What am I supposed to say,
All I wanna do is love you
But I don’t have the faith,
no
Сынхун просыпается. Медленно открывая глаза, касаясь нового дня кончиками пальцев, он может думать только о том, что этот мир определенно издевается над ним. Или, быть может, сам Сынхун издевается? По крайней мере над единственным человеком, который в этот самый момент вечности лежит, прижавшись щекой к его широкой груди. Джину кажется слишком бледным, диван – слишком тесным, и Сынхун хочет проснуться снова. Он пробует – закрывает глаза, ждет, открывает в надежде, что что-нибудь изменится. Но не меняется ровно ничего – кроме ритма его дыхания. Сынхун поднимает руку, занося ее над чужим лицом. Он убирает сбившуюся на глаза челку и засматривается на родинку над правым веком; на длинные ресницы – если не присматриваться, можно и не заметить, как они дрожат под дыханием нового утра. Он невесомо проводит пальцем по гладкой коже и останавливается буквально в миллиметре от чужих губ. Он одергивает руку довольно резко, вздыхая. Сынхун не уверен, кто и над кем издевается, но кое в чем уверен наверняка. Они зашли слишком далеко, и с этим абсолютно точно нужно что-то делать. Около двенадцати часов назад Мино говорит ему: — Ты все усложняешь. Около двенадцати часов назад Сынхун смотрит на него отчаянно и чувствует себя последним идиотом на свете. — Будь проще, — Мино пожимает плечами. — Не заморачивайся. Ты сам знаешь, что все твое беспокойство – это только то, что в твоей голове. — Это не в моей голове, — спорит Сынхун. — Это то, что общество прививало нам столько лет. — Да что ты заладил со своим обществом? Тебе же всегда было плевать, что изменилось? У тебя самого уже сознание помутилось, как мне кажется. Мысли в голове Сынхуна определенно намереваются устроить переворот и вскрыть его черепную коробку. Он запутался. Во всем и окончательно. Он не надеялся, если честно, что Мино сможет понять, но по крайней мере ему бы хотелось, чтобы он смог принять сторону Сынхуна. Ему бы хотелось, чтобы Мино разрешил его сомнения и придал немного решимости. Ему всего лишь хочется знать, что все его тревоги и опасения не напрасны. Сынхун отходит от Мино на несколько шагов назад, пока не сталкивается с диваном. Он садится и закрывает лицо руками. Все это слишком для него. Мино – он ведь просто... не знает. — А я знаю... — шепчет Сынхун в сложенные руки, и Мино едва слышит его, спрашивает: — Что? И Сынхун говорит ему. Говорит, как видел, что общество делает с «другими» – с не такими, как они. Но Мино смотрит в ответ скорее безразлично. Как будто уверен, что ничто не заставит его передумать. Сынхун отнимает свои руки от лица и складывает их на коленях. Он опускает глаза и вздыхает. Flash — Отвали от меня! Flash — Лучше бы они просто выбросили мои вещи из окна, как обычно. Flash — У меня больше нет дома. Flash — Хватит трепаться, просто приступай к делу. Flash — Проваливай отсюда! Почему я должен это повторять? Ты знаешь, что он несовершеннолетний? Flash — Хочешь занять его место? Flash — Я никуда не пойду с тобой. Что ты собираешься со мной делать? Flash — Ч-что... Что это? Flash Flash Flash — О, это? Это моя жизнь. Хочешь, я расскажу тебе, какими люди могут быть жестокими? — За что? Flash — За то, что я не такой. Сынхун вздрагивает от собственных воспоминаний. Мино не сможет этого понять, просто потому что он этого не видел. Сынхун не сможет этого принять, просто потому что он не забудет никогда. Поэтому он говорит: — Он будет страдать. Говорит: — Я – это не то, за что стоит бороться. — А может, ты не будешь за него решать? И вы страдаете уже. Оба, хен. Даже я это понимаю, как же не поймешь ты? — Вот именно, — говорит Сынхун. Он чувствует резкую головную боль, от которой морщится, но через мгновение все проходит. Природу этих приступов Сынхун не знает, но они появляются все чаще. И, может быть, пора обратить на них внимание, задумывается он, но тут же его мысли сменяются другим. — Между нами ничего нет, а я уже делаю ему больно. Я все время делаю ему больно. Он этого не заслуживает. — А ты знаешь, в чем причина? — шипит Мино, подходя к Сынхуну вплотную. Хватает его за ворот пиджака, заставляя подняться, и недовольно щурится. — Потому что ты идиот. Все могло бы быть гораздо проще, если бы ты раскрыл, блядь, свои глаза и сосредоточился на чем-то, кроме своих страданий. Все могло бы быть гораздо проще, если бы ты решал за себя, а не за всех сразу. Ты мечешься между очевидным. Как думаешь, почему? Да потому что ты просто эгоист! Ты действительно веришь, что волнуешься только о Джину-хене? Ты просто боишься, ты трус, Сынхун! — его голос переходит на крик, и он берет пару секунд, чтобы отдышаться. Каждый его вдох громкий, тяжелый; губы сердито поджаты. Переведя дыхание, Мино продолжает говорить гораздо спокойнее, словно не его лицо секундами ранее было искажено гримасой гнева. — Ты боялся признать свои чувства, ты всегда боялся реальности и пытался сбежать от нее. И сейчас ты просто боишься, что твой маленький мир возьмет и расколется. Что твой кокон, в котором ты прячешься, тебя не спасет. Ты врешь себе, что беспокоишься о Джину-хене, но подумай, так ли это. На самом деле ты беспокоишься о себе. Так что кончай мучить и себя, и его, и просто признай: ты знаешь, что должен сделать. У тебя всего два варианта, хён, и если ты не решишь в скором времени, то вы оба сгорите. — Не кричи, — ровным тоном говорит Сынхун. — Кто-нибудь может тебя услышать. Мино ослабевает хватку и смотрит прямо в глаза – решительно, с вызовом. Сынхун смотрит в ответ и молчит. Он злится. Он чувствует жжение на своей щеке, как будто Мино дал ему оплеуху, но на самом деле это всего лишь слова, которые действуют гораздо сильнее. Сынхун злится – на Мино, потому что он прав, и на себя – потому что Мино, чтоб его черти побрали, прав. Сынхун действительно боится, потому что может потерять хена при любом раскладе. Он к этому не готов – только не к тому, чтобы оттолкнуть его своими руками. Он чувствует себя конченым ублюдком, потому что лучше будет держать рядом и заставлять страдать и себя, и его, чем сделает шаг к пропасти, где окажется совершенно один. Сынхун остервенело сбрасывает с себя чужие руки и отходит от Мино на шаг. Тут же его взгляд сменяется нерешительным. — Ты просто ничего не понимаешь, — избитая фраза, за которую ему самому себя стукнуть хочется. Он и сам мало что понимает. Мино бы сказал, что просто не хочет понимать, но Сынхуну все равно – не видит смысла копаться в том, что вертится в его голове ураганом, а при попытке подойти и выцепить хоть что-то уносится прочь или затягивает в себя, не позволяя вырваться без чужой помощи – не говоря уже о том, чтобы остаться целым. — Конечно, я ничего не понимаю, — Мино презрительно усмехается. Все его эмоции – как на ладони, Сынхун читает Мино как открытую книгу, и от этого больно колет где-то в груди. — Потому что ты живешь в своей гребаной скорлупе и никого не пускаешь внутрь. Я не знаю, о чем ты думаешь, но одно знаю наверняка: ты непроходимый идиот. И ты знаешь, что я прав. Но ты предпочитаешь слушать тараканов в своей голове, а не своего друга. Ты слишком упрям для этого. И Мино уходит, как-то даже слишком драматично хлопнув дверью. Сынхуну остается только смотреть на нее пустым взглядом, не в силах даже обдумать все сказанное. Сынхун знает, что Мино прав. И где-то в глубине своего подсознания он действительно знает, что должен сделать, но слишком трус для того, чтобы хотя бы обдумать. Это должно быть больно – как оторвать пластырь от свежей раны. И вместо того, чтобы что-то предпринять и что-то спасти, Сынхун закрывает глаза и мечтает раствориться в вечности, наслаждаясь приятной близостью, пока не зазвонит будильник. *** — Ты только не подумай, что я тебя тороплю, — Джину подпирает ладонью подбородок, беззастенчиво улыбаясь, — но тебе на работу не нужно? Я только сейчас вспомнил об этом. — Все в порядке, — Сынхун пожимает плечами. — Я предупредил, что отлучусь по работе. — Но ты не на работе, — взгляд хена приобретает дразнящий оттенок, как и его улыбка, которая становится все шире. — Ты сидишь со мной в кафешке и уже несколько минут просто ждешь, пока остынет твой кофе. Между прочим, хочу тебе напомнить: он станет невкусным, если ты продолжишь в том же духе. Сынхун цокает языком и закатывает глаза, прежде чем сделать глоток кофе – показательно (на всякий случай он заранее жмурится – вдруг все еще горячий). — Не будь занудой, хен, — он ставит чашку на место. — И я работаю! Смотри. Вам реклама не нужна? — Нет, — Джину удивленно моргает. — К чему ты спрашиваешь? — В этом и заключается моя работа. Видишь? Это называется деловыми переговорами. Ты – мой потенциальный клиент. Джину внезапно смеется – слишком громко, чтобы не обратить на себя внимание, и это заставляет Сынхуна смущенно улыбнуться, опустив глаза в свою чашку. Он делает несколько глотков своего остывающего кофе, почти не чувствуя никакого вкуса. Он вдруг спрашивает: — А тебе ничего не будет за то, что ты проводишь со мной свое рабочее время? — Свое свободное время, — поправляет его Джину с мягкой улыбкой. — У меня перерыв, если ты забыл. К тому же, кроме Боры меня отчитать некому, а она слишком хорошая для этого. Сынхун резко переводит взгляд на девушку: со спокойствием удава, который уже много дней как мертв, она протирает чашки белоснежной тряпкой и ставит их на место. Она не смотрит в их сторону, и Сынхун бы не смотрел в ее тоже, но колкое чувство ревности, пронзившее его уже изрядно истрепавшееся за последнее время сердце, не позволяет ему отвести взгляд. И Бора, словно почувствовав его, поднимает голову и смотрит прямо на Сынхуна. Глаза у нее большие и красивые. Она вообще довольно милая и привлекательная, и от этой мысли хочется спрятаться куда-нибудь подальше. Потому что вдруг Джину нравятся именно такие девушки? Бора совсем непохожа на многих из тех, кого Сынхун знает. Не делая абсолютно ничего для этого, она выделяется. Сынхун чувствует, как у него поднимается ком в горле, и спешит запить его кофе. — Ты меня слушаешь? В него тут же вперяется строгий взгляд карих глаз. Рот Джину чуть приоткрыт в недовольстве; он подается вперед, сложив руки на столе. — Прости? — Сынхун моргает пару раз, словно возвращаясь из другой вселенной. Джину чуть наклоняет голову набок, вздыхает и закатывает глаза. Он что-то рассказывает о своей хозяйке, которая сейчас в Австралии, но Сынхун больше сосредоточен на том, как Джину выглядит, чем на его словах. Пока у него не щелкает что-то в голове. — Постой. Хозяйка? Не хозяин? — Сынхун удивляется. Он морщится, когда делает очередной глоток кофе, который вместе с температурой теряет и вкус. Джину, конечно же, был прав – как всегда. Но знать ему об этом совершенно необязательно. — Нет, — Джину облизывает губы, — это девушка. Я не знаю, сколько ей лет – она держит это в секрете, — он коротко смеется, — но выглядит довольно молодой. И очень легкомысленной. Джину говорит и только потом думает – Сынхун замечает не впервые. Хен и сам спохватывается, взмахивая рукой и опрокидывая чашку. Ее содержимое тут же проливается на стол. Джину стонет жалобно, корчит гримасу – а Сынхун откровенно забавляется, любуясь открывшейся ему картиной. Нелепых людей в мире много, но прекрасный в своей нелепости Джину один. Сынхун помогает ему вытереть стол, когда Джину говорит: — Я не имел в виду ничего плохого! Хотел сказать, что она легкомысленная, но в хорошем смысле. То есть... беспечная? — он обдумывает это, поднимая взгляд к потолку. То, как отчаянно работают шестеренки в его голове, буквально отражается на его лице, и Сынхун беззвучно смеется, спрятав улыбку в ладонь. Он спешит успокоить Джину и говорит, что понимает, что он имеет в виду. — Есть такие люди, — говорит Сынхун, протирая стол под своей тарелкой с куском торта. — Я тоже знал одну девушку. Это было... несколько лет назад? Мы с ней встречались. Она была очень хорошей, но до ужаса легкомысленной. — И почему вы расстались? — Джину откладывает испачканные салфетки в сторону. — Как раз поэтому, — Сынхун пожимает плечами. — Я просто не поспевал за ней. Она переключалась с одного на другое в мгновение ока. Образ жизни такой, может... Я не знаю, есть ли в мире хоть что-то, способное удержать ее надолго. — Сынхун натыкается на хмурый взгляд Джину и спешит добавить: — Нет, не подумай: она не ушла от меня к другому. Просто наши отношения уже стали походить на что-то по-настоящему серьезное, а ни мне, ни ей в тот момент, видимо, этого не хотелось. Или, может, мы были просто не готовы и боялись не справиться, а если бы затянули – все могло бы стать еще хуже. Или больнее. Так что... — Разбежались и остались друзьями? — со странной улыбкой заканчивает Джину. Сынхун отчего-то чувствует себя неловко. Он пытается плавно сменить тему, но Джину по какой-то причине зацепился за нее. Он даже спрашивает: — Насколько легкомысленной она была? Сынхун всерьез задумывается. *** Пятничным вечером Сынхун совершенно не чувствует, что выходные наступают ему даже не на пятки, а на голову. Он полулежит на диване в гостиной, в его ногах калачиком свернулась маленькая Ихи; включенный для фона телевизор вещает какое-то музыкальное шоу, пока Сынхун держит ноутбук на животе и пытается работать, не обращая внимания на часы, стрелки которых неумолимо приближаются к цифре двенадцать. Он отрывается от монитора только тогда, когда слышит щелчок и два коротких глухих стука, за которыми следует шарканье тапочек. — Что-то случилось, нуна? Он смотрит на нее снизу вверх, заинтересованно вскинув брови. Она улыбается – широко, лукаво, и Сынхун знает: эта улыбка не может предвещать ничего хорошего. — Почему обязательно должно было что-то случиться? — спрашивает она, присаживаясь на диване рядом с его ногами. Ихи дергает ушами, приоткрывает сначала один глаз, потом второй – и радостно вскакивает со своего места, когда в поле зрения попадает ее почти-хозяйка. Нуна улыбается, укладывая животное к себе на колени, и переводит взгляд на телевизор. — Обычно ты не приходишь так поздно. — Я что, просто не могу соскучиться? — она так мило дуется, когда выпячивает нижнюю губу и складывает руки на груди, насупившись, что Сынхун с трудом сдерживает улыбку. Это ни разу не притворство или показушничество, которое он терпеть не может, это настоящая она – то, что он в ней так любит. Совсем как ребенок, хотя и старше него на несколько лет. — Ты все можешь, — Сынхун сдается. — Но все-таки я хорошо тебя знаю. — Ладно, ладно, — она заговорщически улыбается и нетерпеливо шлепает Сынхуна по бедру. — Я решила. — Что ты решила? — настороженно спрашивает Сынхун. «Я решила» из ее уст – это как ходить по минному полю: не слишком весело, когда может быть опасно для жизни. В голове начинает вопить сигнал тревоги, маленький воображаемый человечек советует всем спасаться, но Сынхун с легкостью затыкает его, уступая своему интересу. — Я хочу прыгнуть с парашютом! Ух ты. Как же, блядь, неожиданно. Сынхун вспоминает, что прошло всего две недели с тех пор, как она вернулась из Швейцарии, где провела отпуск со своей семьей, вместе с вывихом ноги. Сынхун демонстративно переводит взгляд с нее на настенные часы и обратно. Он спрашивает ровным голосом: — Прямо сейчас? — Дурак! — Она поджимает губы, замахивается и с силой бьет Сынхуна в голень. Ихи вздрагивает от резкого движения, испуганно озираясь по сторонам. Сынхун громко стонет, потирая ушибленную часть ноги. А его нуна коварно усмехается. — Скажи мне, что опять ты вбила в свою глупую головушку? — он вздыхает и, оставив ноутбук на полу, садится на диване. — Моя онни сказала, что я обязательно должна попробовать! — Я начинаю сомневаться в пользе ее влияния на тебя, — Сынхун закатывает глаза. — Пожалуйста, скажи мне, что ты пошутила. Но все мольбы Сынхуна оказываются напрасны, потому что нет, она не пошутила. Эти отношения он мог бы охарактеризовать по шкале от «ты сводишь меня с ума» до «ты сводишь меня с ума» в разных смысловых оттенках, и стрелочка каждую секунду колеблется от одного к другому. Сейчас, правда, его несуществующий прибор грозит взорваться к чертям, потому что адреналин в крови зашкаливает и граничит с паническим ужасом. Сынхун стоит недалеко от двери самолета на высоте около тысячи метров над землей и не знает, за кого боится больше: за себя или за свою девушку, которая твердо решила прыгнуть первой с искренним энтузиазмом и неискоренимой глупостью. Все прошло как в тумане: заполнение каких-то документов, прибытие на аэродром, приготовления и погрузка в самолет. Сынхун совершенно не помнит, как менялся пейзаж в иллюминаторе, каким цветом было небо, когда они набирали высоту. Все, что он помнит, все, что чувствует – это страх, электрическими разрядами проносящийся по телу. Его ноги становятся будто ватными несмотря на почти двадцать килограммов лишнего веса, которым их снарядили для прыжка. И с каждой секундой он все меньше уверен в том, насколько удачной была эта идея. Он не успевает вспомнить всех богов, чтобы на всякий случай помолиться каждому, как дверь распахивается – буквально в ту же секунду, когда девушка прижимается к его губам своими лишь на секунду, чтобы, перекрывая своим голосом окружающий шум, крикнуть, ярко улыбаясь: — Я люблю тебя! (Это был первый раз, когда она произнесла эти слова. И, с легкой грустью Сынхун вспоминает, последний.) Она делает решительный шаг к дверному проему и, как будто ни секунды не боясь, еще один – в открытое пространство, в бесконечную пустоту перед ней. Мгновение, когда Сынхун ожидает, пока раскроется ее парашют, кажется ему вечностью. Он облегченно выдыхает, наблюдая, как нуна парит в воздухе под ним, и это словно придает ему сил и мужества. Он решительно кивает выпускающему, прежде чем остановиться перед раскрытой дверью. Пути назад – нет, и Сынхун, почувствовав толчок в спину, делает шаг в пропасть. А после остается лишь свобода. Сильнейшая воздушная волна лишает его всяческих чувств и мыслей; Сынхуну кажется, что он не ощущает ничего – даже самого себя. Но раскрывшийся парашют приводит его в себя, хотя контролировать что-либо в такой ситуации оказывается не просто сложно, а скорее невозможно. Каска спадает на глаза, мешая обзору, и Сынхуну стоит немалых усилий ее поправить. И только теперь он чувствует, что может насладиться полетом. Он летит, осматривая все, что есть вокруг. Восторг кружит ему голову или прилив кислорода – он не уверен, но он кричит от нахлынувших ощущений – громко, искренне, словно пытаясь выпустить все свои чувства разом. Все это кажется не более чем сном, но ровно до тех пор, пока земля не начинает приобретать ясные очертания. Все происходит слишком быстро, но все же Сынхун успевает испугаться, едва не забыв все, чему их учили перед прыжком. Съежиться, сгруппироваться, ожидая удара – и вот, наконец, он чувствует твердую землю под ногами. Сынхун поднимается, с трудом осознавая, что вот он – целый и невредимый, стоит на земле, и в нескольких метрах от него находится его девушка. Он торопится к ней на негнущихся ногах, пытаясь по пути собрать свой парашют, и оказывается почти ослеплен ее яркой улыбкой. Может, конечно, это просто утреннее солнце так играет на ее лице, но зрелище он находит поистине завораживающим. — Мне кажется, я даже в воздухе слышала твои визги! — А ты уверена, что это были не твои визги? — Сынхун усмехается, присаживаясь на траву рядом с ней. А потом замечает, что ее поза выглядит немного странной, и слегка напрягается. Только теперь он замечает, что за нее все снаряжение складывают двое мужчин. — Ты в порядке, эй? — Да, просто... ай! — Она шипит и жмурится, когда ее подхватывают подмышками и тянут вверх, не отпуская. — Нога. Ушиблась немного... — Немного? — Сынхун вскакивает следом, обеспокоенно оглядывая ее и мужчину, который ее держит. Но тот выглядит так, словно волноваться не о чем, и беспокойство немного отпускает Сынхуна. — Боже, этого я и боялся. Насколько это серьезно? — спрашивает он у подходящего медика. — Но мне понравилось! — выпаливает она, по-прежнему сияя. — Что скажешь насчет сноуборда в следующем месяце? — Господи... — Сынхун прячет лицо в ладони, скрывая нервный смех. — Нуна, ты… Унесите ее отсюда, пожалуйста. *** — Просто поверь мне, — говорит Сынхун, улыбаясь своим воспоминаниям. Это было действительно хорошее время. И по-настоящему счастливые отношения – единственные, о которых Сынхун может так сказать. Жалеет ли он? Вряд ли. Жалеет ли она? Тоже вряд ли. Но это был хороший опыт и хороший человек рядом. Сынхун действительно благодарен судьбе за то, что она свела его с этой девушкой, пусть и она же развела спустя некоторое время. Сынхун действительно ни о чем не жалеет. — Интересно, как таким удается вести бизнес, — Джину задумчиво чешет подбородок. Сынхун рад, что мысли не отражаются на его собственном лице. Ну, надеется, по крайней мере. — Я не знаю, — он пожимает плечами. — Я думаю, это талант. Моя бывшая... Она держала салон красоты. Правда, прошло уже несколько лет, и когда я проходил мимо в последний раз, на его месте была цветочная лавка. Не знаю, что случилось с тем салоном. Да и с ней, впрочем, тоже. — Сколько времени? — внезапно спрашивает Джину. — Без десяти четыре, — отвечает ему Сынхун, отрывая взгляд от наручных часов. И в это же мгновение его желудок буквально скручивает, когда он смотрит вперед. — Оппа! — слышится со входа, и Джину поворачивает голову на голос тоже. — Как хорошо, что ты здесь! Они смотрят на Лалису, сжимающую ремешок своей сумки, свисающей с плеча. Ее большие глаза словно искрятся, но Сынхун понимает, что это лишь игра света. Она улыбается, и он невольно улыбается ей в ответ, не решаясь взглянуть на притихшего Джину. Сынхун отчетливо понимает: он надеется, что Джину не все равно. Он хочет, чтобы Джину было не все равно. Но в то же время боится, что он может подумать совсем не то, и все же бросает на хена быстрый взгляд. Но лицо его привычно ничего не выражает, и Сынхун вновь смотрит на Лалису, которая прикрывает рот ладонью, словно спохватываясь: — Извините, я вас, наверное, отвлекаю? Но... — В ее глазах мелькает узнавание. — Вы же наш новый бариста! — «Наш»? — Сынхун иронично вскидывает брови, забыв о прежней тревоге. Он давит в себе дикое желание ответить: «не наш, а мой». — Ну... — она запинается и цокает языком, закатывая глаза. — Ты же понял, что я имела в виду. Здравствуйте, я Лалиса. Лалиса Манобан, вы с Сынхуном друзья? Мы работаем вместе. — Лалиса улыбается Джину в легком поклоне и протягивает руку. У Сынхуна отлегает, когда он поворачивает голову и натыкается на доброжелательную улыбку хена, адресованную Лалисе. Вполне себе искреннюю, заключает он с неким удовлетворением. — Да, — отвечает Джину и пожимает протянутую руку, — друзья. Я Ким Джину, приятно познакомиться. Но тут Сынхун решает, что пора прервать их милое представление, коим он его не находит. Неоправданная ревность начинает съедать его изнутри, поэтому он спешит обратить на себя все внимание Лалисы: — Что случилось? Ее губы по-прежнему ярко-красные, и она продолжает растягивать их в мягкой улыбке. — Ты нарочно не отвечаешь на звонки? — Что? — Сынхун хмурится и лезет за телефоном в карман. — Какие звонки? Лалиса вздыхает, и Сынхун чертыхается. Он не может вспомнить, когда и зачем выключил звук, но одиннадцать пропущенных не намекают ни на что хорошее. Он снимает блокировку и листает журнал вызовов: директор Ли, директор Кан, Мино... и незнакомый номер. — Ты сегодня прямо нарасхват, — замечает Лалиса. — Тебя все обыскались. Особенно директор Ли. Он был... взбудоражен. — Взбудоражен... — задумчиво повторяет Сынхун. Ему становится интересно, что из себя представляет взбудораженный Ли Сынхен. Это кажется ему довольно... проблематичным, потому что Ли Сынхен взбудоражен всегда. А сейчас, по всей видимости, еще сильнее. — Чей это номер? С тремя семерками на конце. — Мой, вообще-то, — уголки ярко-красных губ опускаются вниз. — Ты не записал? — Я... — Сынхун запинается. А должен был? И когда же? — Забыл. Прости, сейчас запишу. Он решает не спрашивать у Лалисы, откуда у нее его номер, потому что это было бы грубо с его стороны. Хотя он совершенно не помнит, когда они успели ими обменяться. Думает, что память играет с ним в глупые игры, поэтому молча вносит ее в телефонную книгу. — Так, а дело-то в чем? Лалиса переминается с ноги на ногу. — Ничего такого. Просто произошли небольшие изменения. Кстати. Прими мои поздравления, заместитель директора Ли. Она подмигивает, и ее длинные ресницы трепещут. Сынхуну хочется провалиться в бездну прямо здесь и прямо сейчас, потому что эти глаза его гипнотизируют. Эти черные длинные ресницы и красные губы. Но его словно окатывает холодной водой, когда он осознает сказанное: — А ну-ка повтори. Что? — Заместитель директора Ли, — она смеется. Наконец-то отпускает свою сумку и кладет руку Сынхуну на плечо. — Это твоя новая должность. Временная, правда, но ведь нет ничего более постоянного, чем временное, правда? Сынхун хмурится. Что все это значит? Что, черт возьми, вообще происходит? Мир вращается вокруг него с такой скоростью, что его голова вот-вот взорвется. Почему все, что могло с ним произойти на протяжении всей жизни, сваливается на него в одно мгновение? — Подожди, Лалиса, — говорит Сынхун и не глядя кладет руку на стол. Собственные пальцы случайно оказываются поверх чужих и теплых – чувствуется даже прохладный металл колец на безымянном и указательном, – но Сынхун позволяет себе сделать вид, что не замечает этого. Тем более, что Джину руку не одергивает тоже. — Я ничего не понимаю. Лалиса вскидывает руки в примирительном жесте и говорит: — Расслабься, не нужно нервничать. Тебе все объяснят. Я просто услышала, как директор Ли говорил с директором Каном. И кстати: об этом, кажется, пока никто не знает. Так что не жди бурных оваций, как только появишься на своем рабочем месте. Ну, кроме, разве что, твоего друга, — она хихикает. — Он, похоже, совсем без тебя одичал – разве что на стену не лезет. Сынхун вздыхает, качая головой. В этом и есть весь Сон Мино – сколько бы работы на него ни повесили, без компании ему все равно скучно будет. Надо же с кем-то подурачиться время от времени, в самом-то деле. И причем чтобы этот кто-то рядом находился, а не на другом конце офиса. Вот с Сынхуном, например, у них явно одна извилина на двоих, как однажды пошутил Сынюн. К удивлению последнего, никто из них не стал с этим спорить, поскольку в тот момент они соревновались, кто дольше простоит на лопатках (Мино свалился и чуть не свернул себе шею в первые же пять секунд; захмелевший Сынюн смеялся над этим так громко и долго, что подавился своей же слюной). — Дурдом какой-то, — говорит Сынхун, тут же чувствуя, как легко его толкает в плечо маленький кулачок. — В этом дурдоме ты работаешь, — Лалиса смотрит на него с укором. — Ладно, мне нужно работать. Извините, что помешала и отняла у вас время, — она снова улыбается – сперва Сынхуну, потом Джину. — Работать? Здесь? — Да, встреча с клиентом. Не думала, что увижу тебя, но было приятно. До встречи, оппа. Если собираешься сидеть здесь и дальше, то хотя бы отзвонись на работу, пока тебя совсем не потеряли. — Я скоро ухожу, спасибо. До встречи. Лалиса машет им рукой и уходит в конец небольшого зала, а Сынхун переводит взгляд на Джину. Все это время, понимает он, хен молча смотрел на них, ничего наверняка не понимая. Сынхун думает, что на его месте бы просто встал и ушел, сославшись на работу. Но, так или иначе, он действительно рад, что Джину этого не сделал. Тем более, что их разговор еще не окончен. — Милая девушка, — задумчиво тянет Джину. — Вы с ней близки? Только теперь Сынхун понимает, что его пальцы все еще накрывают пальцы Джину. Они оба, казалось, даже не шевелились все это время. Находя этот момент немного неловким, он хватает со стола свою чашку и отпивает из нее. —Да нет, — отвечает Сынхун. — Просто работаем вместе. Джину неопределенно мычит в ответ, но выглядит уже более расслабленным. Он смотрит на свои пальцы, поправляет тонкие серебряные кольца и складывает руки в замок на столешнице. — Я подумал, что она твоя девушка. Внутри Сынхуна все резко холодеет. — У меня нет девушки, хен. Я уже давно ни с кем не встречаюсь. — Почему? Вопрос, мягко говоря, застает врасплох. Это сейчас Сынхун знает причину, а до этого что мешало? Девушек-однодневок ему хватало всегда, а для отношений – даже для попытки – никого так и не нашел. — Для этого всегда должна быть причина? Я не знаю. Просто не хочу. Вообще-то, конечно, хочет. Но остался бы Джину рядом, если бы узнал об этом? А потом Сынхун внезапно спрашивает, тут же жалея об этом: — А что насчет тебя? Он говорит: — Ты здесь, наверное, самая большая причина для восторженных сплетен у девушек. Говорит: — Я уверен, что ты многим нравишься. Джину неловко смеется, опустив взгляд, и молчит какое-то время, словно раздумывая. А потом он говорит – как будто с легкой грустью, продолжая улыбаться: — Может быть. Только мое сердце уже давно занято. Повисшая тишина кажется Сынхуну слишком резкой и громкой. Она словно разрезает на куски, как в бездушном пространстве. Он молчит, надеясь, что его попытка хотя бы внешне сохранять спокойствие выглядит удачной. Что Джину не заметит, что происходит в этот самый момент у Сынхуна внутри. Что, в конце концов, он забывает, как дышать. Что он задыхается. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но слова не выходят из горла, застревают внутри него – невысказанные и пустые, продолжающие уничтожать его изнутри. Неловкое молчание затягивается, и Сынхун думает, что можно было бы сказать что-то вроде «поздравляю». Что-то вроде «я так рад за тебя, хен, надеюсь, она хорошо о тебе заботится». Его не беспокоит, что он ни разу не видел ту, о ком говорит Джину – в конце концов, сейчас они стали видеться реже, чем раньше. Может быть, поэтому? О, боги, какой же Сынхун идиот. Это же так естественно, что у Джину кто-то может быть. И о чем он только думал... Или не думал. С другой стороны, Сынхуну и надеяться было не на что, и не то чтобы он вообще пытался. Ведь ни мир, в котором они живут, ни, возможно, сам Джину не приняли бы его чувства. Все это было обречено на провал с самого начала. С тех самых пор, как эти чувства зародились внутри него. Может быть, поэтому он и не хотел признавать их – какой в этом толк, смысл, если ничего, кроме боли и страданий, эти чувства не приносят? И ревновать того, кто тебе не принадлежит, кто не принадлежал изначально – это ли не величайшая глупость? А Сынхуну нужно просто пережить. Принять и отпустить. Чтобы в первую очередь не мозг, а сердце, наконец, осознало, что ничего хорошего из этих чувств не выйдет. Это было ясно изначально. — Сынхун, — зовет Джину. В его глазах мелькает тревога. — Все в порядке? — Да, — хрипло и невнятно отвечает Сынхун. Он прочищает горло и пробует снова. — Да, в порядке. Похоже, ты был прав насчет кофе, мне что-то нехорошо. — Может, тебе нужно на воздух? — Джину обеспокоенно подается вперед, заключая руки Сынхуна в свои. — Подожди меня одну минутку, я сейчас. Выйдем, и я как раз покурю напоследок. Сынхун смиренно кивает, закрыв глаза. Больно, больно, больно. Сердце просто разрывается на части, но нельзя показывать хену свою слабость. Нельзя заставлять его волноваться еще сильнее. Джину оставляет его, и Сынхун, не открывая глаз, глубоко вдыхает. И судорожно выдыхает, пытаясь справиться со своими чувствами, сдавившими грудную клетку. Но вздрагивает, когда слышит совсем рядом: — Вы просто две свинки. Бора складывает в пустую чашку использованные салфетки и принимается вытирать заляпанный стол. — Мы не специально. — Еще бы вы специально, — она фыркает. — Я бы тебе этот кофе на голову вылила тогда. — Мне? — Сынхун удивленно вскидывает бровь. — Почему только мне? — Потому что Джину-оппу мне было бы жалко. Сынхун фыркает, а она вдруг смотрит на него острым взглядом: — Ты решил отнять у меня напарника, мистер? — Когда ты успела откинуть формальности? — Только что, — она пожимает плечами. — Мистер. — Зови меня Сынхуном. — Мне обязательно к тебе вообще как-то обращаться? — Именно этим ты и занимаешься, маленькая мисс. — Сам ты маленький, — Бора закатывает глаза. Сынхун в ответ лишь усмехается: — Как ни глянь, а я наверняка тебя старше. — Меня это не волнует, — говорит она, забирая пустые чашки. — Напарника мне главное вернуть не забудь, как наговоритесь. Воркуете тут как сладкая парочка. Сынхун сглатывает: — Не шути так. — Я не шучу, — она хмыкает абсолютно безэмоционально, и Сынхун понимает, что она говорит всерьез. Она оставляет Сынхуна наедине со смешанными чувствами, своими мыслями и его миром, осыпавшимся к его ногам миллионом расколотых планет. Джину, возвращаясь, топчется по осколкам вместе со своей нежной улыбкой; Сынхун почти слышит, как они хрустят под его ногами. На работу он возвращается в абсолютной прострации. Мир играет с ним по своим правилам, в которые посвящать не собирается, и Сынхун с полным безразличием реагирует на взгляды своих коллег по возвращении. Не удивляется, когда в зале для совещаний молотом по голове на него сыплются новости от директора Ли и директора Кана – одна за другой. — До тех пор, пока я буду в командировке... — Это будет новая рабочая группа... — Пока что это временно, но если Минхека переведут в западный филиал… — Нужно как можно скорее закрыть проект... — У нас нет кандидатуры лучше... — Поначалу будет тяжело... Обрывки фраз доносятся до сознания Сынхуна так, словно он находится в вакууме. Он слышит голоса, но почти не различает слов – только интонацию. Но звуки искажаются, картинка перед его глазами становится расплывчатой. Весь мир вдруг оказывается большой каруселью, начинает вращаться, и Сынхун вращается вместе с ней. Приступ тошноты застает его врасплох, и Сынхун пошатывается, крепко жмурясь. Он успевает схватиться рукой за край стола, удерживается на ногах, чувствуя дрожь в коленях. Кто-то обхватывает его за плечи, создавая опору, и мгновением позже Сынхун понимает, что это директор Ли. Спустя несколько секунд все прекращается. Карусель останавливается, и мир вокруг снова приобретает привычные очертания; преобладающий в кабинете белый цвет кажется слишком ярким в лучах вечернего солнца и режет по глазам; звуки перестают звучать так, словно доносятся до его ушей из другого мира. Сынхун слышит свое дыхание – частое и глубокое, и понимает, что в кабинете стало слишком душно. — Эй, — голос директора Ли кажется крайне озабоченным, он помогает Сынхуну сесть на стул. — Ты в порядке? Сынхун поворачивает голову, встречаясь взглядом с темными глазами (Сынхун надеется, что понимание в этих глазах ему только показалось). То, что в горле пересохло, он понимает только тогда, когда делает глоток воды, любезно поданной директором Каном. — Да, — хрипло отзывается Сынхун, отводя взгляд. — Просто как-то душно стало. — И говорит, когда директор Кан открывает окно: — Спасибо. Директор Ли вздыхает, присаживаясь перед Сынхуном на корточках. На этот раз Сынхун готов поклясться, что ему не показалось: директор знает, что дело не в духоте. — Ты понял, о чем мы говорили? Если что-то не устраивает, просто скажи нам. — Похоже, слишком много информации для тебя за раз, — директор Ли ободряюще хлопает его по спине. Сынхун шумно вздыхает, на долю секунды прикрывая глаза – просто в надежде, что это больше не повторится. Подобные эпизоды у него случаются время от времени, хотя и редко. Последний был около года назад и прошел гораздо менее спокойно. Тогда рядом с ним был Джину. Сейчас Джину рядом не было, и последствия могли бы стать куда более катастрофическими. *** Сынхун лежит на диване в своей гостиной, закинув ноги на спинку. Он держит ноутбук на своем животе, бегло просматривая новостные сайты, и телефон возле уха, слабо улыбаясь доносящемуся из трубки голосу. — Помоги мне! — почти хнычет Джину. — Я не могу определиться. — Разница всего в две тысячи вон, хен. Это гораздо выгоднее, я бы даже не думал на твоем месте. — Счета за прошлый месяц сделали из меня обедневшего несчастного парня, просто чтоб ты знал. Сынхун хихикает, открывая очередной сайт: — Если тебе нужны деньги, просто попроси, хен. — Я справлюсь! — фыркает Джину. — Я... Внезапно Сынхун перестает слышать. Звуки оглушают; резкая тишина становится звенящей и давит на мозг прессовальной машиной. Телефон просачивается сквозь пальцы и падает на обивку дивана, ноутбук резким движением Сынхун скидывает на пол и крепко зажимает уши, скручиваясь и корчась от болезненных ощущений, которые, Сынхун уверен, грозят разорвать его на части. Он падает на пол, кое-как встает на колени и открывает глаза. Сынхун сразу жалеет об этом. Мир вращается перед ним, вокруг него и слишком быстро – беспощадным ураганом, грозящим поглотить его и все, до чего сможет дотянуться. В голове проносится только одна мысль: нужно бежать. Куда – не важно, главное – от чего, и Сынхун, не теряя времени, бежит. Он оказывается в коридоре, впереди – дверь, спасение, и Сынхун делает шаг навстречу. Но мир пошатывается, и Сынхун вместе с ним. Он хватается за стену, но та начинает расплываться в своих очертаниях, и он жмурится – это неправда, это всё неправда – доверяя своим ощущениям, а не глазам. Он делает еще один шаг и спотыкается, падает и открывает глаза, но это становится его ошибкой. Коридор вдруг стремительно увеличивается в своих размерах, становится длинным и просто огромным, так что Сынхун не может сдержать стона отчаяния, прежде чем подняться на ноги. Он разворачивается и бежит обратно, спустя несколько секунд понимая, что убегает не от урагана, а от кого-то, кто гонится за ним и пытается поймать. До его слуха, словно через пелену вселенной, доносится неразборчивое бормотание, что-то невероятно горячее касается его плеча, пытается схватить за руку, но Сынхун вырывается и бежит вперед, не оглядываясь. Боль, сопровождаемая невероятно громким глухим звуком, пронзает его правое плечо и бок, через мгновение – ногу, и он падает, но продолжает ползти. В голове – лишь страх и мольбы о спасении, и он хочет закричать, но вдруг понимает, что больше не может двигаться. Он лежит на полу, на животе, придавленный чем-то сверху, и чувствует боль на затылке, прежде чем оказывается перевернутым на спину. Сынхун боится открыть глаза, но сознание подсказывает ему: ты дома. Оно говорит ему: пожалуйста, открой глаза. Говорит: все в порядке, просто открой глаза и посмотри на меня. Просит отчаянно: Сынхун, пожалуйста! И Сынхун открывает. Мир вдруг прекращает вращаться, посторонние звуки становятся все отчетливее. Сынхун фокусирует взгляд на лице перед ним – обеспокоенном и сосредоточенном. Осознание пронзает его мозг острой иглой. Сынхун лежит на полу, в то время как Джину сидит на нем, придавливая своим весом. Он держит руки Сынхуна над его головой – так крепко, что пошевелить удается разве что пальцами. Рядом с ним валяется упавшая книжная полка, книги и сувениры рассыпались по всему полу. Сынхун отчаянно вздыхает. Джину не сдерживает облегченного вздоха, когда во взгляде напротив видит узнавание. Двадцатью минутами позже Сынхун сидит на диване, укутанный пледом несмотря на жаркую погоду за окном, и держит в руках чашку горячего чая. Джину сидит рядом – злой, раздраженный, но чужие волосы сквозь пальцы пропускает нежно. Сынхун тянется к прикосновениям, закрывает глаза, растворяясь в ощущениях, и ничего не говорит. Джину ничего не говорит тоже, и Сынхун нарочно не смотрит на него – знает заранее, какую гамму эмоций увидит на чужом лице. — Какой же ты дурак, — доносится до его слуха приглушенное, и Сынхун грустно усмехается. Не отвечает ничего на это, потому что согласен, и чуть позже говорит лишь короткое: — Спасибо. *** Сынхун чувствует легкую дрожь, проходящую через все его тело. Неприятное чувство оседает где-то в мозгу, оставляя во рту горечь и ком в горле. Он поводит плечами, поднимая глаза на своих коллег, и незаметно вздыхает. — Просто повторите, пожалуйста, еще раз, — говорит он. И на этот раз он все понимает. Он смотрит на вечернее солнце, заливающее своими расплавленными лучами все окружающее пространство. Они проникают и в душную курилку, сквозь приоткрытое окно, так что Сынхун распахивает его сильнее, впуская внутрь свежий воздух. Он делает глубокий вдох и вздрагивает, когда чувствует внезапное прикосновение к своему плечу. — Хен, как дела? — раздается над ухом знакомый голос. Сынхун с облегчением выдыхает и оборачивается к своему другу, который выглядит обеспокоенным. Но выражение его лица тут же смягчается, когда Сынхун утыкается лбом в изгиб его шеи, прикрывая глаза. — Мне кажется, я не выдерживаю. — Ты о работе? — Мино, стараясь не делать лишних телодвижений, шарит в кармане брюк в поисках зажигалки. Затем ее оранжевый огонек находит кончик его сигареты, и Мино выдыхает тонкую струйку дыма, отвернув голову в сторону. — Обо всем. Сынхун отстраняется сам и машет головой. Он забирает у Мино подожженную сигарету и опирается бедром на подоконник. Он глубоко затягивается, и Мино с легкой усмешкой на губах лезет за новой сигаретой. — Расскажи мне, — говорит он. — Это удача, что здесь никого нет. Сынхун согласно кивает. И рассказывает, начиная громогласным «Минхо, я заебался». Он рассказывает о том, что его назначили заместителем Кана вместо Минхека, который уходит в отпуск. О том, что сам Кан уезжает в командировку, и Сынхуну придется вертеться на гриле вместо него, потому что на горизонте замаячил новый заказчик, так что Сынхуну придется закрывать несколько проектов одновременно. — А они не могут поручить это кому-нибудь другому? — Мино хмурится. Сынхун пожимает плечами: — Похоже, что кого-нибудь другого не хочет сам заказчик. Мы уже имели с ним дело как-то. Ты вряд ли помнишь, потому что тебя не было в нашей рабочей группе. Бедная Джису буквально рыдала каждый раз после встречи с ним, потому что он искренне убежден, что может говорить и делать все, что хочет. — Ненавижу таких людей, — говорит Мино, скривив рот. — Я тоже. На этот раз тоже придется создать новую рабочую группу, и ты, — Сынхун тычет Мино в грудь, — обязательно в нее войдешь. Так что запасись нервами, мне определенно понадобится твоя поддержка. — Под «запасись нервами» ты имеешь в виду «запасись алкоголем»? — Мино ухмыляется. — Вот почему ты мой лучший друг, — Сынхун поджимает губы, одобрительно хлопая Мино по плечу. — Понимаешь меня с полуслова. Сынхун также рассказывает о своих выходных – кратко и только о том, что помнит сам, и Мино осуждающе качает головой, но молчит. На несколько минут к ним присоединяются Чжунэ и Юквон из соседнего отдела, и все четверо сходятся на единой теме «как же заебало наше начальство». Юквон покидает их самым первым, сославшись на важный телефонный звонок, Чжунэ порядка двух минут возмущается о том, что кроме него тут работать некому, и Мино буквально выпинывает его наружу под нескрываемый смех Сынхуна. И когда они с Мино вновь остаются одни, Сынхун сокрушенно вздыхает: — А еще я проебал день рождение Джину. Мино хмыкает в ответ: — Не удивляюсь. Ты даже моего дату забываешь. — Я и сейчас не помню, — Сынхун усмехается и успевает сказать прежде, чем Мино начнет обиженно возмущаться: — Вообще я это к тому, что ездил сегодня ему за подарком. — И что купил? Если не секрет. Сынхун выдерживает паузу, молча глядя Мино в глаза. Никогда до этого он еще не хотел, чтобы Мино мог читать его мысли, так сильно. Это что-то вроде «ты же мой друг, ты должен знать, о чем я думаю, безо всяких слов, поэтому догадайся сам», но Мино, похоже, этим взглядом не впечатлен и силе мыслей не подвластен, поэтому вскидывает брови и неуверенно спрашивает: — Хен? — Я купил ему кольцо. Сынхун видит озадаченность на лице друга и вдруг смеется сам над собой. Это довольно странно. Все сразу. Он понимает, что вещи становятся «не такими» тогда, когда люди сами придают им другое значение. Ну, например, как сейчас. — Оу... — Мино подает голос. Не похоже, что его это признание зацепило, и он равнодушно тушит очередной окурок в пепельнице. — Скажешь, что я долбоеб? — Ну, ты сказал это сам, — он пожимает плечами и расправляет плечи. Он вращает головой, морщась от явной боли в мышцах, и Сынхун решает, что если доживет до дня рождения друга или хотя бы до Рождества, то подарит ему сертификат в массажный салон. — И он сказал, что уже в кого-то влюблен. Мино резко замирает. Его лицо вытягивается в недоумении, затем он хмурится, сводя брови к переносице. — Он сказал это, когда ты подарил ему кольцо? — Нет, — Сынхун печально усмехается и хлопает себя по карману. — Оно все еще здесь. Я хотел подарить его позже. Мино вдруг просит показать, и Сынхун не отказывает. Они оба смотрят, как переливается серебро в лучах закатного солнца. Красивое. Изящное, но не вычурное. Сынхуну очень хочется увидеть, как оно будет смотреться на тонких пальцах. Мино одобрительно кивает с коротким «мне нравится», и Сынхун что-то неразборчиво бормочет в ответ. Он убирает кольцо обратно в карман и вздыхает. — Хен, — Мино хлопает его по плечу, — не грузись раньше времени. — Ага, — Сынхун отмахивается от него и отворачивается к окну. Ему не нравится это чувство. Он не любит чувствовать себя таким... разбитым. И уязвимым. Особенно перед кем-то другим, пусть даже это лучший друг. Так происходит всегда, когда он поддается порыву поделиться своими переживаниями – в конце концов всегда об этом жалеет. Он привык казаться сильным – даже перед собой и перед пустотой Вселенной, и каждый раз, стоит ему отступиться от этого, неизбежно хочется отмотать время назад и зарубить на корню решительным «я в порядке». Откуда этот страх показаться слабым – Сынхун не знает, но он едва ли не сильнее, чем страх быть отвергнутым. — Послушай меня, — Мино встает рядом, лицом к Сынхуну, подпирая собой подоконник. — Ты что, совсем не рассматриваешь вариант, что он мог говорить о тебе? Сынхун коротко и нервно смеется. Он поднимает на друга тяжелый взгляд, в котором, он очень надеется, читается что-то вроде «ты совсем больной?». Это тот вариант, о котором Сынхун боится даже думать, чтобы не давать самому себе – он уверен – ложных надежд. — Я пытаюсь смотреть на вещи реально, Мино, — говорит он и отводит взгляд. Мино цокает и закатывает глаза. Он нарочито громко вздыхает, толкая Сынхуна кулаком в плечо. — Ты с какой Вселенной свалился, хен? Так, знаешь ли, в жизни происходит. Люди влюбляются друг в друга. Взаимно, представляешь? Химия, все такое... Искра, там, буря, безумие. Если даже ты, будучи натуралом до мозга костей, вдруг влюбился в него, почему он не может влюбиться в тебя? — Потому что все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я давно перестал верить в чудеса. — Хен, — говорит Мино абсолютно серьезно. — Вот сейчас ты меня очень бесишь. Сам себя бешу, — думает Сынхун и лишь молча пожимает плечами. — Ты придурок, — Мино чешет затылок и отходит от окна. Он проходится по помещению и резко останавливается. Он говорит: — Ты знаешь, я ведь был у него сегодня. — Что? — Сынхун замирает, и его сердце падает в пятки, готовое пробить даже пол. Мозг подает ему сигнал тревоги, потому что Мино и его развязный язык синонимичны словам «опасность» и «все ваши тайны скоро станут явью». — Да не переживай ты, — он машет рукой, как будто читая мысли Сынхуна. — Во время обеда. Я просто решил прогуляться, и там был он. Мы лишь парой слов перекинулись, в основном это было «Сегодня один?» — Мино кривляется. — «Как дела у Сынхуни?», «Спасибо за ваш заказ!». — Из тебя ужасный пародист, — Сынхун скептично вскидывает бровь, стараясь казаться безразличным, хотя внутри бурлит целое море эмоций. То, что хен интересовался им, приятно греет где-то внутри. — Вот никогда ты не мог оценить мои таланты как следует. — Ты не теми талантами светишь, — Сынхун усмехается. — О, правда? — Мино оживляется, словно о чем-то вспоминая, и лезет в карман за телефоном. — В таком случае я знаю, что тебе сейчас покажу. — Мне уже страшно, — Сынхун складывает руки на груди в ожидании. Мино коварно хихикает, копаясь в телефоне. Найдя то, что искал, он подходит к Сынхуну вплотную и разворачивает к нему дисплей. В этот же миг Сынхун роняет челюсть. — Сон Минхо... — медленно и настороженно произносит он. — Чего еще я о тебе не знаю? Мино щелкает языком и деловито выставляет указательный палец. — Я провел исследование. — Какое, блядь, исследование? Это гейское порно! Какого хрена ты мне его в лицо пихаешь?! — Сынхун замахивается для удара, и Мино быстро встает в защитную позу. — Во-первых, хен, не плюйся. Во-вторых, мне просто стало интересно! Я решил, что вам с Джину-хеном нужно потрахаться, чтобы разрешить все ваши проблемы! На этот раз Мино не удается избежать нескольких профилактических ударов. Щеки Сынхуна вспыхивают с опозданием. Мино опять говорит о том, о чем Сынхун боится даже подумать. Не то чтобы он не хотел Джину в интимном плане. Просто он блокирует эти мысли, запрещая им проникнуть в его голову, не говоря уже о том, чтобы что-то представлять. Да, он не раз мечтал о том, чтобы прикоснуться к Джину, чтобы поцеловать его губы причудливой формы и узнать, какие они на вкус. Но никогда эти мечты не носили интимного оттенка – это табу, которое Сынхун установил себе сам. А Мино просто берет и топчется по всему, стирает все границы, которые Сынхун бережно расставлял, пытаясь сохранить свой рассудок. Это выходит у него настолько же легко, насколько для Сынхуна – сложно. — Да ты посмотри! — Мино тычет в него телефоном. — Я думал, это будет противно, но им, кажется, обоим так кайфово! Сынхун только открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же его захлопывает. У него попросту не находится никаких слов, и его плечи начинают трястись от смеха. — Напомни мне, — говорит он, — почему я до сих пор дружу с тобой? — Потому что я лучший? — Да, Минхо, — Сынхун закатывает глаза. — Именно поэтому. С наступлением вечера Сынхун теряет всякую уверенность в себе и в этом мире. Он не знает, стоит ли ему брать с собой что-нибудь. Но Джину сказал, что не нужно ничего, поэтому Сынхун просто решил добавить от себя бутылку хорошего вина и торт. Гениально, мистер Ли, это была отличная идея, хвалит он сам себя, в сотый раз за день вздыхая. Он не спешит к Джину, сломя голову, стоит ему услышать хлопок входной двери в подъезде. Он кормит свою собаку и долго гладит ее. Он внимательно изучает состав купленного торта, зная, как придирчиво Джину относится к составу продуктов. Он выкуривает на балконе сигарету, потом еще одну – все для того, чтобы оттянуть момент, несмотря на то, как сильно ему хочется увидеть хена. — К тому же, а что если он тоже... — Что? Если он тоже любит тебя? Сынхун снова гладит свою собаку – раз в двадцатый за десять минут, наверное. Берет вино, берет торт, вспоминает о кольце в кармане и выходит в подъезд. — Что, если он тоже не примет меня? Сынхун собирается с мыслями, прежде чем постучаться в чужую квартиру. Даже не постучаться – почти что скрестись, чего-то боясь или просто от волнения. Он не уверен в причине, но нерешительно переминается с ноги на ногу в ожидании. Джину открывает быстро и выглядит довольно уставшим, но тем не менее очень уютным в домашней одежде и с мягкой очаровательной улыбкой. Сынхун чувствует легкий укол вины за все происходящее, когда Джину хватает его за руку и затаскивает внутрь. — Я же не просто так сказал, что тебе ничего приносить не нужно, — говорит хен, лукаво улыбаясь. — У меня все есть. — Ты можешь оставить его себе, — Сынхун трясет бутылкой вина в воздухе. — Как подарок. — Или мы можем сначала распить его. Все равно это начинает быть похожим на романтический ужин. — Джину неловко смеется над своими словами. Сынхун держит себя в руках и не показывает собственного смущения. Он подходит к Джину вплотную и говорит: — Тогда я надеюсь, что свечи ты купил. Романтический ужин должен быть при свечах, верно? Я, чтоб ты знал, люблю разноцветные и с приятным запахом. Он и сам вздрагивает от своих слов. Шутить об этом с Джину оказывается не тем же самым, что и шутить об этом с Мино. Но хен выглядит так, словно его устраивает этот нелепый флирт. Он вытягивает руку, чтобы стряхнуть невидимую пыль с футболки Сынхуна, и говорит: — Я учту на будущее, — и подмигивает, тут же отворачиваясь и проходя вглубь квартиры. Сынхун идет следом, и оба они оказываются в одной из комнат, где на небольшом столике уже стоят пара тарелок с закусками и закрытая бутылка коньяка. — Сейчас у меня нет свечей, но... — Джину исчезает буквально на несколько секунд, прежде чем появиться снова. — Я не говорил об этом раньше, потому что мне было немного стыдно... — Он смущенно смеется. — Я думаю, что девушкам это больше подходит, но на самом деле мне нравятся всякие ароматические штучки. У меня нет свечей, но есть вот что. Джину держит маленькую бледно-розовую коробочку. Из нее он достает стеклянную колбочку, заткнутую пробкой, внутри которой лежат несколько ароматических палочек. Запах у них настолько сильный, что Сынхун чувствует его даже несмотря на пробку, и не узнать его становится просто невозможно. Сынхуна прошибает осознанием. Это и есть тот самый запах – третий, который он никак не мог вспомнить; то, чем всегда пахнет Джину. Кофе, корица и аромапалочки с цветочным ароматом. Сынхун усмехается. Он никогда не назвал бы Джину цветочным мальчиком, но ему кажется, что этот набор ему идеально подходит. В конце концов, все это и есть тот Ким Джину, которого он с каждой минутой любит все сильнее и очаяннее. — ...с запахом сакуры, — доносится до Сынхуна безмятежный голос, и только теперь он понимает, что на мгновение отрешился от мира и пропустил часть того, о чем говорил Джину. — Ты ведь не считаешь это странным? — Нет, — Сынхун улыбается. — Вообще-то, я считаю, что это довольно мило. Ты мог сказать и раньше. — То есть и меня ты странным не считаешь? Сынхун молчит. Он смещает свой взгляд с Джину – на большого медведя, сидящего возле дивана. *** Сынхун курит. Прямо в квартире, прямо на кровати. Пепельница лежит на его животе, спрятанном под тканью серой мятой футболки не первой свежести. Он думает, что стоит бросить ее в стирку, да и себя вместе с ней, когда Джину пытается впустить в комнату хоть немного свежего воздуха, открывая окно. — Тебе и правда настолько плохо, что ты не можешь даже до балкона дойти? А я-то думаю, почему у тебя так прокурено в квартире бывает, — Джину причитает, присаживаясь на край кровати. В поле зрения ему попадается игрушка – большой и немного пыльный медведь, и Джину, не думая, хватает ее и крепко прижимает к себе. Сынхуну стоит это кое-каких усилий, но он улыбается, глядя на эту картину. Джину бывает взрослым состоятельным парнем, а бывает маленьким невинным ребенком – например, как сейчас. Сынхун все еще улыбается. — Откуда у тебя эта игрушка? Я ее раньше не видел. — Принес ее с балкона, когда разбирал там вещи. Собирался подарить ее своей девушке на годовщину. — И что тебе помешало? — Ну, — Сынхун задумывается, — может быть то, что как раз перед этим она меня бросила. Брови Джину ползут вверх: — Перед годовщиной? — Угу. — Почему? Сынхун кое-как принимает полусидячее положение, убирая пепельницу на пол. Он безразлично пожимает плечами. — Я перепутал даты. Ну, забыл, если точнее, а она сказала, что я к ней совсем невнимателен. Джину усмехается: — Так ты, значит, у нас невнимательный любовник? — Возможно, моя внимательность тесно граничит с заинтересованностью, — Сынхун поджимает губы, глядя в упор на игрушку. Она ему не нужна совершенно, но у Джину к ней явно проснулся интерес – судя по тому, как он тискает несчастного медведя за морду. — Она тебе нравится? — Кто? — Джину смотрит на Сынхуна и хмурит брови в непонимании. Сынхун кивает на медведя: — Игрушка эта. Можешь оставить ее себе, если она тебе нравится, хен. Я не трогаю ее, так что она почти как новенькая. — Ты пытаешься отдать мне игрушку, которую не удалось подарить твоей бывшей? — Не пойми меня неправильно, — Сынхун отрицательно машет головой. — Я хотел подарить ее человеку, который мог стать для меня кем-то по-особенному важным. Будет лучше, если она будет у тебя. Так она оправдает свое значение. Но если тебе неприятно, то просто оставь ее здесь. Не то чтобы она мне мешает. Джину молчит несколько мгновений, рассматривая медведя. Он вытягивает губы, задумчиво хмыкая, и поворачивается к Сынхуну, ярко улыбаясь. — Я заберу ее. Это странно для парня, особенно моего возраста, но иногда мне нравятся игрушки. Я странный? — Ты не странный, — Сынхун усмехается, меняя положение и подползая ближе к Джину. Он приобнимает его за талию и кладет голову на его плечо. — Ты особенный. *** — Ты не странный, хен, — говорит Сынхун, ближе подходя к медведю. Он проводит ладонью по искусственному меху и улыбается. — Ты особенный. Джину замирает на мгновение, как будто обдумывает эти слова. А потом он счастливо смеется, одновременно устанавливая одну из палочек в специальную подставку. Он просит: — Принеси штопор, пожалуйста. Он на кухне. Сынхун исчезает в дверном проеме с улыбкой на губах. Все это – то, чего ему так не хватало. Это довольно спокойный вечер, плавно переходящий в ночь. Сынхун не беспокоится о том, что ему с утра на работу; Джину не беспокоится о том, что он сам вот-вот уснет на чужом плече. Они говорят ни о чем и обо всем. Смотрят какой-то второсортный фильм по телевизору, вместе смеясь над тупыми шутками. Джину подпевает знакомому саундтреку, и Сынхун думает, что с такими внешностью и голосом старшему нужно отнюдь не в ресторанах и кафешках работать, но молчит. Лысые котята, которые решились вылезти из-под дивана, лежат рядом с хозяином и первое время борются за его внимание. Но успокаиваются, видимо, понимая, что Джину никого обделять не собирается. Никого – это Сынхуна в том числе, которого Джину периодически шутливо треплет за ухом или чешет макушку, когда Сынхун (почти безуспешно) пытается слиться с двумя котятами. Сынхун перебирается на пол и стаскивает Джину следом, зачем, правда – он сам не знает. Они выпивают бутылку вина, они начинают коньяк, и Сынхун понимает, что пьянеет быстрее Джину. Это его удивляет, впрочем, как и каждый раз, когда они пьют вместе – это суперспособность старшего, не иначе, потому что Сынхун никогда не видел его опьяневшим настолько, чтобы он плохо себя контролировал. Сколько бы они оба ни выпили. Это довольно спокойная ночь, и все идет хорошо, но ровно до того момента, когда Сынхун вспоминает о кольце в своем кармане. Он понимает это тогда, когда Джину рвано вздыхает, а следующий его вздох превращается в невольный всхлип. — Хен? — Сынхун нерешительно замирает в шаге от Джину. — Хен, что случилось? Джину хрипло усмехается, вскидывая голову. Он поднимает руку, закрывает ею глаза, и Сынхун отчетливо видит, как скатывается единственная слеза к его виску. Джину прикусывает губы, дышит шумно и глубоко. Сынхун слышит жалостливый еле различимый стон из его плотно сомкнутых губ, и его прошибает холодным потом, потому что ошибки быть не может: это он – причина слез его хена. — Хен... — он шепчет, боясь подойти ближе. — Прости, я... Я не знаю... — Сынхун не понимает, за что извиняется и что должен сказать. Ну, он думает, что что-то наверняка должен, но больше всего, если честно, ему хочется встать рядом и разреветься в голос вместе с Джину. Потому что то, что он чувствует – это довольно больно; но слезы любимого человека – это еще больнее. — Ты слишком жесток, — рвано шепчет Джину, давясь следующим всхлипом. Он отнимает руку от лица и смотрит на Сынхуна наивно-мокрыми глазами, в которых Сынхун, наконец, может разглядеть плещущуюся боль. И он тонет в ней, словно в море; ледяные волны-отчаяние бьют его со всех сторон, когда он притягивает Джину к себе, позволяя ему уткнуться куда-то в район шеи. Они стоят так какое-то время, когда Джину пытается успокоиться, пытается совладать с собой; пока Сынхун гладит его по спине, стараясь забрать хотя бы частичку той боли, которую он слишком поздно заметил в чужом взгляде. А потом Джину отстраняется и смотрит на Сынхуна, улыбается – больно-больно, с горечью, и говорит: — Вот этого, — он вскидывает руку, и свете лампы сверкают его браслет и новое кольцо на безымянном пальце. — И вот этого, — Джину быстро подходит к подарочному пакету, стоящему в противоположном углу комнаты, и достает подаренную несколькими часами ранее игрушку. — Вот этого всего, — он разводит руками, и его голос срывается, — я не стою. Он садится на диван и прячет лицо в ладонях, давится своими всхлипами и стонами. Котята испуганно вьются под его ногами, переживают явно, и Сынхун, вообще, переживает тоже, поэтому садится рядом и снова обнимает. Он совсем не знает, что ему делать. За несколько лет их знакомства он впервые видит Джину таким – уязвимым и как будто беспомощным, но отчаянно хочет ему помочь. Он хочет помочь, но совершенно не знает, что сказать. Он надеется, что это все алкоголь, и завтра все будет как прежде, но сегодня он разворачивает Джину к себе и отнимает его руки от лица. Он берет его в свои ладони, стирает слезы с мокрых щек большими пальцами и мягко улыбается, глядя в раскрасневшиеся глаза. — Хен, ты заслуживаешь куда большего, — шепчет Сынхун. Джину сжимает его запястья, но не одергивает от себя. — Ты заслуживаешь большего, чем этот мир может предложить. И уж тем более гораздо больше, чем могу предложить я. — Дурак, — он больше не плачет, только изредка всхлипывает, и плечи его по-прежнему дрожат. Но его губы трогает легкая улыбка, и он говорит снова: — Какой же ты дурак, Сынхуни. — Я знаю, — Сынхун прижимает его к себе, чувствуя чужое дыхание на своей шее. Постепенно оно выравнивается, Джину перестает дрожать, но они все еще сидят так какое-то время. А потом следует еще одна порция алкоголя, и Сынхун думает, что им пора бы остановиться, но. Он чертыхается про себя, когда что-то снова идет не так. Что это за «что-то» – он не знает, как и то, почему не в силах двинуться, когда Джину сидит буквально за стенкой, на кухне за закрытой дверью. Сынхун знает, что он курит – хотя это больше уверенность, чем знание, но не уверен, что удерживает его самого от, по крайней мере, того, чтобы находиться рядом. Поэтому он решительно встает, решительно поворачивает ручку кухонной двери и оказывается в полностью задымленном пространстве. Он прокашливается, прикидывая, сколько должен был выкурить Джину, чтобы создать такое облако дыма. — И ты еще про меня что-то говорил, да? — он трясет рукой перед своим лицом и укоризненно качает головой. — Ты не мог хотя бы окно открыть? Джину безразлично пожимает плечами, сидя на стуле возле стены и облокачиваясь на нее спиной. Но медленно поднимается и молча открывает окно, оставаясь на месте. Он выглядывает наружу, почти не двигается – шевелится лишь его рука, и губы обхватывают кончик сигареты. Сынхун не решается заговорить, думая, как они к этому пришли, а Джину разворачивается к нему лицом. Он обманчиво расслаблен и опирается бедром на подоконник. Он говорит, едва растягивая губы в усмешке. — Скажи, ведь туман за окном – мокрый и холодный? — Что? — Сынхун не понимает. А потом его будто прошибает. Внезапно весь его мир сокращается до единственной комнаты, до двух человек, один из которых он сам. — Ты любишь туман, — Джину выпускает еще одну струйку дыма, глядя Сынхуну в глаза. Сынхуну очень хочется отвести взгляд, но он не может найти в себе сил для этого. — Тот, что за окном. А что насчет этого? — Джину взмахивает рукой. Сынхун не понимает, к чему Джину клонит, и на этот раз – боится понимать. — Я тут думал... Вообще-то, я часто об этом думаю, — Джину горько усмехается. — Тот мир, в котором ты живешь, он действительно такой глухой и туманный? Я зову тебя, но ты меня не слышишь. Я протягиваю тебе руку, но ты не видишь меня. Скажи, вот так он выглядит – этот твой мир? Я хочу понять тебя, Хуни, — его голос срывается на шепот, — я хочу прикоснуться к твоей вселенной. Но ты не впускаешь меня. Его твердый взгляд сменяется мягким и ласковым, но в нем все еще плещется отчаяние. Джину тушит бычок в пепельнице на подоконнике и подходит ближе. Сынхун чувствует резкий запах его сигарет, но его это не отталкивает. — Хуни, — Джину кладет руку ему на щеку и медленно проводит по коже большим пальцем. Сынхун давит в себе желание закрыть глаза и сильнее прижаться к ладони, покоящейся на его лице. — Я же вижу, что что-то не так. Что-то происходит, но я совсем не понимаю тебя. Пожалуйста, расскажи мне. Ты разве не понимаешь? Ты не понимаешь, что можешь сказать мне о чем угодно? Это же я, Сынхун, — он разбито улыбается. — Это же я... Сынхун не может сказать ничего. Он хотел бы сказать, очень бы хотел, но вместо этого все слова застревают в горле горьким комом, который Сынхун сглатывает. Он медленно и почти незаметно качает головой и закрывает глаза, чтобы не видеть разочарование в глазах напротив. Джину отнимает руку от его лица и просто уходит. И только тогда Сынхун находит в себе силы сказать – прошептать одними губами: — Ты и есть моя вселенная. Сынхун возвращается в гостиную спустя какое-то время и две выкуренные (чужие) сигареты. Стрелки на часах показывают почти три ночи, и Сынхун криво усмехается, предвосхищая, какой чудесный рабочий день ждет его впереди. Джину сидит на диване и щелкает каналы, поджав под себя одну ногу. В сторону Сынхуна он не смотрит. — Что ты делаешь? Джину пожимает плечами: — Если ты не хочешь говорить со мной, мы можем хотя бы посмотреть телевизор. Хотя, наверное, пора бы уже лечь спать, но сон куда-то пропал. Я могу постелить тебе в своей комнате, если хочешь, — Джину смотрит вперед и улыбается той самой вежливой улыбкой, которая обычно предназначается не Сынхуну. Вообще-то, он Джину не заслуживает. И в этот момент эта мысль так прочно заседает в его голове, что он не сразу замечает, как его глаза застилает пелена слез. Только когда он перестает видеть впереди себя, он коротко и невольно всхлипывает, и Джину смотрит на него – сперва с непониманием, но оно тут же сменяется беспокойством. Он вскакивает с места, отбрасывая пульт, оказывается рядом и принимается судорожно вытирать чужие слезы рукавами своей толстовки. — Сынхуни, что случилось? Сынхун не может ответить, что в этот самый момент чувствует себя очень маленьким, чувствует себя пятилетним ребенком, который может потерять что-то очень важное. Он начинает плакать, сжимая кулаки, когда Джину бережно обнимает его и крепче прижимает к себе. — Хуни, — его голос звучит на грани отчаяния, — прости меня, я что-то не так сказал? Плач Сынхуна резко переходит в рыдания. Все, что копилось в нем столько времени, что пожирало изнутри каждый день, каждый час, каждую минуту; все, что выворачивало его душу наизнанку, выплескивается сейчас вместе со слезами, которые впитываются в серую ткань чужой толстовки. Сынхун Джину не заслуживает. Абсолютно. Ни капли из того, что его составляет. Они так и засыпают вместе на диване — Сынхун прижимается к Джину, который обхватил его за талию. Но вместо удовлетворения это приносит еще больше боли и — Сынхун теперь уверен, что и Джину тоже. Он не знает, что ему с этим делать. По крайней мере, пытается убедить себя в этом, потому что единственный выход, который он видит, он принимать не хочет. Сынхун подумает об этом завтра. Может быть, послезавтра. Может быть, через месяц или вообще никогда. А сегодня он позволяет себе раствориться в размеренных поглаживаниях по волосам, в мерном дыхании рядом с ухом и, наконец, засыпает. *** Сынхун лежит с закрытыми глазами и слушает тиканье часов, смешанное с чужим дыханием. А в голове он слышит слова, но не уверен, были ли они сказаны перед тем, как они оба уснули, или же прозвучали в его сне, порожденные его отчаявшимся сознанием. – Наконец-то я могу обнимать ночью тебя, а не эту глупую игрушку.I can hold this all inside
I can wait another night
But something is telling me
This ain’t right