Трещина в скорлупке

С той поры Савелий стал ощущать, что жизнь его обрела смысл. Он сам относил письма на почту, кутаясь от злобного петербуржского ветра в свой самый теплый шарф, и, будь его воля, сам бы ежедневно ходил справляться об ответах. Будни его обратились в ожидание, но оно приносило радость, укромно томившуюся под сердцем. Они писали друг другу часто, и Сава смел надеяться, что Михаил, как и он сам, отвечает в день получения письма. Все послания Измайлова бережно хранились в Савином бюро. Он любил перечитывать их перед сном, когда дневной реализм уступал место фантазиям и надеждам, любил украдкой целовать почтовые листы и класть их на тумбочку подле подушки и крайне не любил, когда в такие минуты к нему врывалась Мари в ночной рубашке и требовала рассказать ей содержание нового письма чуть не дословно. Отчего-то сестра переживала за его сношения с Измайловым не меньше, чем за собственную свадьбу, и сгорала от любопытства, будто вовсе забыв о том, что подробности подобного общения между мужчинами должны вызывать в приличной барышне стыдливую неловкость. Впрочем, в переписке не было двусмысленностей или намеков, хотя Сава и Михаил оставили былую несколько отчужденную вежливость и начали доверяться друг другу. Порой они открывали мысли, на которые ни за что не отважились бы в беседе. Однажды Измайлов написал: «Знаете, мнѣ трудно спать въ тишинѣ, и нынче ночью я вышелъ въ садъ подлѣ дома. Небо было чернымъ, хоть глазъ выколи, и мертвецки холоднымъ. Но на этой вымерзшей глади свѣтились ярчайшія звѣзды, чистыя, будто слезы, и бѣлыя, будто снѣгъ. Я любовался ими, пока не продрогъ до костей. Тамъ, среди безсонной ночи и черной зимней пустоты, онѣ почудились мнѣ самымъ прекраснымъ, что только есть на свѣтѣ. Какъ мало человѣку нужно для счастья, правда?» Сава перечитывал этот отрывок до тех пор, пока не запомнил наизусть. Приготовления к свадьбе меж тем вовсю кипели, но Савелий, равно как и Лев Алексеевич, в них по-прежнему не участвовали. Вскоре после установления переписки с Измайловым Савелий неожиданно получил от князя Меньшикова приглашение погулять по Петербургу. Сперва Сава думал, что Лев Алексеевич делает это от скуки и тоски и хочет таким образом найти компаньона для своих обычных развлечений, но на деле вышло, что они действительно гуляли по Марсову полю, Екатерининскому каналу и Невскому проспекту, Лев Алексеевич рассказывал об истории и значимых местах города, а напоследок отвел Савелия в кондитерскую и купил пирожных, которые в своей любимой восторженной манере назвал «сошедшими с небес». Домой Сава вернулся в полнейшей растерянности, но история на том не кончилась. Лев Алексеевич принялся регулярно брать его с собою: то в магазин, то на встречи с приятелями и деловыми знакомцами, то в парк, то в ателье на примерку нового сюртука, то в книжную лавку, то еще куда. Он не давал ему ни минуты покоя, придумывал всевозможные занятия, искренне беспокоился о его досуге и всячески искал его дружбы. Раздумывая над причинами подобного усердия, Сава вскоре начал понимать, что вдруг приключилось с князем Меньшиковым. Когда они возвращались в экипаже с очередного совместного мероприятия – на сей раз это был визит к кузине Льва Алексеевича – Сава отважился спросить: – Вы делаете это потому, что я ваш будущий родственник? Но князь вскинул на него такой фантастически несчастный взгляд, что Сава тотчас устыдился своей бестактности. – Простите, я не хотел вас обидеть, – пробормотал он, пряча подбородок в шарфе. – Вы полагаете, общение с вами мне в тягость? – раздосадовано спросил Лев Алексеевич. Он никогда не скрывал своих чувств. – Вы меня превратно поняли, – попытался обелиться Савелий. – Я не сомневаюсь в вашей искренности. Меня смутила спонтанность. Князь Меньшиков задумчиво кивнул, затем поглядел в окно, вздохнул и сознался: – Михаил Дементьевич попросил вас занять. От подобной новости у Савелия даже потемнело в глазах. – Не стоит, – кое-как выговорил он. – Вы меня извините, Вивьен, – оправдательно начал князь. – Он мне писал, что вы никого не знаете в городе, что гуляете во дворе да по набережной и что этого нельзя так оставить. Но я в самом деле хочу с вами сойтись, отчего ж нет? – Вы меня извините, Лев Алексеевич, – подражая князю, отозвался Савелий, – но не нужно меня опекать, как ребенка. До дому они доехали молча, сухо и коротко попрощались, и Савелий поднялся к себе в спальню обиженный на весь мир. Накрепко затворив дверь, он обессиленно сполз по ней на пол и только тогда позволил себе расплыться в счастливой улыбке. Душа его пела от любви. Как-то вечером в январе тетушка неожиданно вызвала Савелия в свой будуар. Подобный жест подразумевал обмен откровениями, и предчувствие у Савы было нехорошим. Он полагал, что нынче тетушка считает его уже слишком взрослым и возмужалым для подобных бесед и сохраняет давнишний ритуал лишь в общении с Мари. Посему он явился к Татьяне Илларионовне несколько взволнованный, но приложил все усилия, дабы это скрыть. Тетушка сидела в глубоком кресле и внимательно читала любовный роман, недавно доставленный по почте от знакомца из Вены. Увидав на пороге Савелия, княгиня расцвела в ласковой улыбке, оставила чтение и протянула к племяннику руку: – Проходи, мой родной. Слишком уж добрым и доверительным был ее тон. Сава насторожился хуже прежнего. Он прошел к креслу и, стараясь ничем не встревожить и не рассердить тетушку, опустился подле ее ног прямо на пол. Так он делал в детстве. – Вы хотели меня видеть, – прилежно выговорил Савелий, глядя на тетушку снизу вверх. Она продолжала улыбаться ему с такой нежностью и заботой, словно лишь нынче узнала, что у нее есть племянник. Сава любил тетушку, но с годами все чаще подмечал в ее натуре изъяны, которых не мог не принимать в расчет. – Мой милый мальчик, – княгиня взяла его лицо в ладони, – как же ты повзрослел. Савелий придал ответному взгляду всю наивность и трогательность, на какие только был способен, надеясь, что тетушка, расчувствовавшись и налюбовавшись племянником, отпустит его. Однако радужные надежды не сбылись. Погладив Саву по щекам, Татьяна Илларионовна отняла руки и неожиданно переменилась от нежности к печальной строгости: – В последнее время, дорогой, я замечаю чересчур активную переписку меж тобой и ротмистром Измайловым. Это был именно тот разговор, которого так боялся Савелий. Вся доставленная на дом почта неизбежно попадала к тетушке, потому Татьяна Илларионовна знала о каждом письме Михаила. К счастью, ей хватало такта не вскрывать и не читать его посланий, а до нынешней минуты она даже ничего не говорила о них Саве, хотя он знал, что Измайлов ей по-прежнему неприятен. Все же тетушкино терпение, вопреки надеждам, оказалось не вечным. – Я бы хотела предостеречь тебя от дружбы с этим господином, – продолжила Татьяна Илларионовна. – Хотя признаюсь, – она поджала губы и помедлила, – порой он бывает весьма любезен. Сава тотчас догадался, что тетушка намекнула на сердечные поздравительные письма и открытки, которые Михаил прислал им всем минувшим Рождеством. Как ни сердилась Татьяна Илларионовна на ротмистра, ее тронула искренность его пожеланий, на которые не расщедривались даже и многие близкие друзья. Посему княгине пришлось направить по наизусть уже известному ей адресу подмосковного имения ответное поздравление. Что до Савы, то он едва не утонул в захлестнувших его чувствах. Как можно было уместить столько добра и света в двух предложениях маленькой открытки? «Дорогой Савелій, съ Рождествомъ Христовымъ! Пусть Господь оберегаетъ ваше чуткое сердце». На минуту Сава позабыл даже о том, что не должен отмечать православный праздник. «Благодарю за поздравленіе. Вы о томъ не знали, но отъ своего отца я унаслѣдовалъ не только французское имя, но и католическую вѣру. Однако я всё равно счастливъ получить ваши теплые слова, – написал он тогда в ответ, а после добавил то, отчего теперь при тетушке застыдился воспоминаний: – Поздравляю и васъ. Вы давно въ моихъ молитвахъ». – Ротмистр Измайлов не внушает мне доверия, – меж тем продолжила тетушка. – Он показал себя как человек скрытный, неискренний и оттого подозрительный. И частота его писем, адресованных юноше, также вызывает тревогу. Сава даже вздрогнул. Эти обвинения звучали так, будто тетушка догадывалась о том, что едва только начало мелькать меж строк да и то, быть может, лишь в Савином воображении. – Я понимаю, что ты вышел из отрочества, – говорила Татьяна Илларионовна, и тон ее притом становился все более строгим и вместе с тем как бы конфузливым. – В твоем возрасте многие молодые люди уже... думают о женщинах. Кто как не обер-офицеры и георгиевские кавалеры знают толк в подобных вещах? – Ma tante! – вспыхнул Савелий. – Я никогда не говорил с ним об этом! – Разумеется, он опытный мужчина, – продолжала наседать тетушка, совершенно, кажется, уверенная в своей правоте. – Он имеет успех у женщин и может многому тебя научить. В том числе, и дурному. Ты молод, в твоем воспитании не было мужской руки, и потому ты подвержен влиянию, особенно со стороны взрослого мужчины. У юноши твоих лет чувственность преобладает над рассудком. – Бедный Сава не знал, куда и деться от стыда, а она все говорила: – Некоторые молодые люди на поводу своих желаний и ради опыта не брезгуют обществом... доступных женщин. Я прошу тебя ответить честно. Ты когда-нибудь бывал в таком обществе? – Нет! – потрясенно выпалил Сава. – Слава богу, – выдохнула тетушка. – Когда ты женишься, то поймешь, насколько важен праведный образ жизни и чистота, которую ты сбережешь для своей супруги. Не в силах выносить этого гротеска, Савелий отвернулся и с шумом выдохнул. Он хотел провалиться сквозь землю. – Что бы ни говорил тебе Измайлов, чему бы он тебя ни учил, – разумеется, Татьяна Илларионовна вела свою речь именно к этой кульминации, – помни, что ты князь Яхонтов и ты выше того, чтобы волочиться за женщинами. Ты меня понял, мой милый? – Да, – только и выдавил Савелий. Он почувствовал, как тетушка расслабленно улыбнулась, а после ее рука легко взъерошила ему волосы. – Есть еще один вопрос, который я хотела с тобой обсудить, – сказала Татьяна Илларионовна. Боже, разве одного мало?! – Конечно, ma tante, я вас слушаю, – послушно молвил Сава, поворачиваясь обратно. – Если бы я могла, я бы оберегала тебя вечность, мой ангел, – тетушкин взгляд вновь умягчился нежностью, – но рано или поздно меня не станет, и ты возглавишь нашу семью. У Савелия голова пошла кругом. – Ты надежда рода Яхонтовых, Сава. Однажды ты унаследуешь наш капитал и все семейные дела, посему, мой дорогой, тебе стоит с ними познакомиться. Ты уже достаточно взрослый, – тетушка выждала паузу, чтобы объявить цель, к которой шла ее речь: – Я хочу понемногу вводить тебя в свое общество. Это было хуже самого страшного кошмара. Сава тотчас вспомнил белую гостиную женевского дома: напыщенные лица, жеманства, деланный смех, – вся эта чванливая, лицемерная публика, от одного вида которой ему становилось плохо. – Это... необходимо? – чуть слышно спросил он у тетушки. – Я знаю, ты не привык к светской жизни, я не стану тебя торопить, – попыталась утешить его Татьяна Илларионовна. – Но тебе пора учиться уверенности. И для того я хочу также, чтобы отныне приготовлениями к свадьбе Мари вместо меня занялся ты. – Ч-что?! – Савелий отпрянул от тетушки и резко подскочил на ноги. – Да что вы такое... Да как... – Все основные работы уже начаты, тебе остается лишь следить за их исполнением, – продолжала Татьяна Илларионовна, игнорируя смятение племянника. – Завтра поутру я представлю тебя нашему архитектору, месье Дюпре. Вместе с ним ты отправишься в Петергоф. Месье Дюпре объяснит тебе все задумки, ты осмотришь дом и выслушаешь отчеты. А вернувшись, обо всем расскажешь мне, хорошо? Но Савелий ничего не смог ответить. Он крутанулся на каблуках, вышел из тетушкиного будуара, прошагал на другую половину дома, зашел в свою спальню и плашмя рухнул на постель. Месье Дюпре оказался бодрым жилистым господином средних лет, который обращался с Савелием приветливо, но довольно снисходительно, как если бы совсем не воспринимал его всерьез и уважал его присутствие лишь в угоду Татьяне Илларионовне. Они отправились на воксал, затем больше часа катились по железной дороге в Петергоф, а оттуда еще с три четверти часа в экипаже добирались до злосчастного дома, и во все это время, во все переезды и переходы – Дюпре не замолкал ни на минуту. То ли он настолько хотел выслужиться перед тетушкой, то ли нарочно потешался над Савой, коего попросту не воспринимал в качестве нового хозяина работ, но он решил поведать ему обо всем, начиная историей строительства дома в прошлом веке и заканчивая нюансами декора, который задумывался под карнизом на южном фасаде. Он перечислил имена всех основных бригадиров, художников, поставщиков мебели, граверов, садовников и проч. – Садовников? – бесцветно переспросил Сава. – На дворе январь. – Ах, да! Мы намереваемся разбить зимний сад, чтобы в день свадьбы дом украшали живые цветы. Но разумеется, будут и доставленные букеты. Мы должны выбрать поставщика, определить виды и количество цветов, их расположение. Вам стоит также озаботиться вазами под цветы, их размерами, формой. Конечно, прежде стоит оценить интерьер помещений, дабы знать, как ваза впишется... Сава вздохнул и, прислонившись лбом к холодному окну экипажа, закрыл глаза. К их приезду готовились: Савелий понял это по взбалмошной суете рабочих. Очевидно, каждый из них уже знал, что княгиня передала бразды правления племяннику, и с нетерпением ожидал его визита, дабы поглядеть на пришельца и потешить свое любопытство. Но конечно, никто не думал, что вместо строгого князя к ним явится щуплый двадцатилетний мальчик в пальто европейского кроя и огромном теплом шарфе. Савелий невольно замечал на лицах рабочих удивление и растерянность, которые постепенно менялись усмешками, и оттого ему было совсем тошно. Первоначально петергофский дом был дачным, а потому холодным, так что основной задачей стало его утепление. Еще рабочие снесли несколько стен, дабы объединить небольшие гостевые комнаты и сделать из них столовые и залы. Активные работы шли и в домовой церкви, где должно было состояться венчание. Бригадиры вместе с архитектором Дюпре водили Савелия по грязным замусоренным помещениям, показывали ему какие-то балки и потолочные крепления, объясняли что-то про несущие стены, кирпичную кладку и перекрытия с такими невозмутимыми лицами, словно не понимали, что Сава в ответ только смотрит на них с беспомощной мольбой и украдкой ищет, где спрятаться. После обеда ему принесли чертежи, образцы мрамора, ткани, тарелки, цветы в горшках. Это будет там, это будет здесь, вы хотите использовать черное дерево в наборном паркете? Савелий хотел лишь одного: домой. Он не знал, как сознаться сестре в том, что разрушит ее свадьбу. Если тетушка сошла с ума и решила бросить его на баррикады, то отчего и Мари должна страдать? Она так ждет этого дня, беспрестанно трещит о платье и прическе, о том, какие блюда подадут гостям, как она с Левушкой пойдет из церкви рука об руку, и крестьяне будут плакать, пусть даже до ближайшей от петергофского дома деревни двадцать верст. Как Савелий устроит ей свадьбу? Даже собрав всю волю в кулак, переехав в Петергоф, углубившись в инженерию и напрочь забыв о себе – он ничего не понимает ни в строительстве, ни в архитектуре, не знает ни фирм, ни модных нынче интерьеров и главное: не умеет найти общего языка с теми, кто решает подобные вопросы для тетушки. Осталось чуть больше трех месяцев. Савелий понимал: за такой короткий срок ему не разобраться в переустройстве дома даже при самой великой любви к сестре. Он пытался напускать на себя серьезный вид, проявлял интерес, переспрашивал о том, что ему показывали в чертежах и готовящихся комнатах, даже купил в Петербурге несколько книжек по строительству, но все равно он прекрасно видел, как и каждый рабочий в доме, что ему никогда не устроить свадьбу, которой Мари будет гордиться. Наконец, спустя полторы недели ежедневных визитов в Петергоф Савелий решил покаяться сестре в том, что испортит главный день ее жизни. Он пришел к ней ночью и, доверительно забравшись под ее одеяло, начал с того, что крепко обнял. Мари несколько удивилась, но ответно потрепала брата по спине. Затем Савелий, стыдясь и путаясь, объяснил про план тетушки сотворить из него загадочного «князя Яхонтова, надежду всего рода» и связанную с этим идею о подготовке дома. Мари слушала молча и внимательно. Кончив, Савелий попросил прощения и понурился. Он был уверен, что Мари выставит его вон. Но спустя чудовищную паузу, в ту минуту, когда он готов был, кажется, сам встать и выйти, сестра вдруг со всего размаху бросилась ему на шею и счастливо воскликнула: – Слава богу! – Что?.. – изумился Савелий. – Боже, как я рада! – Мари отстранилась, ликуя. – Наконец-то матушка не будет указывать, как и что. Наконец-то! – глаза ее горели.– Теперь мы все сделаем сами. – М-мы? – осекся Сава. – Я и Лева, – восторженно отозвалась Мари. – Мы все подготовим так, как хотим. – Но я полагал, что Лев Алексеевич... – Матушка не давала ему и слова вставить! – в сердцах перебила сестра. – У него столько блистательных идей. Он может добавить средств. Сава! – она вновь метнулась его обнять. – Спасибо тебе! Как же хорошо! Как это хорошо! – Да что ты, не стоит... – пораженно выговорил Савелий, поглаживая дрожащую от счастья Мари по спине. Уже на будущий день Лев Алексеевич отправился в Петергоф вместе с Савой. Для последнего это было и облегчением, и новым поводом для беспокойства. Он тревожился о тетушке и ее реакции на такую внезапную и к тому же полнокровную вовлеченность князя Меньшикова в работу. Но с Татьяной Илларионовной определенно что-то приключилось, ибо в ответ на очередной доклад Савы, в котором он робко обмолвился о Льве Алексеевиче, она сказала лишь: «Отныне ты сам решаешь, кто будет тебе помогать». Присутствие князя поначалу вселяло в Савелия уверенность и оптимизм. Все же он был куда старше и опытнее, беспрестанно вел в Петербурге какие-то дела да и к свадьбе имел самое непосредственное отношение. Сава очень надеялся, что теперь пущенные на самотек приготовления выровняются. Однако участие Льва Алексеевича сыграло с Савелием злую шутку. Оказалось, что в интерьерах и строительстве князь Меньшиков понимал не больше Савиного, вот только, в отличие от него, умел ловко это скрыть и напустить на себя до того многозначительный вид, что ни архитектор Дюпре, ни инженеры, ни декораторы, ни рабочие не смели ему перечить. Князь активно вовлекался в работу, предлагал идеи, совершенно безумные и утопические, как, например, разбить в главной столовой висячие сады или построить площадку для танцев на крыше и пускать фейерверки во все продолжение бала. На будущий день он, к счастью, забывал эти предложения, однако тотчас придумывал новые. Он был крайне деятелен, но притом рассеян и переменчив. Доходило до того, что, решив затянуть гостиную синим штофом, так что Савелий, по-прежнему формально руководящий всеми работами, уже давал наказ и рабочие принимались за дело, Лев Алексеевич вдруг влетал к нему с мольбами сменить синий штоф на красный, потому что иначе – и этот аргумент оставался неизменен – «все пропало!». Самое ужасное состояло в том, что Лев Алексеевич не замечал за собою ничего дурного, а Мари верила ему во всем и с восторгом поддерживала каждый его прожект, будь то свадьба-карнавал или цирковые номера для развлечения гостей, словно после отхода Татьяны Илларионовны от дел она от счастья сошла с ума. Оказавшись в эпицентре этого урагана, Савелий понял, что проявление характера становится критическим вопросом и вместо подчинения воле Льва Алексеевича, как он задумывал изначально, попытался направить его неуемную энергию в нужное русло. Он изо всех сил стремился поддерживать и развивать то, что задумала тетушка, и столько раз за февраль сказал «нет», «нет», «нет» Мари, Льву Алексеевичу, архитектору и всем прочим, что, кажется, раз и навсегда научился отказывать. Мари, уверенная, что Савелий будет лишь исполнять ее волю, страшно гневалась на брата за его внезапное упрямство, устраивала ему сцены, кричала и топала ножками, и бедному Саве, сердце в котором рвалось на части от любви к сестре, стоило неимоверных трудов в очередной раз говорить ей «нет». После свадьбы она поймет, что он поступил разумно, отказавшись подчистую переделывать задумку за два месяца до торжества. Вечные противостояния, необходимость быть непреклонным и настаивать на своем плане действий, уверенности в котором у него также не было, ужасно изматывали Савелия. Сперва он успокаивал себя выкуренными за домом пахитосами, затем стал прятаться в какой-нибудь отдаленной темной комнате, только чтобы подольше никого не видать, в конце февраля, не выдерживая, несколько раз плакал по ночам. Наконец, понимая, что силы на исходе, он поддался отчаянию и обо всем написал Михаилу. Он оттягивал эту минуту до последнего и упоминал о приготовлениях к свадьбе лишь вскользь, боясь показаться слабым или жалующимся, хотя Измайлов не раз спрашивал у него подробности, словно что-то чувствовал и более того – тревожился. И вот наконец Савелий решился и честно поведал ему о странном решении тетушки, о ветрености и безумных идеях Льва Алексеевича, о слепой восторженности Мари, о кончающихся из-за вечных переделок средствах, об отстающем расписании работ, о недовольстве Дюпре и о своей неспособности хоть как-то все это исправить. «Они устроятъ фарсъ изъ собственной свадьбы, а потомъ, опомнившись, поймутъ, что не только опозорились, но и потратили рѣшительно всѣ деньги. Я больше не могу этого выносить», – Сава писал не думая, выплескивая все, что накопилось, и письмо получилось таким объемным и пылким, как еще никогда прежде. Запечатанный конверт он отнес на почту в Петербурге, а ответ получил в скором времени из рук все того же многострадального Льва Алексеевича, ибо после разговора с тетушкой попросил Михаила писать только через друга. Очевидно, Савино негодование отчасти передалось и Измайлову: ответное письмо оказалось непривычно эмоциональным. Михаил удивлялся поступку Татьяны Илларионовны, находил его «по меньшей мере, странным» и обещал направить депешу Льву Алексеевичу. Он просил Саву не волноваться чересчур, довериться архитектору Дюпре и главное – не допускать никаких кардинальных изменений в нынешних работах. От его советов и поддержки Савелию стало чуть легче. В заключение письма, словно до последнего не решаясь на подобное предложение, Михаил написал: «Если вамъ нужна помощь, я пріѣду». Этих заветных слов Сава ждал с самого декабря. В первом порыве он метнулся к письменному столу и застрочил в беспамятстве: «Пріѣзжай! Пожалуйста! Я погибаю безъ тебя», но, выплеснув пару страниц таких излияний, успокоился, скомкал их и выбросил. Разве может он в самом деле затребовать его к себе? Это будет потрясающе эгоистично, инфантильно и попросту глупо. К тому же, присутствие Михаила сотворит в его душе такой переполох, что он забудет про всякую свадьбу. А он остался единственным, кто еще пытается сохранять в Петергофе здравый рассудок. Но как же мучительно ныло и страдало сердце! Как оно умоляло! Рука сама тянулась достать письмо, взгляд сам искал те самые два слова: «я приеду». Всего лишь попросить – и он будет рядом, наяву, и не придется ждать еще два месяца до свадьбы. Он готов приехать ради него. Бросить свои дела в имении и быть с ним в треклятом Петергофе. При сознании этой мысли и возможных причин решимости Михаила у Савы слабели ноги. «Я искренне благодарю васъ за сочувствіе. Оно мнѣ очень помогло. Но я не смѣю васъ обременять и постараюсь справиться самъ», – в конечном итоге ответил Савелий. Он испытывал физическую боль от своего письма во весь следующий день, а еще спустя несколько времени начал корить себя за отказ Измайлову. Они так давно не видались! Если бы не злосчастная напускная гордость, Михаил бы уже приехал к нему и, кто знает, может быть... Тут Савины рассуждения обрывались в нерешительности, и место их занимала всего одна выдержка из недавнего письма Михаила: «Знаете, я сталъ замѣчать за собою, что каждый день жду почтальона, а, завидѣвъ его повозку, испытываю радость, какъ мальчишка. Ужъ не знаю, отчего это вдругъ со мною». А теперь все пропало. Теперь он сочтет его безответным и холодным и навсегда отступится. Он сделал такой явный шаг навстречу, что отказ может быть понят единственным образом. «Идиот», – в сотый раз проклинал себя Савелий. В начале марта, когда после очередного доклада тетушке Сава приехал в ненавистный ему Петергоф, он застал там не только привычные лица, но и некоего нового господина. Незнакомец был еще довольно молод, лишь немногим старше самого Савелия, притом невысок, жилист и собран до какой-то даже нервозности. Господин беседовал со Львом Алексеевичем в едва законченной столовой, и Савелий, еще издали заметив в лице князя Меньшикова совсем несвойственные ему перемены к сосредоточенности, даже побоялся приблизиться. К несчастью, в комнате их было трое, спрятаться Сава не мог, а потому он подошел и стал рядом, вежливо дожидаясь окончания разговора. Впрочем, разговор этот был тотчас и прерван, поскольку оба собеседника одновременно повернулись к Савелию, и он успел заметить в глазах незнакомца смутный отблеск чего-то знакомого и дорогого, прежде чем тот протянул ему руку и отрывисто произнес: – Константин Измайлов. Рад наконец-то познакомиться с вами. Сава вытаращился на него в потрясении. Кого он точно не ожидал увидеть в Петергофе, так это младшего брата Михаила. Гость в свою очередь не стал терять времени и принялся изучать Савелия строгим, почти придирчивым взором, как будто давал оценку и что-то решал сам с собою. Сава чувствовал себя крайне неловко от такого нахального препарирования. В наружности Константин Измайлов совсем не походил на брата, и если Михаил был высок, крепко сложен и обладал безупречной выправкой, так что и в штатском костюме в нем безошибочно угадывался офицер, то брат его казался худощавым и даже несколько болезненным. Черты у него были мельче и подвижней, а темные глаза кололись внимательным взглядом. Мириады вопросов замелькали в сознании Савелия, но он был до того изумлен и растерян, что смог выговорить лишь: – Наконец-то? На мгновение Константин замешкался, застигнутый таким уточнением врасплох, но, быстро совладав с собою, улыбнулся и невозмутимо молвил: – Наслышан о вас. – Ох, даже так... – Сава опустил ресницы. Сердце закружилось в пируэте, а краска сама собою проступила на щеках. Он ненавидел себя в такие минуты. – Константин Дементьевич любезно вызвался помочь нам с приготовлениями, – вклинился князь Меньшиков. Тон его отчего-то был пугливо-беспокойным. – Приехал из самой Москвы, из своего имения. По моей просьбе и по старой дружбе. – По вашей просьбе, неужели? – сощурился Савелий, поочередно глядя то на него, то на гостя. – А мне думается, это была просьба Михаила Дементьевича. Он сам не знал, откуда вдруг набрался смелости для выпада. И для произнесения его имени вслух. – Да, без Миши не обошлось, – сухо подтвердил Константин. – А вам, позвольте узнать, чем-то не угодна бескорыстная забота? Савелий опешил от таких резких слов и даже качнулся назад. – Ну-ну, Костя, ты что? – пришел на помощь Лев Алексеевич. – Нападаешь на хозяина дома. – Прошу прощения, – умерил пыл Константин. – Надеюсь, вы позволите мне остаться и не погоните с порога обратно в Москву? – Оставайтесь, раз уж приехали, – обиженно пробурчал Савелий. – Нет, ну так совсем не годится! – воскликнул Лев Алексеевич. – Что это за знакомство?! Вы двое непременно должны сойтись! Это положительно так нужно! Вы ведь друг другу не чужие, в конце концов. Вы почти что одна семья. Тут он осекся, потому что и Савелий, и Измайлов обернулись к нему с крайне выразительными лицами. – Я о том, собственно, что... Миша, он ведь мой друг, а ты, Костя, его брат, а вы, Вивьен, скоро станете моим братом... И потому мы все, как бы сказать, одна семья... – Покажете мне дом? – обратился к Савелию Константин. Голос его переменился и теперь звучал примирительно, а темные глаза посверкивали улыбкой. – Разумеется, – с облегчением ответил Сава. – Прошу за мной.