Дом для куклы

Том прятался в своем любимом уголке – в дальней кладовой на втором этаже, где взрослые аккуратно складывали ненужные, но еще хорошие вещи, которые еще могли кому-то понадобиться. Он привык сидеть на старой кушетке за шкафом с поношенной одеждой, читать или просто смотреть в потолок и мечтать. Но сейчас он просто сжался в комочек, обхватив колени руками, и надеялся, что о нем еще долго никто не вспомнит. Все сейчас на поминальном вечере… дедушка, папа, мама, Клара, Джо… только Дугласа забрали к себе Мейсоны, он не мог оставаться дома, для него то, что бабушка умерла, стало таким горем – будто всё на свете рухнуло. Самому Тому было просто страшно и горько, но от другого: от того, как папа ходил по дому, натыкаясь на мебель, будто ничего не видел от слёз… от того, как дедушка сидел в саду, неподвижно, опустив голову… и противно от суетливой маминой болтовни по телефону – мама договаривалась с кем-то о похоронах, поминальном обеде, спрашивала, кто приедет сейчас, а кто уже на двенадцатый или пятидесятый день… и ему так хотелось ударить Клару, когда она вертелась у зеркала в черном траурном платье и перемерила, наверное, с десяток шляпок – как будто ей было важнее, как она будет выглядеть при людях, а не то, что бабушки больше нет. Бабушки больше нет. Иногда Том закрывал глаза, думая, что всё ему приснилось, что не было того дня, когда утром мама вышла в сад и вернулась вся в слезах… бабушка просто села на скамейку, задремала – так часто бывало – и… не проснулась. Том со страхом думал: а вдруг и он сам когда-нибудь вот так заснет и больше не проснется? Он почти всю ночь не мог заснуть от этих мыслей и от того, что в соседней комнате рыдал Дуглас – то был даже не плач, а какой-то нечеловеческий рев и вой. Как будто за стеной выл раненный зверь. Кажется, отец приходил, что-то говорил – Том толком не расслышал, что… а на дни похорон и поминального обеда Дугласа забрала тетя Луиза. Всё это было жутко. Жутко от того, что раньше Том ни разу не видел и не слышал, чтобы брат грустил или плакал, Дуглас казался ему таким же непробиваемым, как супермены из всех тех дурацких комиксов. И еще… Тому казалось странным и неправильным, что он жалел папу и дедушку, но по бабушке не плакал. Ему было вроде и жалко ее, но не так сильно, как папу, например. Может, он никогда не любил бабушку? Может, это от того, что бабушка так сильно любила Дугласа? Сейчас Том даже не сердился на брата за этот жуткий вой, только опять немного завидовал, что Дуглас может вот так горевать по бабушке, которую все любили, а он Том не может, как будто он какой-то… бесчувственный и тупой… неправильный… Если бы мама не считала его еще маленьким для того, чтобы сидеть с взрослыми на обеде, наверное, все бы узнали, что он чувствует и чего боится! А этими мыслями он не поделился бы даже с Джо. Ведь Джо считает его хорошим, взрослым, умным, а он… Он хотел плакать, но слёз не было. И он чутко вслушивался в тишину. Ему казалось, что теперь, ничего уже не будет как раньше. Ничего хорошего уже не случится. * Проходил день за днем, а Том продолжал прятаться в кладовой. Он хотел подойти к папе, обнять – но не решался. И ему было противно от того, как Клара плакала при подружках, красиво взмахивая ресницами и вытирая глаза кружевным платочком, всхлипывает в трубку, когда звонили девочки из ее колледжа, а на самом деле наряды и внимание были ей намного важнее. А когда Дуглас вернулся домой, исхудавший, без всех этих идиотских браслетов и заклепок, и часами сидел за роялем, играя грустные мелодии, Том разрывался между желаниями сбежать подальше или, наоборот, подслушивать под дверью. Музыка передавала всё, чего не мог сказать он сам ни словами, ни мелодией – как бы он ни старался, ТАК сыграть те же элегии у него не вышло бы. Но эти трогательные элегии играл ненавистный, противный парень, которого Тому так не хотелось называть своим братом! Как он мог делать это? Как он мог так чувствовать, так любить кого-то… И если эти мелодии услышит Энни, она точно никогда, никогда не обратит внимания ни на кого, кроме Дугласа… Один на один со своими страхами. Том не знал, к кому идти, с кем поделиться, с кем поплакать. И чем дольше он оставался один, тем чаще ему думалось, что он никому не нужен, никто его не любит по-настоящему.