхвану ведь известно куда больше. И осознание это неприятно оседает в мозгу, оставляя вместе с собой неприятное гнетущее чувство. — Почему ты его не любишь? — спрашивает Сынхун и принимается теребить свою серьгу в ухе. Он скашивает глаза вниз, отчего-то не желая встречаться с Чжинхваном взглядом. Он испытывает что-то сродни неловкости; а может, обиды, если не всего сразу – только так и не понятно, на кого и из-за чего. Чжинхван выдерживает небольшую паузу, словно раздумывая. Словно он больше не хочет говорить, да и все остальное сказал только по глупости, не выдержав. Но все равно говорит, зачем-то набрав в грудь побольше воздуха: — Он виноват... во многом. — В чем – во многом? — Спроси у Тэхена, — в его голосе звучат ледяные нотки. Он опускает голову, прячет взгляд. Он поднимается из-за стола и принимается мыть чашки. — Он тебе расскажет. Наверное. Сынхун совершенно перестает понимать, что происходит. Вокруг него, похоже, постоянно что-то творится; не идет, а бежит своим чередом, а сам он как будто застрял где-то между всего этого с завязанными глазами и закрытыми ушами. А Чжинхван, оказывается, ключевая фигура. Сынхун был уверен, что в жизни Тэхена, но не учел, что они так тесно связаны, что и в его собственной жизни – тоже. Так, непрошеным бонусом. Ким Чжинхван – темная лошадка, что еще он знает, но о чем молчит? О себе, о Тэхене, о самом Сынхуне даже, да и об их знакомых, похоже – общих и нет... Такое чувство, будто он знает действительно обо всем, этакий провидец с глубоким взглядом и родинкой, похожей на сердечко, на скуле, и Сынхуну на какое-то мгновение становится даже не по себе. Ким Чжинхван, обманчиво-сладкий мальчик с приторным голосом, кто ты такой? Сынхун отчего-то уверен, что у него есть ответы на все вопросы – достаточно только спросить. Только Чжинхван – почему-то – отвечать не собирается. Но Сынхун все же интересуется, вспоминая о том, что давно терзает его мысли, как будто это способно хоть как-то пролить свет на сложившуюся ситуацию: — Кстати, давно хотел узнать. Где и кем ты работаешь? Когда Сынхун стоит и чистит зубы, он думает ни о чем и обо всем сразу. Он думает о Сухен, с которой все еще должен встретиться. Он думает о подарке для Джину. Он думает о том, что ему нужно оплатить коммунальные. Он думает о проекте, который еще не утвердили. Он думает о директоре Ли Сынхене и о длинных стройных ногах, владелицу которых не может вспомнить. Он думает обо всем этом, и, кажется, даже одновременно, но оно исчезает из его головы, стоит за его спиной вырасти Чжинхвану. Сынхун смотрит на них обоих в зеркале. Со своим ростом Чжинхван едва выглядывает из-за чужого плеча. — Я только зубы почищу, ок? Сынхун довольно быстро освобождает ему ванную и идет к себе. Одевается, наспех натягивая на себя темно-серую футболку. Когда он надевает облегающие черные брюки, он чувствует на себе оценивающий взгляд. Сынхун оборачивается. Опершись на дверной косяк, в комнате стоит Чжинхван и держит руки на груди. — Ты моделью не подрабатываешь? — спрашивает он, все так же не сводя с Сынхуна глаз. Сынхун застегивает молнию, просовывает язычок ремня в пряжку. Он одергивает заправленную в брюки черную футболку и смотрит на Чжинхвана, который успел не только почистить зубы, но и побриться. То же самое Чжинхван спрашивает, когда они сидят у Сынхуна в машине. И этот вопрос совершенно не удивляет – ни сейчас, ни в первый раз. Сынхун прекрасно осведомлен о своих модельных данных, о чем ему неоднократно и намекали, и говорили открыто. Он и сам видел себя в зеркале, будучи в состоянии оценить себя адекватно, и однажды ему предлагали стать профессиональной моделью известного бренда. Но Сынхун осознанно отказался, считая, что не к этому у него лежит душа. Мода его интересует исключительно на страницах модных журналов, а мечты и мысли о чем-то большем остались в далеком и глубоком прошлом. — Танцы мне больше по душе, — говорит Сынхун, не кривя душой. И Чжинхван его удивляет: — Ты мне кого-то напоминаешь, — задумчиво говорит он. Задумчиво – и с явным намеком. Сынхун бросает на него мимолетный взгляд, начиная понимать. Чжинхван продолжает: — Еще с первой нашей встречи. Я видел где-то... слишком похоже, не зря же? Может, по телевизору... Но я не могу вспомнить, — мотает головой. Сынхун поджимает губы: сказать или не сказать? Ведь он может освежить ему память прямо сейчас. Мог еще в тот день, когда они впервые увиделись, если бы Чжинхван спросил. Ведь тот, о ком говорит Чжинхван – это сам Сынхун. Вернее, его прошлое, которое он так тщательно пытался забыть. О котором Сынхун сожалеет, потому что его невозможно вырезать из этого мира подобно ненужному куску видео в Сони Вегасе. — Я все думал, где я мог тебя видеть... Но теперь, когда ты сказал о танцах... Сынхун крепче сжимает пальцы на кожаной оплетке руля. Он ведь просто боялся. Как и все, он боялся проиграть, поэтому никогда и никому не рассказывал, даже не затрагивал тему. Лишь бы не вспоминать, лишь бы не заставлять себя, пусть и мысленно, чувствовать это снова. Ведь неприятно делиться с людьми своими неудачами, если ты не поднялся на ноги после падения и, в конце концов, не стал успешным. Но Чжинхван, расслабленно откинувшийся на сидении, смотрит не на Сынхуна. Он смотрит вперед и говорит: — Ты же участвовал в каком-то шоу, да? Он почти не спрашивает, он больше утверждает. И ворошит прошлое, которое Сынхун считает своей самой большой, самой глупой неудачей. Чжинхван ворошит прошлое, которое всегда ото всех скрывалось, но.        В глубине души Сынхун надеялся, хотел, чтобы кто-нибудь спросил его об этом. Втайне ото всех, втайне от себя самого он хотел, чтобы его узнали. Хотя бы раз, даже несколько лет спустя.        Сынхун не прославился на всю страну. Он не прославился даже в своем родном городе, где его по-прежнему знают лишь как Ли Сынхуна из средней школы – парня, который танцевал в школьном дворе свой хип-хоп и у которого не было отбоя от девчонок.        Конечно, многие наверняка знали или хотя бы догадывались, но Чжинхван – первый, кто спросил об этом в лицо.        Именно поэтому Сынхун ему рассказывает.        Рассказывает о том, что, вопреки тому, что он обычно всем говорит, Сынхун переехал в Сеул не по работе. Он переехал в Сеул, потому что хотел стать айдолом, и на этих словах Чжинхван молча – и как-то даже понимающе – усмехается. Сынхун говорит ему и о своей любви к танцам, о том, почему решился пойти на шоу на выживание.        — Я попал в топ-4, — говорит Сынхун, — но перед полуфиналом меня исключили. — Ты попал в топ-4, — с нажимом повторяет Чжинхван, кладя свою ладонь Сынхуну на плечо. — Разве это не то, чем нужно гордиться? Они едут домой, но не к Чжинхвану. Сынхун согласился лишь потому, что ему было по пути. — Все дело в том, что я до сих пор помню, что чувствовал в тот момент. Знаешь, то чувство... когда твой мир будто рушится в одну секунду, а ты стоишь посреди горящих обломков. Когда твои розовые лелеянные мечты разбиваются о чугунную задницу реальности. Сынхун останавливается на светофоре и лезет в карман, выуживая оттуда пачку сигарет. Сынхун достает одну, и в этот же момент к пачке тянутся длинные пальцы Чжинхвана. Ловким движением он кладет одну в рот и поджигает своей зажигалкой, которую затем протягивает Сынхуну. Сынхун глубоко затягивается и выдыхает облако сизого дыма; он смотрит на Чжинхвана, удивленно моргая. — Я не знал, что ты куришь. — Теперь знаешь, — говорит Чжинхван и стряхивает пепел на дорогу. — Продолжай. Сынхун прокашливается, набирая скорость, и продолжает. Он рассказывает, что в школе во всем был лучшим, что привык к этому. Привык к тому, что все его мечты становятся реальностью. Но в тот момент, когда он проиграл, ему казалось – по-прежнему кажется, – что он проиграл свое самое важное, свою самую большую мечту. В конце концов, он не поднялся на ноги, не доказал даже себе, что может. Никому не доказал, поэтому ему нечем гордиться, поэтому ему стыдно об этом рассказывать. Но Чжинхван только машет головой: — Это глупо, — говорит. — Если это и правда была такая большая мечта, ты мог попытаться снова. И еще раз, если бы опять не вышло. И так до тех пор, пока... — Я мог, — Сынхун кивает. — Но не стал. Можно сказать, что на шоу я пришел одним человеком, а ушел – другим. Набрался опыта, повзрослел... Оно правда изменило меня. Я смог переосмыслить некоторые вещи. Конечно, Сынхун может говорить что угодно. Может убеждать себя, да и других тоже – в чем угодно и сколько угодно. Но вся правда в том, что он отпустил свою мечту, и сокрушительно проиграл он только в тот самый момент. Чжинхван смотрит на Сынхуна так, будто он слушает не его слова. Чжинхван смотрит на Сынхуна так, будто он слушает его мысли. И Сынхун продолжает открывать ему свое прошлое, свою жизнь, свою душу. Он открывает себя целиком тому, к кому совсем недавно ревновал одного своего знакомого с биполярным аффективным расстройством; одного своего знакомого, глухого на одно ухо и с серебряным зубом; одного своего знакомого, который как-то прилюбил носить женские шмотки, но в последнее время хотя бы пытается казаться нормальным парнем; того самого знакомого, у которого обесцвеченные волосы, отливающие желтизной, до омерзения неестественная улыбка и «stay gold» на запястье над банановой кожурой. И в этот самый момент Сынхун понимает, почему Чжинхван знает о Тэхене так много. Все так просто – Ким Чжинхван может вытянуть из тебя все твое прошлое; Ким Чжинхван может вытянуть из тебя всю твою душу; Ким Чжинхван может вытянуть из тебя всю твою жизнь. Чжинхван – вытягивает, и Сынхун говорит. Говорит, как приехал в Сеул еще подростком и вместо учебы занялся подработками, чтобы не просить у родителей денег на съемную квартиру. Говорит, как каждый вечер танцевал на улицах Сеула вместе с другом, чтобы хотя бы раз в неделю они могли позволить себе нормальный ужин. Говорит, как хотел вернуться обратно в Пусан после поражения, чтобы сдаться окончательно. Чжинхван тянется и лезет в карман Сынхуна за сигаретами. Сынхун смотрит удивленно, но ничего на это не говорит. Чжинхван протягивает ему открытую пачку, вскидывает брови в немом вопросе: «будешь?», и Сынхун мотает головой. Чжинхван закуривает в одиночку, а Сынхун продолжает делиться своим прошлым с человеком, который совсем недавно был совершенно чужим, а теперь – чужой ли? Сынхун рассказывает, как после окончания шоу родители сделали ему самый дорогой подарок за всю его жизнь – квартиру, в которой он сейчас живет. Ради этой квартиры его отец два с половиной года провел в бесконечных командировках, и Сынхун уже просто не мог отказаться. Он вернулся в Сеул, но решил пойти другим путем: пусть не в танцах, но стать успешным в чем-нибудь другом. Он говорит, как работал сутками напролет, забыв про сон, просто чтобы накопить на университет, чтобы платить за квартиру и иметь что-то на жизнь. Но в итоге все это слишком затянулось, и ему снова захотелось все бросить. Но Мино, который к тому времени уже получил свой диплом и устроился на престижную работу, протянул руку помощи, подсуетился, сотворил невозможное и устроил Сынхуну собеседование в рекламное агентство. — Серьезно, я до сих пор не представляю, как он это провернул и почему его вообще послушали, — говорит Сынхун. — Я изначально считал, что эта затея провалится, но пошел, естественно – шанс на миллион, в общем-то, и взять и проебать его было бы моей самой огромной ошибкой за всю мою жизнь. Ну, серьезно же. — И что? — подначивает его Чжинхван. — Там сзади лежит бутылка воды. Подай, пожалуйста. Чжинхван перекидывается через свое сиденье и достает с заднего бутылку воды. Он открывает ее и протягивает Сынхуну. Сынхун благодарит его и делает пару глотков воды. Он отдает бутылку Чжинхвану и рассказывает, как прошло его собеседование. Вспоминает директора Ли – того самого директора, которого Чжинхван, оказывается, знает, и благодарит, потому что Сынхуна взяли исключительно благодаря ему. Тогда Сынхун на собственном опыте понял, что в некоторых рекламных агентствах оригинальность и навыки играют роль не меньшую, чем наличие корочки. Хотя обучение, конечно, пришлось пройти, но параллельно со стажировкой и за счет компании. — Тебе повезло, — говорит Чжинхван, одобрительно кивая. — Серьезно, тебе просто нереально повезло. Считай, что ты выиграл в лотерею. — Да, — Сынхун соглашается. — И я правда до сих пор очень благодарен всем, кто этому везению посодействовал. Сынхун облегченно выдыхает. Он впервые с кем-то поделился таким немалым отрезком собственной жизни, ничего не утаив и на одном дыхании. И вместе с этим он словно сбросил с себя часть груза, болтающегося на нем неподъемной ношей. — Я вспомнил твои танцы, — внезапно говорит Чжинхван. — Как ты там о себе говорил... тигренок? Хип-хоп тигренок? — он смеется. Сынхун моргает удивленно пару раз, отвлекаясь от дороги, а потом смеется – заливисто, счастливо. — Серьезно? Ты и это вспомнил? Ну, почти тигренок. Хип-хоп львенок. Кажется... — Как ты до этого додумался? — Чжинхван машет головой; на его губах продолжает играть доброжелательная улыбка. — Я редко смотрел все эти шоу, но то... как оно называлось? Супер... а, «Кей-поп стар»? — Сынхун кивает. — Ну, оно довольно неплохое. Твое лицо показалось знакомым, потому что я тебя тогда еще запомнил. Ты ведь не думаешь, что я всех участников там помню? Даже не вспомню сейчас, кто выиграл... Но точно помню, что за тебя болел. Танцы у тебя классные были. Ну, знаешь, каждый танец – как отдельная история. Серьезно, было видно, что ты просто живешь этим. — Чжинхван поводит плечами и на Сынхуна больше не смотрит. Он теребит свое кольцо на указательном пальце, и так Сынхун понимает, что Чжинхван волнуется, говоря это. — Ты мог бы стать классным айдолом, может, даже рэп читать нормально научился бы, — внезапно он снова смеется. Сынхун пытается посмотреть на него строго, но получается, правда, плохо, как и сдержать собственный рвущийся наружу смешок. Чжинхван же снова становится серьезным. — Но тогда мы с тобой не познакомились бы. Ты бы не познакомился со многими классными людьми. Ты бы не спас Тэхена, дав ему вторую жизнь. И мы с ним не познакомились бы тоже... Судьбы многих людей могли бы не пересечься, представляешь? Из-за одного-единственного твоего решения. Так что, возможно, все к лучшему. Я знаю, что быть айдолом – неблагодарная работа, вижу все эти новости в газетах, соцсетях, журналах... Поэтому, может, так действительно лучше. Сынхун молча смотрит на Чжинхвана и думает, что все действительно меняется. Люди меняются, отношения меняются, жизнь меняется. Мир не стоит на месте, как и любой человек; и никогда не знаешь, на что наткнешься, свернув в очередном переулке собственной жизни. Или на кого. — Расскажи мне, как это было, — просит Чжинхван. Его губы трогает легкая доброжелательная улыбка, и он поудобнее устраивается на сидении. — Что? — Ты знаком с Боа! И с другими знаменитостями! Разве это не круто? — Ну... — И я сейчас же хочу услышать подробности! Сынхун оставляет свою машину на парковке их бизнес-центра, но идет в совершенно другом направлении. Он снова идет в кофейню, и это тоже уже становится привычкой. Но не самой плохой, впрочем. Но стоит ему оказаться перед стеклянной дверью, непонятно откуда взявшийся липкий страх и тревожность сковывают его внутренности, его словно окатывает ледяной водой. Сынхун решает, что ему нужно успокоиться, взять себя в руки. Он достает из нагрудного кармана пиджака заранее приготовленную сигарету и закуривает. Сынхун стоит и вспоминает Ким Джину, от которого его отделяют лишь пара метров и стеклянная дверь. Сынхун вспоминает взгляд, которым Джину бросился в него на прощание вместо слов. Вспоминает, какими крепкими были его объятия в тот момент, когда Сынхун легко, как будто случайно, коснулся своими губами его виска.        И он осознает, как сильно по Джину скучает.        Сынхун выбрасывает сигарету в стоящую рядом урну, делает вид, что все в порядке, и толкает дверь. Колокольчики над ней тут же оповещают о его присутствии, и Сынхун ловит на себе мимолетный взгляд больших карих глаз.        Ким Джину, в голубой рубашке с чуть закатанными рукавами и фартуке с эмблемой кофейни, дежурно, но от этого не менее очаровательно улыбается. Он пишет что-то на стаканчике, после чего отдает его очередному посетителю – молодому парню с рюкзаком за спиной. Джину прощается с ним легким поклоном, и Сынхун вновь чувствует, как на него волнами накатывает ощущение тревоги. Он все еще топчется на месте, возле двери, даже тогда, когда парень с рюкзаком за спиной и стаканчиком с кофе, на котором написано его имя, проходит мимо и толкает дверь за сынхуновой спиной; даже тогда, когда взгляд Джину вновь устремлен на него, а брови слегка вздернуты в непонимании.        Паралич отпускает Сынхуна только тогда, когда Джину улыбается именно ему и приветливо машет рукой, подзывая к себе. Сынхун в ответ улыбается тоже, причем довольно глупо, кажется, опускает глаза, поджимая губы в попытках перестать улыбаться, и, наконец, двигается с места.        — Ты чего там встал как вкопанный? — интересуется Джину вместо приветствия, облокачиваясь на стойку. — Все хорошо?        В глазах Джину – уже ставшее привычным всепрощение и понимание. Сынхун смотрит в эти глаза, думая, что они видят насквозь, и попросту не знает, что сказать. Он знает, что Джину видит его насквозь, ведь:        — Если ты снова хочешь за что-то извиниться, то я хочу попросить тебя заткнуться заранее, — он продолжает улыбаться, и Сынхун не сдерживается – смеется.        Ким Джину знает его так хорошо, как, наверное, себя не знает даже сам Сынхун. Ким Джину, которого Сынхун не знает совершенно.          Сынхун оглядывается, чтобы убедиться, что они никого не задерживают. Он видит двух студентов, активно что-то обсуждающих недалеко от них. Он видит девушку в сером деловом костюме: она красит губы ярко-красной помадой. Он видит двух работниц кофейни, одна из которых увлеченно рисует что-то на стаканчике, высунув кончик языка.        — Разве не странно, что в это время здесь так мало людей? — говорит Сынхун, стоя чуть боком и облокачиваясь на стойку.        В этот же момент к Джину подходит та самая работница, что рисовала на стаканчике. Она показывает его Джину, улыбается:        — Смотри, это ты.        Джину смеется:        — Это так мило, — говорит совершенно искренне.        Девушка разворачивает стакан так, чтобы Сынхун тоже мог увидеть. Теперь с бумажной поверхности на него смотрит мини-хен, подмигивая одним глазом. Это действительно мило.        — Вылитый Джину-хен, — обращается к ней Сынхун. На бейджике он читает ее имя: Ким Бора.        — Спасибо, мистер Я-Разговариваю-Только-С-Ли-Сухен, — она вертит бумажный стаканчик в руке и заламывает брови, растягивая губы в гримасе.        Лицо Сынхуна вытягивается в удивлении, хотя в словах девушки есть доля правды: он ведь и правда кроме Сухен ни с кем не общался. До тех пор, конечно, пока сюда не устроился Джину. И теперь Сынхун даже не знает, что ответить: слишком неожиданно. Он выпаливает только со слишком уж большим энтузиазмом:        — Если так хотелось со мной познакомиться, то я всегда готов, между прочим!        — Да больно надо, — фыркает Бора и закатывает глаза.        Она удаляется прочь, удостаивая стаканчик с нарисованным на нем Джину куда большим вниманием, чем Сынхуна.        — Что происходит? — спрашивает Джину, хмурясь.        Колокольчик над дверью звенит снова, и Сынхун оборачивается одновременно с Джину. Хен желает доброго утра вошедшей девушке, но она не подходит к стойке – она садится возле окна, вешая на спинку стула свою синюю ветровку.        — Я говорил тебе, что раньше вместо тебя здесь работала девушка, — объясняет Сынхун, когда Джину вновь возвращает к нему свое внимание. — Я тут был не очень часто, ни с кем особо не общался. Но с ней как-то получилось сдружиться. Так вышло, что я здесь оказывался как раз в ее смены.        — Понятно, — тянет Джину. Он вытягивает губы, глядя куда-то вниз, о чем-то задумывается, а потом внезапно и хитро-хитро улыбается.        Сынхун, конечно, замечает.        — Ты чего?        — Ты ведь сказал, что не часто заходил сюда. Но с тех пор, как я тут работаю, появляешься здесь каждый день. В мои смены, во всяком случае, — Джину склоняет голову к плечу, брови заламывает, а в его глазах – что-то дразняще-игривое. Они блестят, как и его губы, которых периодически касается влажный язык, и Сынхун понимает, что если продолжит смотреть вот так в упор, то до работы не дойдет точно. Либо сам умрет от переизбытка чувств, либо умрет от рук разгневанных посетителей, которым он явно будет мешать. — Хуни, почему?        Сынхун чувствует неловкость в большей степени потому, что снова теряется. Не в его стиле молчать, не зная, что ответить; не в его стиле вот так виснуть, подобно операционной системе на стареньком компьютере. Он, определенно, теряет хватку, и это ему совершенно не нравится. Гораздо проще общаться с людьми, чувствовать себя с ними в своей тарелке, когда ситуация под его контролем. Но с недавних пор что-то где-то пошло не так; может, сломалось, а может, сам Ким Джину посодействовал: нажал на какой-нибудь рычажок, отвечающий за разум Сынхуна и оптимальную работу его мозга, и контроль был потерян. Джину изменил что-то внутри Сынхуна. Не сразу, а постепенно – так, чтобы невозможно было заметить сразу и предотвратить.        Но Сынхуну так не хочется. Он должен вновь взять все в свои руки; он должен взять в руки себя, вернуться в прежнее состояние. Он прекрасно осознает, что разум ему затмили чувства, которые он отвергал, не хотел принимать их и даже сам факт их наличия. Но теперь, когда он, наконец, понял, он может задвинуть это на задний план, начать контролировать, и это, Сынхун надеется, должно помочь. Надеется, что это поможет ему понять не только себя, но и Джину. Того самого Джину, что смотрит так выжидающе – он ждет ответа.        И вдруг Сынхун отчетливо понимает: он знает, что его хен хочет услышать. Но он считает, что сейчас неподходящее место и время, поэтому говорит всего лишь:        — Кофе здесь вкусный, — и растягивает губы в слабой улыбке. — И на работу ужасно не хочется, там сейчас сплошной хаос.        Джину хмыкает и вздыхает. Он отлипает от стойки, он выпрямляется и смотрит на Сынхуна – может, ему только кажется, но – с еле уловимым разочарованием. Легкая улыбка – возможно, такая же, как у Сынхуна – играет на его губах.        И в этот самый момент Сынхуну очень хочется его обнять. И, пожалуй, он бы обнял непременно, если бы не преграда между ними. Но Сынхун прикидывает, что, вероятнее всего, видятся они сегодня не в последний раз. И прежде, чем Сынхун успевает что-то сказать, Джину спрашивает:        — Кстати о кофе. Заказывать что-нибудь будешь?        — Посоветуй мне что-нибудь.        И от стойки далеко не отходит, ожидая свой заказ. Краем глаза он замечает, что на него поглядывает Ким Бора. Он понятия не имеет, чем вызвал такой интерес с ее стороны, но в голове мелькает мысль, что дело может быть в Сухен.        Сынхуну интересно: они были близки?        Его мысли вертятся вокруг Сухен, которая наверняка ждет его сообщения. Вокруг его работы, на которую он уже опаздывает. Вокруг Ким Джину, для которого Сынхун все еще должен кое-что сделать, потому что пообещал и потому что на самом деле хочет оградить его от всего плохого.        (Если бы Сынхун мог, он бы непременно оградил Джину от себя.)        Сынхун никогда не забывает своих обещаний, и сегодня, решает он, подходящий день, чтобы выполнить все. Сегодня, решает он, день грандиозных дел. Поэтому он спрашивает:        — Насчет того кафе, где ты работал... — начинает он тихо и немного задумчиво. Джину поднимает на него взгляд, поджимает губы – Сынхун знает, что эта тема для него неприятна, поэтому он намерен покончить с этим как можно скорее. — Ты ведь не ходил туда?        — Нет, — Джину теребит край белой тряпки, попавшейся под руку. — У меня еще есть время, а...        — Вообще-то, — Сынхун не дает ему договорить, — я хотел уточнить. Там камеры есть?        — Да, конечно, — он кивает, нахмурившись. — Они буквально везде понатыканы. Сынхун, ты ведь не собираешься?..        — Хен, я просто спрашиваю, — Сынхун вздыхает и трет переносицу. — Если там есть камеры, значит, кто-то мог видеть, как к тебе...? Охрана, к примеру.        Сынхун совершенно не хочет говорить об этом, не хочет заставлять Джину вспоминать о неприятном, но ему приходится. Ему необходимо знать, потому что у него уже есть идея.        Джину нервно покусывает нижнюю губу, опустив взгляд, и Сынхун принимает это за положительный ответ.        Сынхун зовет его:        — Джину… хен. Прости. Я больше не буду поднимать эту тему, так что забудь.        Джину не успевает ничего ответить, потому что заказ уже готов. Сынхун забирает у него бумажный стаканчик, от которого исходит лёгкий аромат кофе, бананового сиропа и корицы.        — Осторожно, — говорит Джину. — Кофе горячий.        Сынхун желает ему хорошего дня, но не прощается. Сынхун знает, что сегодня они еще встретятся.