Трещина в скорлупке

Первое впечатление Савелия о князе Измайлове едва ли звалось симпатией. Дело было полутора месяцами ранее, в конце сентября, когда семейство Яхонтовых по обыкновению приехало в Женеву, дабы отдать должное многочисленным тамошним знакомцам Татьяны Илларионовны – матушки Мари и тети Савелия. Мари находилась в совершенно абсурдном состоянии духа: она с нетерпением ждала приезда ненаглядного «Левушки», коего уж третий год звала своим, хотя официального объяснения меж ними еще не случилось. Мари была такою восторженной, так счастливо порхала по дому, напевая смешные песенки и то и дело увлекая свою компаньонку Жаклин в пляс, что Савелий мрачнел быстрее, чем небо накануне бури. Он ненавидел Женеву, в особенности осенние ее пейзажи. Одна лишь мысль о выходе в город вызывала у него отвращение и совсем несвойственное ему желание гневаться на окружающих и даже на любимого вельш-корги Шарли. Во всяком случае, именно в таком восприятии Женевы пытался уверить себя сам Савелий. В действительности же, и он о том прекрасно знал и тем мучился, швейцарский город будил в нем иное. Четыре осени назад, в октябре 1860 года, будучи шестнадцатилетним юнцом, Савелий повстречал в Женеве беглого крепостного цыгана Трофима Лаврова – свою первую и безответную любовь, которая с каждой новой осенью все серьезнее грозилась остаться единственной. Нынче былое помешательство сошло на нет, чувства притупились, навсегда оставшись тлеть где-то в глубине сердца, но все одно в осенней Женеве Савелий неизменно впадал в тоску. Порой он часами просиживал у окна, того самого, в которое некогда высматривал Трофима, спешащего с лекарствами от простуды, и чувствовал, как все пережитое тихонько подрагивает в груди, еще живет, еще дышит, и вместо горечи и разочарования там свет, в точности тот, что затопил Савелия в минуту их с Трофимом расставанья на перроне. Сава тайно лелеял ностальгию о былых чувствах, но притом и тяготился ею, а наблюдая беззаветное счастье влюбленной Мари, и вовсе увядал, что забытый цветок. Именно потому, впервые увидав ротмистра Измайлова, Савелий не ощутил даже малой толики расположения. Измайлов приходился близким другом князю Льву Меньшикову, который и привел его на один из тетушкиных вечеров. Наконец повстречав ненаглядного Левушку, Мари едва не скакала ланью, и находившийся подле брат был подавлен ее восторгом еще сильнее обычного. – Кто это там со Львом Алексеевичем? – спросил Савелий у сестры, когда давнишний друг семьи и его спутник показались в дверях белой тетушкиной гостиной. – Не знаю, не спрашивай, – отмахнулась Мари, не спуская глаз с Меньшикова, коего не видела несколько долгих месяцев. В отличие от сестры, Савелий всегда с тревогой и волнением реагировал на новые лица, ведь в его жизни, ограниченной нападками болезней, их встречалось совсем немного. Навещая Женеву каждую осень, тетушка неизменно устраивала салоны и собирала в белой гостиной своего дома на улице Р. круг «ближайших и дражайших» – одних и тех же из года в год. Лишь однажды постоянство членов тетушкиного общества было нарушено: в тот вечер гостям представили графа Афанасия Александровича Лаврова и его юного «кузена» цыганской наружности. Савелий издали наблюдал за Меньшиковым и его спутником, которые вот уж с четверть часа поочередно приветствовали тетушкиных гостей и будто вовсе не собирались уделять внимание юным хозяевам дома, в том числе княжне Мари, которая, бедняжка, вся извелась в ожидании Левушки. Савелию совсем не нравилось такое положение дел. Князь Меньшиков мог быть и поучтивей с барышней, которая питала к нему чувства. Пусть даже о чувствах этих она при нем еще не заикалась, ему стоило бы проявить большую чуткость после длительной разлуки, коей он сам ввиду своих петербургских дел стал причиною. Впрочем, Льву Меньшикову всегда была присуща некоторая ветреность. Он был добр, весел и простодушен, и, вероятно, именно поэтому так полюбился озорной Мари. Татьяна Илларионовна не препятствовала дружбе дочери с князем. Мари, как и ее кузену Савелию, недавно минуло двадцать лет, а князь Меньшиков, помимо знаменитой фамилии, располагал солидным капиталом, владел частью оружейного завода, к тому же был всего на шесть лет старше юной Мари и держался обходительно с нею и покладисто – с ее матушкой, что вполне устраивало дотошную в сношениях с домашними княгиню Яхонтову. Вот и сейчас Левушка восторженно перебегал от одного знакомца к другому, целовал дамам ручки, обнимался с почтенными господами и всем представлял своего молчаливого друга. Несмотря на штатский сюртук, в том безошибочно угадывалась военная выправка. Спутник князя Меньшикова был довольно высок и щеголевато подтянут, мог похвастаться развитой мускулатурой плеч, выпятить грудь колесом, но имел притом чересчур изящную, по-юношески тонкую талию, которая подчеркивалась не только сюртуком, но и броским контрастом с мощной широкой грудью. Жгучий, как сказал бы бесталанный литератор, брюнет, спутник князя Меньшикова едва ли выглядел старше своего друга, но на лице его с мягкими правильными чертами, чуть тронутом щетиной по крутой линии челюсти, запечатлелась усталость от жизни, скука, некое непонятное смирение и равнодушие, словно господин этот уж все повидал и всем пресытился. Под горлом у него красовался белый георгиевский орден, а в петлице на левом борте Савелий приметил до блеска начищенную медаль. Незнакомец держал руки за спиной и здоровался с гостями, коим представлял его Лев Меньшиков, простым кивком головы, словно хотел похвастать боевыми наградами или же брезговал касаться до людей. И все же, несмотря на такую лощеную гордость, человеческое не было ему чуждо. При ходьбе он припадал на правую ногу и тратил немало усилий, дабы это скрыть, однако попытки были тщетными, и дамы бросали на высокого красавца вместо восторженных сочувственные взгляды. Замечая это, господин отнюдь не оскорблялся показным презрением, что вполне подошло бы его наружности, а как будто – и Савелий не мог тому поверить – смутившись, нарочно отводил глаза в сторону. Наконец князь Меньшиков и его друг приблизились к юным хозяевам дома. – Мари, дорогая! – князь склонился к ее ручке. – Как я счастлив видеть вас вновь! Княжна вспыхнула, и Савелий, почувствовав ее дрожь даже сквозь воздух, чуть не цокнул языком. – С возвращением, Лев Алексеевич, – что соловей, пропела Мари, приседая в крошечном целомудренном книксене. – Вивьен, мой друг! Рад встрече! – обернулся к Савелию князь, хотя друзьями они никогда еще не считались, и в следующий миг заключил его в объятия. – Ну как ты? Нынче не болеешь? Слава богу! Савелий ответствовал сдержанной улыбкой. Помимо всего прочего, он не любил, когда его звали настоящим, французским именем, но никак не мог отучить от этого князя. – Позвольте представить вам моего друга, – наконец спохватился Меньшиков, и офицер в штатском выступил из-за его плеча. – Ротмистр Михаил Дементьевич Измайлов. Миша, это те самые Мари и Вивьен Яхонтовы, о которых я тебе говорил. – И что же он говорил о нас, господин Измайлов? – кокетливо поинтересовалась Мари, подавая ручку. – Только похвалу, вы ведь знаете нашего Льва Алексеевича, – голос у ротмистра оказался чарующе плавным. Поцеловав Мари ручку, Измайлов повернулся для знакомства к Савелию, который, спохватившись, хотел, нарочно вразрез с приличиями, буркнуть о том, чтоб не звали его Вивьеном, не притворялись милым и не морочили голову сестре, как тут наконец-то заглянул ротмистру в глаза – и сдался. Взгляд его, ярчайше зеленый, теплился спокойно и ласково. На мгновенье Сава забыл и дышать – до того поражен он был разницей меж давешним первым впечатлением и переменой при встрече. Теперь в лице Измайлова не угадывалось ни малейшего намека на спесь, пренебрежение или скуку. Глаза миндального разреза блестели чистым изумрудным цветом, придавая чертам мужчины юношескую непосредственность, но притом лучились и взрослой мудростью, и уважением, и откуда-то из самого нутра – тихой потаенной грустью. Даже у Трофима Савелий не встречал такого громкого взгляда. Поток света в одну секунду проник ему в сердце и обжег изнутри вспышкой некой пережитой боли. – Bienvenue, monsieur Izmailov, – с трудом шепнул Савелий, опуская ресницы. Его захватило смятение чувств, и он испугался выдать себя случайным жестом. К счастью, ротмистр не подал ему для пожатия руки и даже ничего не сказал. Он сдержанно поклонился Савелию, точно как гостям Татьяны Илларионовны, и вскоре отошел в сторону. Однако с тех пор и до самого конца вечера Савелий невольно чувствовал себя под защитой однажды коснувшегося до него взгляда добрых зеленых глаз. После того вечера князь Меньшиков принялся навещать дом на улице Р. чуть не ежедневно. Брал он с собою и друга-офицера. Татьяна Илларионовна живо приветствовала новое лицо в своей чайной комнате, однако далее формальных любезностей, которыми тетушка и ротмистр обменялись в первую же встречу, дело не продвинулось. Господин Измайлов производил впечатление упрямой скрытности и недоверчивости ко всему окружающему. В беседе он предпочитал роль слушателя, а комментарии позволял себе лишь при возникновении достаточной паузы, убедившись, что никого не перебьет. Высказывания его притом всегда были предельно общего толка, и даже если речь шла о личных темах, как-то: заграничные поездки, предпочтения в искусстве или, безусловно, общие знакомые, ротмистр исхитрялся вывернуть ответы так, чтобы казаться образованным и учтивым, но не раскрыть ни единого факта о себе. Поначалу Татьяна Илларионовна, искусная хозяйка с богатым светским опытом, нашла молчаливость Измайлова вызовом и все силы своего гостеприимства бросила на офицера. Но сопротивление оказалось таким же крепким, как и невидимым. В чайной царило неизменное радушие, хотя Татьяне Илларионовне решительно ничего не удавалось вытянуть из собеседника. Наконец, поняв, что терпит поражение, княгиня раздражилась и в приватных разговорах с домашними не раз заявляла: – Для чего он вообще приходит в мой дом, если ведет себя, будто шпион в тылу врага?! Понемногу княгиня охладела к ротмистру и, хоть не возлагала на него больших ожиданий, все же позволила присутствовать в чайном кругу. Любезность и обходительность Измайлова наряду с эрудицией и спокойным нравом хорошо оттеняли взбалмошную непосредственность Льва Алексеевича. Савелию, в отличие от Татьяны Илларионовны, не требовались ни откровения, ни долгие монологи, ни даже попросту разговоры. Расположившись в кресле несколько в стороне от тетушки, он украдкой наблюдал за Измайловым, и ему довольно было даже тех взглядов и сдержанных улыбок, что офицер попеременно обращал ко всем домашним. Савелий чувствовал, что в Михаиле Измайлове живет честная и искренняя доброта и, как бы ни старался он спрятаться за равнодушием, неуязвимостью, общими, ничего не значащими репликами или таинственным молчанием, эта доброта согревала его взгляд, умягчала нежностью улыбку и, проскальзывая в голос, оживляла светом даже те немногочисленные фразы, что он позволял себе на чайных встречах у тетушки. Савелий не знал, как ротмистр свершил в нем такие стремительные перемены. Они лишь здоровались и прощались, обмениваясь беглыми взглядами и вежливыми кивками, и всегда оставались по разные стороны чайной комнаты. Измайлов был огорожен некоей невидимой стеной, за которой жил в своем, никому не доступном мире, но Савелия настырно тянуло в этот мир, так, будто, изредка и не нарочно приласкав, теплота зеленых глаз приглашала его за собою. Савелий ловил каждую нотку выразительного, переливчатого, что фортепьянная мелодия, голоса, следил за мимикой и всеми движениями Измайлова, за тем, как во время шуточных споров Льва Алексеевича и тетушки он задумчиво улыбается, имея наготове аргумент, который ни за что не выскажет, как он поводит глазами от одного говорящего к другому, как бы оценивая их и вместе с тем внимая их речам, как он сцепляет пальцы в замок или расслабленно кладет одну ладонь поверх другой, если беседа не грозит перейти к личному, как он чуть ерзает в кресле, совсем незаметно, когда чай давно выпит, а время близится к полудню, как он притом все чаще смотрит за окно и зеленые глаза его начинают блестеть, посверкивать и на мгновение в отрешенности своего взгляда приоткрывают силу живущих в Измайлове чувств. Он мог совсем ничего не говорить, но Савелий знал, когда он рад или печален, доволен или растерян, когда он заскучал или устал от пустых светских толков, и, сам того не ведая, Сава начинал испытывать эти чувства вместе с ним. Сердце его чутко отзывалось на все перемены в ротмистре и горевало, если тот принимался с прежней мечтательной улыбкой поглядывать на часы. Савелию нравилось наблюдать за Измайловым издали, ведь, в отличие от тетушки, он боялся хоть какого-нибудь сближения. За прошедшие четыре года он уверил себя, что больше никогда не потеряет голову от любви, никогда не позволит сердцу довлеть над разумом и будет тем, кто принимает чувства другого, удерживая свои собственные на привязи. Но решения эти не были проверены практикой, ибо после Трофима Савелий еще не любил. Страх попасть в зависимость заключил его сердце в скорлупу, и, если поначалу Савелий готовился быть в любви гордым, то в последнее время молился лишь о том, чтобы вовсе суметь полюбить. И вот, когда в душе его наконец что-то дрогнуло, потянулось навстречу, принялось расцветать, да еще и так скоро, безо всякого к тому повода, кроме мимолетной доброты случайно встреченного зеленого взгляда, Савелий вновь испытал страх. Мари беспрестанно влюблялась и разочаровывалась в кавалерах так, словно сердце ее было неуязвимым, и Савелий, неизбежный свидетель ее душевных вихрей, все острее чувствовал себя безжизненным и пустым. Он давно мечтал о любви и страстно ее ждал, но теперь, сознавая перемены, боялся, что не может их отменить и вернуть своим будням безопасное спокойствие. Как ни отгораживался он от себя самого, как ни твердил себе, что ему довольно наблюдения за Измайловым, которое не влечет никаких опасностей, обман не удался. Когда тетушка впервые воскликнула в сердцах, что откажет скрытному гостю от дома, бедный Сава от ужаса едва не лишился чувств. Именно потому одной октябрьской ночью, вновь не в силах заснуть от мыслей об Измайлове, Савелий взял свечу и отправился в комнату к сестре. – Мари? – он осторожно приоткрыл дверь. – Ты еще не спишь? – Сплю, – был хмурый ответ. Княжна со вздохом выбралась из одеяла и поглядела на мявшегося у порога брата в большом, но притворном недовольстве. – Проходи. Савелий юркнул в комнату, поставил свечу на столик подле кровати и без лишних слов, сбросив домашние туфли, забрался к Мари. – Сава! – с прежним усердием возмутилась та. – Мы с тобою уже не дети! Это неприлично! – Не сердись, прошу, я всего на минуту, – возбужденно протараторил тот, словно пытаясь убедить в пустяковости вопроса сперва себя самого, а уж затем и сестру. Меж ними с самого детства существовал ритуал ночного обмена тайнами, а в старшем возрасте и любовными волненьями, вот только, чем взрослее они становились, тем сложней было уединиться вдвоем на всю ночь. Хотя Мари и Савелий считали друг друга родными сестрой и братом, в глазах общества и даже Татьяны Илларионовны они оставались двоюродными, а браки меж кузенами были весьма распространенным явлением. Вскоре после знакомства с князем Меньшиковым Татьяна Илларионовна, чувствуя нешуточную заинтересованность дочери в этом господине, попробовала намекнуть ей на то, что род Яхонтовых не должен дробиться и что наилучшим исходом для них всех был бы тихий, «семейный» брак, при котором Мари, Савелию и самой Татьяне Илларионовне никогда бы не пришлось разлучаться. Сава пресек безумную идею на корню рациональным доводом о том, что он католик, а Мари православная, и это затруднит обряд венчания, но Мари, вопреки стараниям брата разрешить вопрос деликатно и окончательно, пришла в такой ужас, отвращение и расстройство, что в целую неделю не могла даже видеть матушку и еще – отчего-то – самого Савелия. Устроившись в одеяле, Сава передвинул свечу так, чтобы она не слишком ярко освещала выражение лица Мари, и шепотом попросил: – Расскажи мне... о нашем госте. С некоторого времени он стал замечать, что не может произнести его имя вслух, словно, раз прозвучавшее, оно установило бы меж ними связь, подтвердило Савин интерес и обратило ротмистра из фантома, подобного героям рассказов Савелия, о которых он тоже рассуждал еженощно, в действительного человека из плоти и крови, в коему юный князь питал чувства. – О госте? – недоуменно нахмурилась Мари. – О... об офицере, – кое-как выдавил из себя Савелий, радуясь, что отблеска свечи недостаточно для раскрытия его смущения. Однако Мари немедленно угадала чувства брата и, выждав многозначительную паузу, передвинулась к нему поближе. – Об Измайлове? – лукаво спросила она. – Мари, пожалуйста! – Савелий вспыхнул и тотчас отвернулся, сам себя ненавидя за подобную слабость духа. К счастью, сестра не хотела его мучить и вместо насмешки выказала ласковое сочувствие: – Ты не оставил его без внимания, да? Савелий не смог ей ответить. Он не понимал, что с ним вдруг стряслось. Впервые за четыре года он осмелился говорить о любовных чувствах, и это произвело на него такое чрезмерное впечатление, что захотелось скрыться в одеяле и так и исчезнуть в этом одеяле с лица земли. – Ты уверен, что он... – Мари чуть помедлила, подбирая слова, – что твой интерес не напрасен? Савелий перепугано встрепенулся. – Я о том, что ему могут нравиться женщины, – тут же спохватилась Мари. – Боже, как выразиться... прости, это прозвучит бестактно, но я бы никогда не заподозрила его в симпатии к мужчинам. Только не сердись! Я попросту беспокоюсь о тебе и не хочу, чтобы ты вновь пострадал. Мари узнала о наклонностях брата в шестнадцать лет, когда дождливой осенней ночью он ввалился к ней в эту же самую спальню и рухнул возле ее постели как подкошенный, захлебываясь рыданиями, каких она прежде не видела, и отчаянно повторяя одно лишь имя: «Трофим». – Я чувствую, что он... – Савелий завернулся в теплое сестрино одеяло, – что он мог бы... он так смотрит... Мари, прошу, расскажи мне хоть что-нибудь! Ведь они друзья со Львом Алексеевичем. – Ох, Сава... – Мари накрыла его ладонь своею, и голос ее наполнился заботой. – Мне кажется, он хороший человек. Савелий обратил к сестре до того обнадеженный взгляд, что она со вздохом добавила: – Вот почему я за тебя боюсь. Если ты обманулся в нем... – Мари! – взмолился Савелий. – Ну все, все. Я и сама знаю немногое, – с досадой призналась княжна. – Семья его давно разорилась, и живет он весьма скромно. В юности ушел добровольцем на Кавказ, но дело, кажется, было не в деньгах, а в чем-то сугубо личном. Лева не сказывал. Он был серьезно ранен в Западной Черкесии, когда в бою заслонил собою командира. Оттого он сейчас припадает на правую ногу. Спасенный командир оказался близким родственником важного генерала, так что Измайлову дали Георгия третьей степени и с почестями уволили в запас. Он тяготится штатской жизнью, вот только с его ранением вернуться в строй невозможно. Помимо чайной, я с ним совсем немного знакома. Мы с Левушкой встречали его несколько раз на прогулках по городу. Кажется, в Женеве у него нет близких, потому как без Левы он не показывается в обществе. Они сошлись уже после Кавказа, и Лева говорит, что Измайлов всегда был отрешен от света, но знаешь, – Мари слегка повременила, – несмотря на скрытность, он меня ничуть не настораживает. Он со мною говорил лишь однажды, но так добро, так внимательно, безо всякой напускной лести. Может, он потому так сдержан, что его слова и жесты не растрачиваются попусту? – Может, – тихо обронил Савелий. Огонек свечи колебался и мирно потрескивал на столике подле кровати, одеяло дарило уставшему телу защиту и уют. Сава закутался крепче и опустился на подушку, чувствуя, как грудь обжигает изнутри знакомым требовательным жаром. – Ты позволишь остаться на несколько минут? – спросил он у сестры. – Я не могу быть нынче один. Мне с тобою спокойней. – Конечно, – ласково ответила Мари и погладила свернувшегося в клубок брата по рассыпчатым золотистым волосам. – Как давно я не видела тебя таким. – Каким? – шепнул Савелий. – Влюбленным.