Трещина в скорлупке

Женева в октябре была чудесна. Под безоблачным светлым небом сменялись погожие дни. Зеленые газоны раскрасились пестрым разноцветьем листьев, и в легком, по-весеннему нежном ветре прохлада звучала лишь тонкой ноткой. Неудивительно, что Татьяна Илларионовна задумала устроить пикник. Она владела охотничьим домиком у подножия Альп, однако, предпочитая городскую жизнь, наведывалась туда редко. Нынче же повод выдался как нельзя подходящий, и предприимчивая княгиня Яхонтова не стала растрачивать золотую пору понапрасну. Желающих участвовать в пикнике оказалось довольно много, так что Татьяне Илларионовне пришлось даже отказать некоторым знакомцам, дабы сократить число участников до двадцати: именно столько могло разместиться в охотничьем домике на ночь. Савелий сходил с ума от волнения. Он до последнего не знал, присоединится ли к ним Михаил Измайлов, ведь тетушка его недолюбливала и наверняка могла отказать ему в первую очередь. Накануне выезда юный князь всю ночь промучился без сна, так что к утру от нервных переживаний даже начал чувствовать слабость, но каково же было его облегчение, когда, спустившись в гостиную в выездном наряде, он все же увидел его среди прочих гостей. К счастью, изменение в выражении лица Савелия приметила только Мари, которая тотчас послала брату ласковую и слегка укоризненную улыбку. Поездка к охотничьему домику выдалась долгой, но Савелий в попытках утихомирить панически колотящееся сердце даже забыл, куда и зачем они направляются. Он наивно старался оставаться незамеченным, что для племянника хозяйки всего события было совершенно невозможно, и украдкой наблюдал за Измайловым. Тот держался подле князя Меньшикова, и, переговариваясь, они неспешно ехали рядом, однако как разительно отличались они друг от друга! Лев Алексеевич был расслаблен, он даже несколько развалился в седле и лишь слегка придерживал поводья, изредка направляя коня в нужную сторону. На этом непритязательном фоне офицерская стать Михаила проявляла себя во всей красе. Хотя ротмистр был одет в штатский костюм и ехал на обычном казенном гнедом, скрыть годами отточенное мастерство он не мог. Савелий понимал, что Измайлов ничуть не красуется да и вовсе забылся за разговором с другом, но до чего же он был красив, до чего мужественен в сравнении с прочими господами – Сава не мог отвести от него глаз. В какую-то минуту к Измайлову и Меньшикову подъехала Мари, и далее они пустились троицей, переменив, должно быть, разговор на нечто интересное барышне. Еще не успев ничего сознать, Савелий ощутил в сердце резкий укол и гневно дернул за поводья, дабы обогнать веселую компанию. Мари говорит с ним так запросто! Она прекрасно знает о чувствах брата и как ни в чем не бывало смеется в обществе Измайлова! Нет-нет, тут же успокоил себя Савелий, это не ревность. Это лишь досада на то, что, в отличие от брата, Мари ничего не стоит привлечь внимание ротмистра. Ведь что мешает самому Саве присоединиться к ним? Да в сущности, ничего. От этого юному князю стало совсем горько. Переломное событие случилось, но позже, когда, спешившись и оставив лошадей слугам, отдыхающие решили пройтись по осеннему лесу до намеченного места пикника и там, приятно устав от пешей прогулки, насладиться едой и винами. Савелий держался один. Ему было грустно. Он рассуждал о своей нерешительности, о вечной пугливости, болезнях, о том, что никогда не сможет заговорить с Михаилом и так и сгинет в одиночестве в стенах своей треклятой спальни-лазарета. То ли дело Мари – озорная, жизнерадостная, вхожа в любое общество, найдется и с дамами, и с господами всех возрастов и характеров. Отчего он не может быть таким? Четыре года назад он отважился первым поцеловать мужчину в тетушкином будуаре, а нынче боится даже заговорить. В эту минуту, углубившись в рассуждения, Савелий нечаянно ступил на скользкие листья, и реальность мигом дернула его обратно: он стал терять равновесие. Но конфуза удалось избежать. Его тут же подхватили за локоть и спасли от падения прежде, чем он успел даже испугаться. Негромкий голос щекоткой пробежался по слуху, будто терпкое вино по пересохшему горлу: – Осторожней, Вивьен. Савелий отшатнулся и инстинктивно выдернул руку, чем, кажется, сбил Измайлова с толку, но офицер, надо отдать ему должное, не выказал недовольства или удивления. Он учтиво поклонился Савелию и, одарив его беглой улыбкой, с пониманием отошел в сторону. Юный князь, к которому только сейчас начала приходить суть происшедшего, заиндевел. В сознании взметнулись вихри. Нет-нет, постойте! Вернитесь! Пожалуйста! Зовите меня Савелием! Я не хотел вас обидеть! Я не нарочно! Это рефлекс! Случайность! Я очень давно не касался другого человека... Все это вертелось у Савы в голове, мысли летели, как шальные, но он ничего не мог ни вернуть, ни изменить. Ротмистр ушел, а единственное мгновение их сближения оказалось чудовищным. После этого бедный Савелий совсем осунулся. Во время пикника он надежно скрылся за тетушкой и обществом ее ближайших знакомцев и проводил время в одиночестве. Компанию ему составлял только неугомонный вельш-корги Шарли, который, вырвавшись на лесные просторы, попросту обезумел от счастья. Шарли прыгал вокруг сидевшего на пледе хозяина, возился рядом с ним в листве, тыкал носом ему в бок, опирался передними лапами ему на плечи, норовя лизнуть лицо. Савелий только отмахивался от пса и время от времени равнодушно трепал его по спине или животу. Чтобы развеселить приунывшего хозяина, Шарли прибег к крайним мерам и притащил Савелию ветку, но даже игра не смогла помочь. Тогда Шарли все же сдался и с разочарованным ворчанием улегся на плед, сложив морду Савелию на колени. Измайлов расположился в обществе Льва Алексеевича и нескольких дам. Вскоре к ним присоединилась Мари. Савелий не мог слышать, о чем идет разговор, но беседа была оживленной и, кажется, веселой. В отличие от ротмистра, который ни разу не поглядел на Савелия, Мари то и дело метала брату выразительные взгляды и недвусмысленными кивками приглашала пересесть, но Сава знал, что в нынешнем настроении собеседник из него никудышный. В груди давило, хотелось укрыться ото всех в лесной чащобе и, завернувшись в плед, переболеть свой стыд. Когда привал окончился и гости двинулись к ожидавшим их лошадям и экипажам, Мари с гордым видом прошествовала мимо брата, обиженно буркнув ему на ухо: – Ненавижу тебя. Вечер в охотничьем домике, который в действительности представлял собою уютный, недавно подновленный особняк, был долгим и бурным, но Савелий не спустился из своей комнаты ни к танцам, ни даже на ужин. Он слышал музыку и гулкие отголоски веселья, воображал, что Михаил сейчас где-то там, развлекается с прочими гостями, не теряя притом своей благородной сдержанности, и тосковал, что единственное впечатление, которое он произвел на ротмистра, – это неуклюжесть и грубость. На один короткий миг он стал видим для Михаила, но лишь оттого, что чуть не плюхнулся в листву. Савелий не испытывал негодования, гнева или иного бурного чувства и лишь грустил, что, вопреки надеждам на лучшее, проявил себя именно таким, каким был: нелепым, пугливым и нелюдимым. Михаил давно позабыл и секундный эпизод, и его самого, ведь он, конечно, не принимает робкого домашнего мальчика всерьез, а теперь, после забавного спасения – и подавно. Разве стоило ожидать чего-то иного? Ночью Савелий спал плохо, и на рассвете, едва мрак подернулся тонкой молочной пенкой, выбрался из постели. В шестом часу утра дом наконец-то безмолвствовал, но юному князю хотелось на воздух. Он знал, что позади особняка, сокрытая среди деревьев, есть беседка, где можно провести несколько времени, не опасаясь быть замеченным хотя бы прислугой, вздумавшей в этот час начинать свои хлопоты по дому. Посему Сава оделся, закутался в неизменный теплый шарф и тихонько выскользнул из комнаты. Как хорошо, что тетушка и Мари, давеча занятые гостями, не стали разыскивать его и втягивать в веселье. Для чего он вообще согласился на этот злосчастный пикник? Ожидания ведь никогда не совпадают с действительностью. Утро было свежим и недвижимым, воздух насквозь пропитался дождливым запахом осени. Легко шагая по шелестящему разноцветному ковру, Савелий отдалился от дома и, миновав несколько усыпанных желтыми листьями тропок, нашел свою беседку. Она была старой, густо увитой плющом, а единственная сохранившаяся внутри скамейка располагалась так, что сидящий был обращен к дому спиной. Савелий опустился на холодный краешек, поежился и вытащил из кармана сюртука портсигар. Ему было нужно себя успокоить. Всякий раз, зажигая пахитосу, Сава утешался тем, что курит редко и только в случае крайних волнений. С табаком его познакомил Трофим, и с тех самых пор Савелий тайно обращался к действенному способу утихомирить растревоженные нервы. Мари не раз заставала брата за этим занятием, а однажды запах табака заметила и тетушка, которая пришла в такое неистовство, словно табак был чем-то наравне с опиумом или давамеском, уже четыре года являвшемся ей в самых страшных снах. Тетушка заставила Савелия поклясться, что он больше никогда не тронет пахитосу и заодно уж никогда не прикоснется к алкоголю, и Сава честно пообещал ей все, что она хотела. После того случая он завел потайной ящичек для пахитос у себя в бюро и курил исключительно на улице или подле окна, всякий раз страшась и стыдясь обнаружения, но к счастью, желание курить просыпалось в нем не так часто и не приносило серьезных неудобств. В эту минуту Савелий услышал позади себя чуть приметное шуршание. То не мог быть ветер, и Сава, резко бросив пахитосу на землю, принялся тушить ее носком ботинка. Кому еще, ради всего святого, могла понадобиться беседка в зарослях позади дома? Да еще и в шестом часу утра! Неужели Мари не спится, и она мистическим образом увидала в окне сквозь деревья и плющ, как брат тайком курит? – Не ожидал вас здесь встретить, – мягкий голос нарушил равновесие тишины. Ротмистр Измайлов зашел в беседку и опустился на скамейку подле Савелия, постаравшись скрыть неудобство и болезненность, которые причиняла раненая нога. – Вы не возражаете? Он был облачен в сюртук, едва ли предназначенный для прогулок ранним октябрьским утром, и первым, что ощутил Савелий, прежде чем вовсе успел сознать сложившееся положение, была тревога за его здоровье. Вопреки стараниям, Измайлову не удалось скрыть некоторую неловкость движений и, примостившись на противоположном от Савелия краю, он незаметно тронул правое бедро. – Вы совершенно верно поступили, – сказал Михаил, кивая на растоптанную пахитосу. – Вам не стоит заводить дурных привычек. Хотя, признаюсь, я пришел сюда за тем же. Приметил эту беседку еще давеча. Прекрасное, уединенное место. – Вам тоже не спится на рассвете? – наконец подал голос Савелий. – Здесь слишком покойно, – молвил Измайлов в ответ. – Я к такому не привык. Несколько времени они провели в молчании. Михаил расслабленно оглядывал цветистый, подернутый медью осенний пейзаж, Савелий пытался убедить себя, что не спит. Минутой раньше он был здесь совсем один, а теперь подле него точно из ниоткуда возник единственный человек, которого он хотел бы видеть нынешним утром. Это напоминало фантазию: Михаил подходит, садится рядом, начинает ненавязчивый разговор, наконец замечает его, вечно пугливого и безмолвного... – Как красиво, – с искренним восхищением сказал Измайлов. – Признаюсь, я не люблю осень, в России она тосклива, но нынешний пейзаж не оставляет равнодушным. И дышится легко. Савелий кивнул. Тон Михаила был теплым, доброжелательным, неугасимо вежливым и в точности таким, как в тетушкиной чайной. Наблюдая за ротмистром, который обратил внимательный, но по-прежнему ласковый взор зеленых глаз к неподвижному спящему лесу, Сава на мгновение подумал, что все же остался незамеченным. На его месте мог быть Лев Алексеевич, любой иной из собравшихся в доме гостей и даже вовсе – никого. Измайлов пришел сюда побыть наедине с природой и своими мыслями и выкурить пахитосу. Что поделать, если беседка оказалась занята Савелием? – Я обратил внимание, что Татьяна Илларионовна и Мария Николаевна зовут вас другим именем, – неожиданно произнес Измайлов и, к полнейшему изумлению Савелия, поглядел прямо на него. – В вашей семье это принято? – Я... – голос скрипнул, и Савелий быстро кашлянул, пытаясь взять себя в руки. – Я полагал, вы не любите говорить о личном. – Прошу прощения, если мой вопрос неуместен, – Измайлов пошел на попятную. – Я, кажется, обидел вас уже дважды, хотя совсем не имел к тому намерений. – Вы ничуть не обидели, я только... – Савелий осекся и вдруг, начав ощущать в себе некие странные перемены, вежливо молвил: – Вы меня неверно истолковали. Казалось, будто железная рука схватила его разум и начала вытеснять оттуда привычное смятение. Он больше не шестнадцатилетний перепуганный мальчик. Четыре года назад в Женеве он вынес свой урок. Он не позволит чувствам довлеть над мыслями, не потеряет себя, не растворится в другом мужчине, как ни рвалось бы навстречу все то же наивное трепещущее сердце. Недаром нынче оно заключено в спасительную скорлупу. Савелий думал, что, оставшись наедине с Измайловым, тотчас потеряет самообладание, позабудет вовсе, как дышать, раскроет себя в один миг, но на деле он оказался сильнее и крепче этого и, почувствовав прилив сил, заговорил почти что непринужденно: – Я был крещен во Франции под именем Вивьен Риваль. Когда тетушка забрала меня у отца, то пожелала, чтобы в семье у меня было русское имя. Потому она, Мари и некоторые русские знакомцы зовут меня Савелием. Это ненастоящее имя, но я люблю его куда больше французского. – Вы позволите уточнить, как могу обращаться к вам я? – спросил Михаил. – Зовите меня Савелием, – он чуть улыбнулся, до боли вцепившись в скамейку. Он ничем себя не выдаст. – Вы часто ездите верхом, Савелий? – почти утвердительно поинтересовался Измайлов. – Я заметил, что в седле вы держитесь уверенно. Пальцы сжимали остро обточенный край. Стало быть, Михаил наблюдал за ним еще прежде пикника. Стало быть, знал о нем, заметил. Осенняя палитра качнулась желтою волной. – В детстве я занимался конкуром, – ответил Савелий. – Но вскоре стал болеть, и доктор запретил мне какой бы то ни было спорт. – Мне очень жаль это слышать, – искренне посочувствовал ротмистр. – В вашем возрасте не следует и думать о болезнях. Савелий несколько смутился – он не любил обсуждать эту часть своей жизни – и, опустив ресницы, невольно глянул на раненую ногу Измайлова. Он был уверен, что сделал это мимолетно, совсем незаметно, а потому вспыхнул, когда Михаил с грустью произнес: – Вижу, попытки скрыть увечье провалились. – Я не... – Сава быстро заправил за ухо прядь, силясь подобрать слова. – Я ни в коем случае... Вы... Вы доблестно... – Все хорошо, Савелий, полноте, – с улыбкой прервал Михаил, и голос его, смягчившись добрым утешением, овеял Савелия нежностью. – Я не ищу жалости и не хочу испугать вас историями о войне, – продолжил ротмистр. – Я знаю, ваша тетушка имеет против меня предубеждения. Я много лет провел на Кавказе среди гор и солдатни и оттого в светской среде чувствую себя дикарем. Я знаю, как нужно вести себя, но знаю только понаслышке. Вот почему мои манеры кажутся ей напыщенными и искусственными. Мои попытки влиться в общество неуклюжи. – А вы хотите влиться? – обронил Савелий. – По правде говоря, не хочу. – Тетушке не нравится, что вы таитесь, – не сдержавшись, признался Сава. – Я понимаю, – кивнул Михаил. – Но война учит держать себя под замком. К тому же в моих историях нет ничего уместного для чайной комнаты. Я повернул беседу с вами в этом направлении, потому что заметил в вас... – он помедлил, – в том, как вы замыкаетесь подле меня... в вашем... вашей отчужденности... словом, я предположил, что настроения княгини могли передаться и вам. Савелий так и похолодел. – Я могу безболезненно снести неудовольствие Татьяны Илларионовны, но в вас я хотел найти друга. Если же мое общество вам неприятно, я перестану появляться в вашем доме. «Да вы с ума сошли!» – едва не крикнул Савелий. Он был готов спрыгнуть со скамейки, швырнуть в Михаила листьями, встряхнуть за плечи, дернуть к себе за отвороты сюртука и поцеловать... Он быстро отвел взгляд, усмиряя разогнавшееся дыхание. – Я и не думал, что произвожу подобное впечатление, – через силу выговорил Сава. Он ведь не ослышался, ведь нет? Из его уст прозвучало слово «друг»?.. Глубоко вдохнув и выдохнув, Савелий обернулся к ждущему Измайлову. – Вы вновь неправильно меня истолковали, – с улыбкой молвил юный князь, но, заметив серьезность в выражении лица Михаила, добавил: – Из-за болезней я веду замкнутый образ жизни и редко встречаю новых людей. Я чуждался вас не от грубости, а скорее... Он осекся. – Я понимаю, – пришел на помощь ротмистр. – Простите мои дурные мысли. Стало быть, вы не сердитесь и у меня есть шанс заслужить ваше расположение? – К-конечно, – Савелий дрогнул и крепче закутался в шарф, словно пытался тем самым укрыть метнувшиеся на волю чувства. Заслужить? Да что же это? Да неужели это всерьез? – Вы замерзли, – сказал Михаил, глядя, как Савелий прячется в шарфе. – Пойдемте в дом. – Нет-нет, все хорошо, – слабо воспротивился тот, перепугавшись, что чудо, едва начавшись, закончится. – Нынче отличное утро, прекрасная погода, и дышится легко... – Савелий, – никто на свете не говорил его имя так добро, – час еще ранний. Вам стоит согреться и немного поспать. Я провожу вас, если, конечно, вы не ищете одиночества. Сава тихонько двинул носком ботинка опавший листок. – Идемте? – ласково предложил Михаил, и Савелию ничего не оставалось, кроме как согласиться. Он подождал, пока ротмистр поднимется на ноги, слегка опершись на край скамейки, а после вскочил сам, очень быстро, неловко и стыдливо, как бы извиняясь, что ему это далось так легко. – Пообещайте, что выпьете горячего чаю, – попросил Михаил, пока они шли по направлению к дому. – Боюсь, как бы наша беседа не стала причиной болезни. – Ничего, – смущенно шепнул Савелий. – Мне тепло. На прощанье они обменялись привычными вежливыми кивками, и Сава затем послушно выпил чаю, вызвав своей чрезмерной активностью неудовольствие едва проснувшейся кухарки, вот только заснуть ему утром так и довелось. Вместо того он дал волю мечтаниям и, спрятавшись в одеяле, с улыбкой жмурился от растекавшейся по сердцу теплоты. Завтрак для гостей был подан на улице. Длинный стол, устланный белоснежной скатертью, накрыли на двадцать персон так обильно, словно поводом к тому было крупное торжество. Татьяна Илларионовна стремилась произвести на гостей впечатление и, судя по оживлению, гулу бесед, беззаботному смеху и ахам, ей это удалось. Савелий спустился к завтраку одним из последних. Он едва справлялся с волненьем. Вот сейчас, сейчас он снова увидит Михаила, и если только давеча был не сон, то... как они поприветствуют друг друга? что переменится меж ними? вдруг ротмистр его не заметит? Все вокруг: погода, гости, их настроения и разговоры, блюда на столе – все, кроме Измайлова, для Савелия растворялось в дымке. Он нашел взглядом Мари, которая в сопровождении компаньонки Жаклин сидела подле Льва Алексеевича и щебетала без остановки. Сердце екнуло в груди, но несколько стульев по обе стороны от троицы были свободны. Приблизившись, Савелий поздоровался с князем и, скрывая разочарование, опустился рядом с Жаклин. Мари тепло поприветствовала брата. Сава ответил короткой улыбкой. Он не спустится на завтрак. Он еще крепко спит. Гости понемногу собирались, но место подле Льва Алексеевича продолжало пустовать. Наконец из дома показалась тетушка в сопровождении нескольких подруг и их супругов, что означало официальное начало завтрака. Савелий тоскливо притронулся к вилке, не зная даже зачем – аппетита не было вовсе, но в эту минуту позади стула случилось движенье. – Доброе утро! Едва успел к вам, – ротмистр Измайлов энергично пожал руку Льву Алексеевичу. Он выглядел иным, чем раньше: не таким собранным, чуть суетливым. Щетина была гуще, а темные волосы рассыпалась по голове с небывалой небрежностью. Савелий впервые видел в нем настолько яркий проблеск человеческой простоты, и оттого, что Михаил умеет быть таким – непритязательным, рассеянным, торопливым – Саву потянуло к нему еще сильнее. – Уж думали, ты до обеда спать собрался, – шутливо пожурил друга Лев Алексеевич. – Это больше свойственно тебе, – с улыбкой парировал Измайлов, опустившись на свободный стул подле Савелия. – Я, между прочим, – гордо бросил ему Меньшиков поверх Мари, Жаклин и Савы, – в восьмом часу уж хлопотал по дому! – Хлопотал, в самом деле? – иронично переспросил Измайлов. – Должно быть, утомился, бедненький. Ну покушай теперь. Мари прыснула. Ее брат тоже не сдержал улыбки, хотя секундой раньше весь обратился в оголенный нерв. Стул подле Льва Алексеевича по-прежнему пустовал, но Измайлов туда не сел. Он выбрал другую сторону, рядом с Савой, так легко, словно это было совершенно привычным делом. В таком положении Меньшиков и Измайлов перебросились еще несколькими дружескими уколами, после чего завтрак наконец начался, и Савелий услышал над ухом совсем иной, чем давеча, тон: – Доброе утро. Каким же укромным, каким безопасным был этот голос. Саве захотелось выждать минутку, чтобы успеть им насладиться. – Доброе утро, – молвил он в ответ. – Вы сдержали обещание? – Измайлов слегка улыбнулся. – Когда расстался с вами, – Савелий постарался быть непринужденным. – Хорошо, – кивнул Михаил. – Берегите себя. После такого Сава не удержался и, повернувшись, глянул на него так, что, кажется, раскрыл себя тотчас, но в ответном выражении было не родительское снисхождение или простая забота старшего о младшем, а только свет, что на мгновение затопил Савелия и заставил сердце прыгнуть до самого горла и рухнуть наземь. – Вы часто бываете в Женеве? – поинтересовался Михаил. – Да, каждую осень, – ответил Савелий, с облегчением понимая, что Измайлов повернул разговор в нейтральную сторону. Беседа меж ними потекла неспешно, ненавязчиво. У Савы не хватало духу на расспросы, но Михаил их, кажется, и не ждал. Он деликатно интересовался жизнью Савелия, его увлечениями, не пытаясь проникнуть в чересчур личные сведения, и упомянул даже веселого пса Шарли, которого приметил давешним днем во время пикника. – В подмосковном имении, где я родился и вырос, живет старый пес по кличке Зверь, – вдруг начал ротмистр. – В прежние годы он нагонял страху и на домашнюю скотину, и на крестьян, и даже на своих хозяев, но нынче от него никакого проку. Мать его на дух не переносит, а я люблю, потому как в юности Зверь был мне верным товарищем. Однажды он защитил меня от волка, когда я вздумал отправиться в одиночку за грибами. – Шарли бы точно не смог прогнать волка, – ответил Савелий, незаметно сжимая и разжимая лежавшие на коленях ладони. – Шарли добрый и ласковый пес, – улыбнулся Измайлов. – Знаете, я верю, что собаки походят на своих хозяев, – в этот миг он прервался и отпил кофий. – Зверь в чем-то напоминал отца, когда тот был еще жив. Михаил впервые говорил о себе, и Сава не мог того не отметить. Он цеплялся за каждый услышанный факт: родился и вырос под Москвой, отца нет в живых, пес по кличке Зверь... – Вы так и не притронулись к еде, – заметил ротмистр. – Я не голоден, – покачал головою Савелий. – Хотите, чтобы я попросил у вас еще одного обещания? – Измайлов лукаво прищурился и потянулся к общему блюду, на котором лежали сдобные булочки. – Надеюсь, вы мне не откажете. В следующий миг булочка оказалась на тарелке Савелия, а его чашка наполнилась крепким чаем, и юному князю ничего не оставалось, кроме как покориться воле Михаила. – Отчего ваша тетушка не любит охотничий домик? – спросил он. – Здесь чудесно. – Здесь умер дядя, – не подумав, выпалил Сава. – О. Простите, – тотчас отступил Измайлов. – Это был неуместный вопрос. В одну секунду вернулась его защитная сдержанность, и он даже хотел отвернуться, дабы продолжить завтрак молча, но Савелий в надежде спасти положение обратился к нему тихо и как бы пристыженно: – С той поры прошло почти двадцать лет. Мари совсем не помнит отца, а я и вовсе никогда не видел дядю. Да и тетушка давно оправилась. – В любом случае, прошу прощения, – отозвался Измайлов. – Впредь буду осторожней. – Вы же не знали... – вновь попытался Савелий. Ответом ему стала благодарная улыбка. Потуги вернуть утраченную непринужденность были провальными, но Михаил оценил стремления собеседника. Несколько времени они провели в молчании, после чего, не выдержав тишины, Сава спросил: – Вам больше нравится жизнь на природе? Вы не раз говорили, что здесь красиво, и вы выросли в имении... – Я привык к просторам, – тотчас откликнулся Михаил, словно и для него это молчание было в тягость. – Да, природа мне ближе. Города давят, приземляют, в них царит мещанство. Вы думаете иначе? – Я никогда не жил вне города, – признался Савелий. – Тетушке необходимо бывать в обществе. – Стало быть, вы и не знаете, как мечтается на природе, как мысль ширится и устремляется к небесам... – Михаил прервался и, заметив удивление на лице Савы, хмыкнул. – Вы начинающий писатель, вам стоит искать источники вдохновения. Я не имею права настаивать, и мое предложение наверняка покажется вам дерзким, но, если хотите, однажды я могу показать вам лучшие из известных мне видов. Савелий чуть не поперхнулся. – Я собираю фотографические карточки, – невозмутимо довершил Измайлов. На обратном пути к городу он вновь держался подле Савелия, и Мари вместе со Львом Алексеевичем и вечной компаньонкой Жаклин пришлось самим искать их, дабы присоединиться. Сава не понимал, как с ним вдруг случилось столько счастья и, более того, как он справится с его последствиями, оставшись один, но он не хотел сейчас о том думать. Михаил был рядом, укрывая его своей добротой от всего суетного мира, и это было главнейшим, что Сава чувствовал и знал. В какую-то минуту с их компанией поравнялся экипаж Татьяны Илларионовны, и тетушка, слегка выглянув из окна, обратилась напрямую к Измайлову: – Вот скажите, любезный Михаил Дементьевич, – тон ее был в высшей степени приветливым и даже игривым, – как вы находите жизнь вдали от города? Видите ли, у нас завязался спор, к которому располагает нынешняя поездка, и я бы очень хотела знать ваше мнение. Савелий резко вцепился в поводья, так что конь его даже фыркнул и недовольно топнул копытом по листьям. Конечно, тетушка задала свой вопрос неспроста. То была проверка, еще одна, возможно последняя, попытка выведать у Михаила хоть какие-то личные взгляды. Сава втайне порадовался и возблагодарил судьбу за то, что раскрыл Измайлову тетушкину любовь к городской жизни. Выждав небольшую паузу, словно чтобы обдумать точность и корректность ответа, ротмистр молвил: – Я полагаю, что и в городской, и в деревенской жизни есть свои неоспоримые преимущества и недостатки. Безусловно, обрести счастье можно и там, и там. Эти слова были вполне в духе чайной комнаты, но на сей раз тетушка ими не удовлетворилась. Савелий с замиранием сердца наблюдал, как она меняется в лице и давешнее любопытство уступает место чистому презрению. Шанс был упущен. – С вами поразительно трудно не согласиться, господин Измайлов, – сухо выговорила Татьяна Илларионовна и, велев кучеру трогать, раздраженно скрылась в экипаже. С той поры отношение княгини к Измайлову сильно переменилось. Она продолжила пускать его в свой дом, но неприязнь ее висела над чайной комнатой тяжелым саваном, так что не только Мари и Савелий, но и всегда оживленный Лев Алексеевич сидели подавленные. Очевидно, Татьяна Илларионовна решила взять противника измором и вынудить его раззнакомиться первым. Но Михаил, как ни чувствовал он обрушенную на него немилость – а не чувствовать ее он попросту не мог – ничем не выдавал себя и выказывал княгине прежнее уважение, исправно появляясь в доме на улице Р. Савелий не смел и мечтать, что причина подобного упорства – он, хотя наивное сердце решило так почти сразу. В отличие от былой формальной вежливости, теперь их сношения потеплели. Здороваясь, они жали друг другу руки, отчего Саву каждый раз пронзало стрелою. В суматохе до чаепития и после него им удавалось немного поговорить о погоде, Женеве, буднях, а в удачные дни, если их не торопили, – о разных отвлеченных предметах и своем к ним отношении. Сава не переставал удивляться, с какой легкостью Михаил поверяет ему мысли и мнения, которых тетушка ни за что не могла от него добиться. Пару раз Савелий даже втайне сердился на Измайлова за то, что он нарочно таится от тетушки и провоцирует ее недовольство, хотя с четверть часа назад преспокойно делился сужденьями с Савой. Ну что ему стоит повторить то же самое в чайной комнате? Его ведь не просят о глубоких личных секретах. Неужели так сложно сделать небольшой шаг навстречу и отвести от себя угрозу? Но едва замечая за собой подобные мысли, Савелий тотчас испытывал стыд. Во время тетушкиных чаепитий они по-прежнему держались на разных сторонах комнаты и смели обмениваться лишь взглядами да изредка – беглыми улыбками, если какая-нибудь из прозвучавших фраз привлекла внимание обоих. Поймав обращенный к нему взор, Савелий вспыхивал счастьем, внешне, однако, никак не выражавшимся, кроме приветливого, но сдержанного кивка в ответ. Он боялся и выдать свои чувства, и раскрыть общение с Измайловым тетушке. Отчего-то он верил, что, узнай она об их безобидных сношениях, Михаилу больше не видать этой чайной. Хотя общение их было ограниченным и оба, не сговариваясь, пытались сохранить его незаметным для прочих, Савелий в считанную неделю сумел понять, насколько умелый из Михаила собеседник. Он мог развернуть диалог из любой мелочи, мог направить ее так, чтобы Сава не чувствовал ни скуку, ни отсутствие опыта, а, напротив, показывал себя с наилучшей стороны. Они часто говорили о литературе и путешествиях, которые для Савы представляли основную часть жизни, и в качестве благодарности за услышанную историю Михаил раскрывал что-нибудь и о себе, так ненавязчиво вставляя в разговор примеры из собственного прошлого, словно в этом не было ничего исключительного. Так, в дополнение к уже известным сведениям о московском происхождении Михаила, Савелий узнал, что перед выходом в Николаевское кавалерийское училище он кончил в Москве кадетский корпус и что атмосфера военной муштры и братства знакома ему с самого детства, о том, что ему почти тридцать лет, что у него есть старшая сестра Татьяна и младший брат Константин и что родители часто возили всех их в Крым и за границу, о том, что раньше семья Измайловых была довольно состоятельной и владела в Москве квартирой с большой библиотекой, о том, что Михаилу нравилось листать и перебирать книги, раскладывать их не по алфавиту, а по значимости, а после отдыхать за чтением среди груды разбросанных томов... – Мать страшно гневалась, – с улыбкой вспоминал ротмистр. – Ну и отец, конечно, тоже. Об отце Измайлов говорил мало, но и того Савелию хватило, чтобы догадаться о его жестоком нраве. При упоминании почившего родителя Михаил всегда серьезнел и даже, сам о том не ведая, на мгновение суровел, и Саву то и дело подмывало спросить, не был ли причастен Дементий Измайлов к отправке сына по выходу из училища прямиком на Кавказскую войну. Конечно, спрашивать подобное он трусил, а о войне и службе, которые, как полагал Савелий, составляли главную часть жизни Измайлова, тот отчего-то не говорил совсем. Когда семья разорилась и московскую квартиру пришлось продать, многие вещи или остались новым хозяевам, или пошли с молотка. Перевозить их в имение Дементий Измайлов не намеревался. Так, с грустью заключил Михаил перед очередным чаепитием, он лишился своей библиотеки, а вместе с нею и связи с беззаботным отрочеством. – Но любовь к чтению осталась со мной навсегда, – добавил он. – Хотя в моем эскадроне над этим частенько посмеивались. Мол, на носу сражение, а он в ущелье с книжкой. Но что поделать – чтение меня успокаивает. Савелий улыбнулся уголками губ. Он не хотел оборвать ответом скудные, но долгожданные упоминания о Кавказе, хотя они, как и прежде, не получили продолжения. – Знаете, я долго не решался на подобную просьбу, – вдруг промолвил Михаил, – но вы пишете, я о том знаю, и... – Нет-нет! – выпалил Савелий и, устыдившись своей вспышки, добавил ровнее: – Не стоит. – Но отчего? – мягко нажал Измайлов. – Вы боитесь критики? Собравшись с духом, Сава объявил: – Я полагаю, что направление моего творчества придется вам не по душе. – О чем вы пишете? – О взаимоотношениях. – О любви? – напрямую спросил Михаил. – П...преимущественно. Это не сентиментальная проза, – протараторил Савелий в свою защиту. – Ничего подобного. Я стремлюсь к реализму. Мне хочется писать и про социальные вопросы. – Хотите быть как Диккенс? Или Достоевский? – в голос Измайлова прокралась хвойная ирония, скорей приятная, нежели обидная. – Я хочу быть как я, – глупо ответил Савелий. – Пока я только учусь литературному мастерству и не чувствую за собою уверенности. – Что может изменить такое положение дел? – Опыт, советы, практика... – Сава осекся. Его поймали в сеть, да так ловко, что он того и не заметил, а теперь не хотел сопротивляться. – Мнение читателя, – сдался он, – публикация, критика... – Подумайте над моим предложением, – остановил его мучения Измайлов. – Я буду объективен, но великодушен. Он улыбнулся, и в зеленых глазах его вспыхнули смешливые искорки. С той самой поры Савелий пытался сочинить рассказ, который понравится Михаилу. Он понимал, что это обман и фальшь, но ничего не мог с собою поделать. Все прежнее казалось ему детским и банальным, он так и видел, что Михаил, не осилив и страницы, со вздохом откладывает листы. Но намеренно улучшенное творение ему также не удавалось. Все выходило плоским, костным, безжизненным, а стремление произвести впечатление витиеватостью языка и глубиной размышлений, даже если они приходились не к месту, так и кричало о себе. Тем временем отношение тетушки к Измайлову отнюдь не улучшалось, и при каждой встрече Савелий боялся, что эта встреча может стать последней. Вот почему он едва совладал с собою, когда в середине ноября Мари объявила о помолвке со Львом Алексеевичем. Тетушка не откажет от дома лучшему другу будущего зятя. Конечно, Савелий был счастлив за сестру и, наблюдая ее неутихающий восторг, сам начинал испытывать душевный подъем. Но при этом мысли его почти всегда занимал Михаил и встречи в чайной. После объявления помолвки все было так хорошо, так спокойно, так радостно, что известия в начале декабря обрушились на бедного Саву как снег на голову. Тетушка намеревалась провести зиму в Петербурге. Михаил собирался в Дрезден к брату, чтобы вместе отправиться в подмосковное имение и хоть немного поправить давно запущенные дела. Едва о том стало известно, Мари попыталась утешить Савелия. Она тайком прокралась ночью в его спальню, но вместо несчастия, которое ожидала встретить, наткнулась на барьер отрицания. – С чего ты решила, будто мне нужно сочувствие? – с деланной строгостью вопросил Савелий. Он сидел за письменным столом, работая над рассказом, и обратился к сестре вполоборота, так что она видела его лишь в профиль. – Если он должен ехать, пускай едет. Причем здесь я? – Сава... – с утешением выдохнула Мари, – ты верно поступаешь, что храбришься, но я же знаю, какие чувства ты испытываешь. – Эти чувства я оставлю при себе, – упрямо ответил Савелий. – Я от него не завишу. Он мне ничего не должен. – Он непременно будет на свадьбе, – вновь попыталась сестра. – Не думай, что он совсем пропадет. Вы еще увидитесь. – Я буду рад встрече, – сухо заключил Савелий, отворачиваясь от Мари к письменному столу. Она тронула дверную ручку и чуть нажала на нее, как бы собираясь уходить, но на деле выждала несколько времени, а после приблизилась к неподвижному брату и, бережно обняв его со спины, поцеловала в мокрую щеку. Савелий не бывал в Петербурге с отроческих лет и плохо помнил этот город. Хотя тетушка гордилась своим русским происхождением и в любой беседе упоминала петербуржских знакомых, а также стремление показывать родную страну дочери и племяннику, на деле она предпочитала Европу. Посему неожиданное намерение провести зимний сезон в Петербурге едва ли происходило из большого желания. Яхонтовы отправлялись в русскую столицу исключительно ради Льва Алексеевича. У него появились новые безотлагательные дела, а Мари, памятуя прошлую разлуку, наотрез отказалась отпускать жениха одного. Татьяна Илларионовна раздумывала совсем недолго и решила удовлетворить каприз дочери, а вместе с тем проследить за приготовлениями к свадьбе, которую наметили на начало мая. Княгиня хотела устроить торжество в своем особняке на Петергофской дороге, но для того чтобы он соответствовал размаху праздника, а также мог принять всех задуманных гостей и произвести на них должное впечатление, требовалось капитальное переустройство и ремонт в соответствии с последними веяниями моды. Посему, только направляясь с Мари и Савелием в Петербург, Татьяна Илларионовна уже была поглощена прожектами и вела активную переписку с архитекторами и инженерами. Мари ликовала от счастья и вместе с матушкой следила за всеми преобразованиями в особняке, а также вносила собственные идеи для внутренней отделки. Они так увлеклись своим мероприятием, что совершенно забыли про Льва Алексеевича, мнение которого никто не принимал в расчет. На фоне свадебного сумасшествия, творящегося в женской половине семьи, князь Меньшиков неожиданно сблизился с Савелием, которому поверил и свою неловкость оттого, что свадьба организуется лишь на деньги княгини, и растерянность, что женщины все устраивают сами. Савелий выслушал будущего зятя с пониманием. Ему тоже не слишком импонировало такое положение дел, да и в целом чрезмерная увлеченность приготовлениями казалась ему странной. Саве было нетрудно найти общий язык с подавленным Львом Алексеевичем, поскольку настроения их, пусть и по разным причинам, были схожи. Юный князь до последней минуты надеялся, что его прощание с Измайловым пройдет особенным образом, что они обнимутся или хотя бы обменяются сердечными пожеланиями, но ничего того не случилось. «Всего доброго, Савелий», «Благодарю, до новых встреч» – вот и все, что они сказали друг другу. Сава каждый день повторял, что ему не больно, что это простая дружба, что Измайлов скрасил его осеннее пребывание в Женеве, что привязываться к людям нельзя, но ничего не помогало. До свадьбы еще пять месяцев. Михаил забудет его. Они встретятся в мае как равнодушные друг к другу приятели прошлого, перебросятся парой ничего не значащих фраз, а после расстанутся навсегда. К чему тешить себя надеждами? Но вопреки подобным рассуждениям, Савелий очень тосковал и по целым дням, бывало, просиживал у окна, глядя на заснеженный внутренний дворик их дома на Миллионной. Выходить в город ему совсем не хотелось. Они пребывали в Петербурге уже около двух недель, когда однажды утром Савелию пришло письмо. Он никогда еще не получал писем, а потому это событие взволновало не только его самого, но и всех домашних. Письмо было отправлено из Дрездена, на конверте витыми буквами значился получатель, prince Vivien Rival, и хотя отправителя указано не было, все понимали, кто единственный мог написать Савелию из Дрездена. Тетушка поджала губы, но ничего не сказала. Мари от радости едва не хлопнула в ладоши. Сава же, умчавшись с конвертом к себе в комнату, целовал его как безумный несколько минут, прежде чем вскрыть. Почерк у Михаила был искусным, сильно наклонным и лился по бумаге плавно и изящно, точно подражая манере речи адресанта. Савелий с трудом мог сосредоточиться на чтении. Ему хотелось гладить почтовый лист, любоваться петлями заглавных букв, представлять, как он писал это письмо. Где-то там, в Дрездене, он не пожалел времени для весточки, он узнал Савин адрес, он отнес письмо на почту. Он не забыл его. Послание было ласковым, но коротким и сдержанным. «Дорогой Савелій, – писал Михаил, – надѣюсь, вы не сочтете мое письмо дерзкимъ и не обидитесь за фамильярное обращеніе. Намедни я получилъ извѣстія отъ Льва Алексѣевича. Онъ сообщаетъ, что вы благополучно прибыли въ Петербургъ. Однажды вы сказали мнѣ, что давно не бывали въ Петербургѣ, посему я былъ бы радъ узнать, какъ вы находите городъ и петербуржскую зиму. Какъ ваши дѣла? Чѣмъ вы нынче заняты? Работаете ли надъ новымъ разсказомъ? Мнѣ интересно узнать о васъ, но, если вы не расположены къ перепискѣ, я пойму. Нынче мы съ братомъ отправляемся въ Москву, а оттуда – въ имѣніе, потому отвѣтъ направляйте по приложенному адресу. Полагаю, въ имѣніи мы пробудемъ до самой свадьбы Маріи Николаевны и Льва Алексѣевича, и, какъ ни грустно мнѣ признавать, наша съ вами встрѣча случится нескоро. Тѣмъ не менѣе, я жду её и надѣюсь поддерживать сношенія. Съ уваженіемъ, ротмистръ Измайловъ» Весь следующий день Савелий так и светился от счастья. Он носил письмо с собою по дому, беспрестанно доставал и перечитывал его. Все мысли юного князя были устремлены к ответу, который он и хотел, и боялся писать. Вечером к Саве прибежала Мари, и ему пришлось покорно раскрыть ей содержание послания, благо там не было никаких личных сведений. Кончив читать, Мари деловито заявила, что Измайлов надеется сблизиться с Савелием, а сдержанный тон тому лучшее доказательство, потому как он показывает опасения Михаила случайно оттолкнуть Саву неосторожной фразой. – Но я очень тебя прошу, очень! – взмолилась Мари перед уходом. – Не увлекайся им чересчур. Он может искать лишь приятельства. – Я знаю, – чуть не раздраженно ответил Савелий. – Незачем меня опекать. На деле он прекрасно понимал, что без вечных наставлений и напоминаний сестры ему было бы очень трудно сохранять самообладание. Над ответным посланием Сава бился едва ли не целый день. Он неожиданно поймал себя на мысли, что никогда не решался при Измайлове на монологи. Даже рассказывая о себе, он постоянно прерывался, и Михаил направлял его ненавязчивыми вопросами. А нынче нужно составить настоящее сочинение, притом не зная, как Михаил его воспримет, не видя выражения его лица, его глаз, не понимая, не чувствуя его настроений. Это было тяжело и страшно. Сава даже хотел посоветоваться с Мари – все же ничего секретного в его письме не задумывалось – но после решил, что сношения с Михаилом касаются, в первую очередь, лишь их двоих, а Мари пусть занимается свадьбой. Наконец, после великих мучений, Савелий написал Измайлову о том, что у него все благополучно, что домашние помешались от свадьбы, что он работает над небольшим рассказом со счастливым финалом, что Петербург ему неизвестен и знакомых в нем у него нет, а потому он до сих пор гулял лишь по Миллионной улице, на которой расположен их дом, и доходил до Марсова поля, или до Дворцовой площади, или, отвернув в сторону, оказывался на набережной Невы. «Застывшая рѣка производитъ на меня колоссальное впечатлѣніе, – добавлял Савелий. – Навѣрное, я могу часами любоваться городской панорамой, золотымъ шпилемъ напротивъ и массивными колоннами неподалеку отъ Зимняго дворца. Мнѣ хочется перейти мостъ и поглядѣть на мою набережную съ Петербургской стороны. Я знаю, что вдоль нея расположены дворцы Великихъ князей. Вблизи я могу разглядывать детали фасадовъ, но только вообразите, какое впечатлѣніе они произведутъ, если окинуть ихъ единымъ взоромъ. Впрочемъ, вы, конечно, всё это знаете». Напоследок Сава справлялся о делах Михаила и просил рассказать что-нибудь о жизни в имении, о Москве или о чем ему будет угодно. Закончил он так же формально, как Измайлов: «Съ уваженіемъ, князь С. Яхонтовъ (В. Риваль)», а после вернулся к самому началу, где намеренно пропустил строку для обращения. Написать «Дорогой» у него попросту не поднималась рука, но все иные обращения казались неуместными. «Многоуважаемый»? «Любезный»? «Милостивый государь»? «Михаил Дементьевич»? Не сочтет ли он это за холодность? Он ведь стремится к дружбе, а друзья не обращаются меж собою по имени-отчеству. Что если оставить только «Здравствуйте»? Совсем глупо. В конечном итоге, Савелий скрепя сердце вывел «Дорогой Михаил» и, остановившись, глянул на полученный результат, будто на писанную им картину. «Нет, это решительно нельзя», – сам с собою заключил он и добавил «Дементьевич». Ответ от Измайлова пришел на будущей неделе. Новое письмо было длиннее предыдущего, свободней в слоге, а в некоторых моментах Михаил позволил себе ту иронию, которая была обычным делом в его сношениях со Львом Алексеевичем. Измайлов писал, что в имении царит мерзлое бездействие, а они с братом занимаются такими скучнейшими делами, что рассказывать о них нет никакого проку. «Хотя нѣсколько тому дней у насъ случилось примѣчательное событіе: у одного крестьянина одновременно разродилась жена и отелилась корова, – прибавил Михаил. – Съ тѣхъ поръ и до самой нынѣшней минуты надъ этой исторіей хохочетъ вся деревня, и, мнѣ думается, такая потрясающе тонкая юмореска забудется нескоро». Измайлов искренне сожалел, что Савелий не имеет в Петербурге знакомых и не исследует город. «Я имѣлъ ​счастье​ узнать столицу во время училищныхъ ​лѣтъ​, а также моихъ кавказскихъ отпусковъ, – писал Михаил. – Петербургъ прекрасенъ, я влюбленъ въ него, хотя для меня онъ такъ и не сталъ роднымъ. Я ​всё​ же закоренѣлый провинціалъ москвичъ». Затем он немного поведал о родной Москве и обещал выслать фотографические карточки или открытки с ее видами. «Пишите мнѣ о вашихъ дѣлахъ, о разсказѣ. Вы участвуете въ приготовленіяхъ къ свадьбѣ? Левъ Алексѣевичъ груститъ, что всё рѣшается безъ него». Внизу почтового листа значилось неизбежное «Съ уваженіемъ, ротмистръ Измайловъ», но выше, в последнем коротеньком предложении, Михаил написал всего три слова, от которых Сава вознесся до самых небес: «Жду вашего отвѣта». И так, понемногу, из разных мелочей, из обсуждения городов и литературы, из общего непонимания пышных свадеб – меж ними установилась переписка.