Трещина в скорлупке

Еще месяц назад Савелий ни за что не предположил бы такое развитие событий и попросту счел бы его невероятным, но Константин Измайлов явился истинным спасением. Откуда и как он приобрел столько знаний, где выучился такому характеру – но в свои двадцать с небольшим лет он обладал хваткой крупного промышленника. В первый же час своего пребывания в Петергофе он затребовал все имеющиеся бумаги, от генерального плана до рисунков интерьеров, закрылся с ними в кабинете и до самого вечера перебирал их, раскладывал, сверял, что-то высчитывал и записывал в карманный блокнот. Назавтра Константин привез из Петербурга нового архитектора. Через неделю сменились все рабочие. К концу марта дом стал похож на жилой. Савелий не понимал, что Измайлов делает и как ему удается выправлять то, что казалось безнадежно запущенным, Лев Алексеевич не понимал и подавно, и оба они старались хотя бы не мешать Константину и не задавать ему слишком уж глупых вопросов. Речь младшего Измайлова пестрела терминами, он беспрестанно считал финансы, лично контролировал каждого: от архитектора до дворников, и где бы он ни появлялся, там тотчас закипала работа. Он ходил по дому громкими скорыми шагами и говорил так же коротко и отрывисто. Он был всегда сосредоточен, всегда собран. Казалось, разбуди его среди ночи, и он сходу вспомнит цену заказанных давеча штор. Впрочем, Савелий подозревал, что он никогда не спит, ибо и в шесть утра его частенько заставали за расчетами. Иногда, глядя на Константина, Савелий думал, что он способен подготовить что угодно: свадьбу, дипломатическую встречу, военную кампанию – и ко всему у него будет такой же сухой, жесткий, но крайне действенный подход. Хотя конечно, наблюдая за младшим Измайловым, Савелий куда чаще думал о его брате. С каждым днем он все больше удивлялся тому, до чего они разные. Помимо внешней непохожести, разнились и характеры. Михаил обладал спокойной мужественной силой, призванной разить врагов и оберегать близких. Он был чутким до чужих тревог и, несмотря на военную карьеру, по-прежнему любил мечтать и многословно рассуждать о вечном. Константин был увлечен исключительно земными потребностями и, прежде всего, своими интересами. Заботу о других он проявлял, только когда это не перечило его личным целям. Если бы он не хотел познакомиться с Савелием, не любил возиться с расчетами и командовать, никакие уговоры брата не заставили бы его ехать в Петергоф – Сава был в том совершенно убежден. Младший Измайлов казался проворным, смышленым и увлеченным, но еще отчего-то – злым, и Савелий опасался приближаться к нему и заговаривать. Он чувствовал, что Константин, как и Мари, посвящен в переписку, но, в отличие от сестры, может воспользоваться своими знаниями для очень болезненного выпада. Это было так не похоже на Михаила, на его осторожность, бережность и нежность, что Сава решительно не понимал, как в одной семье выросли настолько разные по своей натуре люди. И все же родство братьев Измайловых угадывалось по разным деталям: манере поправлять волосы, привычке опаздывать к завтраку, задумчивым полуулыбкам, проницательному взору, обращенному прямиком в душу собеседника, и многому другому. В присутствии младшего из братьев Савелий невольно обращался мыслями к старшему и с каждым днем все острее тосковал по нему. Пусть Константин незаменим в приготовлениях к свадьбе, пусть все ему благодарны, пусть Мари зовет его, Савелия и Льва Алексеевича своими «тремя мушкетерами», Сава чувствовал с досадой, что на месте Константина должен быть его брат. Это ему следовало всех спасти, это он должен был оказаться не только наградным офицером, но и блестящим счетоводом и знатоком современных интерьерных мод, это он должен был муштровать рабочих, так чтобы они боялись поднять на него глаза и провожали с благоговением – тогда он был бы истинный безупречный герой, тогда получилась бы сказка. Но такие мысли были наивными и фантазерскими, и Сава прекрасно все понимал. Сказки не сбываются, а Михаил и без того сделал все, что мог. Вопреки отказу, он все равно не бросил Савелия в беде и, отправив знающего, к тому же родного человека, помог даже больше, чем задуманным личным визитом. От таких мыслей в груди у Савы тихонько и сладко ныло. Он вспоминал Михаила каждую ночь. Как он вовсе случился в его жизни? Как такая доброта смогла выдержать годы Кавказа? Как отблагодарить его за возвращенную веру в счастье? Если б можно было взять и прыгнуть в отходящий поезд, примчаться в Москву, а там в экипаже доехать прямиком до имения. Он выйдет из дома встречать нежданного гостя, в домашнем шлафроке и наброшенном сверху армяке, такой милый и славный, а, увидав, что это Савелий, удивится, засмеется и раскроет навстречу руки. Объятия его будут крепкими и горячими, Сава укроется в них, и кошмарная зима наконец останется позади. Они войдут вместе в дом, он снимет с Савелия пальто. Он поведет его за собою и будет греть его холодные пальцы в своих. Они зайдут в спальню. Он закроет за собою дверь... Здесь Сава пускался в слишком смелые мечтания, от которых потом ему было очень стыдно и куда больше – приятно. Однажды утром после завтрака, на котором по обыкновению присутствовали Савелий, Константин Измайлов и князь Меньшиков, последний неожиданно и как-то укромно позвал Саву за собой. Он выглядел смущенным и растерянным, и Сава искренне недоумевал, что вдруг приключилось со Львом Алексеевичем и для чего ему потребовался приватный разговор. Они зашли в небольшую и совершенно пустую комнату, которая вскоре должна была обратиться в буфетную, и, накрепко затворив за собою дверь, отсекая тем самым внешние звуки работ, ходьбы и строгого отрывистого голоса Измайлова, князь Меньшиков начал с места в карьер: – Я наблюдаю, что последние дни вы, Вивьен, буквально светитесь. Причина тому в Мише, ведь так? Сава даже рот открыл от изумления. Неужели его чувства настолько очевидны?! Если догадался даже Лев Алексеевич, вечно витающий в несбыточных прожектах, то что говорить о Константине. И его старшем брате. Князь Меньшиков стоял к Савелию вполоборота, стыдливо отводя взгляд, и весь его вид говорил о том, что к этому в наивысшей степени неловкому разговору он готовился не один день. Причиной запримеченного счастья действительно было новое письмо. Вопреки Савиным опасениям, Михаил ничуть не оскорбился отказом, и даже напротив: в его плавном слоге, всегда подернутом, будто улыбкой, иронией, стало проступать какое-то новое, очень личное чувство, как будто Савина гордость возвысила его в глазах Измайлова и тот решился пойти на большее сближение. Уже без труда разбирая сильно наклонные, сплетенные в причудливую вязь буквы, Савелий ощущал, будто Михаил стоит прямиком за его спиною и, заглядывая через плечо, приглушенно читает ему вслух. «Вы не сердитесь на меня, Сава? – он впервые назвал его так. – Я понимаю, вы не искали моей помощи, но я не смогъ остаться въ сторонѣ». Он много писал о брате, его способностях к точным наукам, его учебе в Германии и наконец-то о том, как зимою они выправляли дела в имении: рассчитывали плату за землю для освобожденных крестьян, встречались с кредиторами, ездили по судам, продавали часть своего леса и притом ежедневно, безустанно успокаивали мать, которая воспринимала в штыки все, кроме бездействия, и старалась помешать сыновьям любыми средствами вплоть до того, что однажды, накануне суда, сожгла все нужные для него документы. Никогда прежде, ни по какому другому письму, Савелий бы не догадался, что переживает Михаил. Он всегда писал в приподнятом тоне, всегда оставался внимателен и чуток, много, но аккуратно шутил и ничем, совсем ничем себя не выдавал. Даже и теперь, открывшись, новый абзац он начал как ни в чем не бывало: «Костя пишетъ, что петергофскій домъ получится «конфеткой». Скорѣй бы посмотрѣть! Увѣренъ, свадебные гости почернѣютъ отъ зависти къ вашей тетушкѣ. Жаль, у меня не будетъ съ собой фотографической камеры...» и проч. Но даже не это поразило Савелия, и ликовал он не потому, что Измайлов был с ним откровенен. Письмо заканчивалось так: «Что жъ, а пока мнѣ остается лишь завидовать брату, вѣдь онъ видитъ васъ ежедневно. Вашъ, М. Измайловъ». Ваш. Ваш... Не это ужасное, бездушное, формальное «Съ уваженіемъ, ротмистръ Измайловъ», которое завершало и портило своей пудовой тяжестью каждое прошлое письмо, но беглое, как выдох, «Ваш», короткое и бесконечно важное. Точка перелома, отсекшая прежнюю целомудренную сдержанность. Сава был так счастлив, что боялся этого. Нельзя, в сотый раз внушал он себе, нельзя так влюбляться. Но сердцу для надежды довольно было и крупицы, а ему даровали манну небесную. – Вы простите меня за такой разговор, – набрался смелости Лев Алексеевич. Они по-прежнему стояли в будущей буфетной и неловко поглядывали друг на друга. – Ваша приватная жизнь совершенно не мое дело, упаси боже, но Мари, вы понимаете... Она мне поверила ваши... м-м... интересы... то бишь... наклонности... увлечения... Словом, – сдался князь, – я знаю о том, что вы предпочитаете мужчин. – И что? – Савелий хотел бросить это с вызовом. Вышел писк. – Вы давно уже ведете переписку с Михаилом, и, поскольку я передаю его письма, то знаю, что вы весьма часто друг другу пишете. – И что? – вторая попытка тоже не удалась. – Я знаком с Мишей давно. То бишь не так чтобы слишком давно, не с детства, то есть сошлись мы уже после Кавказа, когда он лечил ногу, и словом... – Лев Алексеевич, – негромко осадил Савелий. – Да, – опомнился князь. – Я это все к тому, что, простите ради бога, я никогда не видел его с мужчинами и никогда не замечал за ним подобных увлечений. Я не знаю о его нынешних женщинах и не буду тревожить вас такими разговорами, но я положительно думаю, что он человек правильных, естественных предпочтений. – Ах, правильных... – раздраженно повторил Савелий. Если до этого слова он еще смущался темы беседы, то теперь негодование восстало в нем из самого нутра. Пожалуй, тетушка была права, отправив его в Петергоф: он научился проявлять характер. – Знаете, Лев Алексеевич, вы правы, – отрывисто, в духе Константина Измайлова, бросил он, проходя мимо князя к двери, – моя приватная жизнь совершенно не ваше дело. Вся его радость была сметена этим разговором напрочь. Ему стало до того тошно, что он даже не мог перечитывать последнее письмо Михаила. До самого вечера. Женщины. Разумеется, Сава думал о том, что у него могут быть женщины. Он наградной офицер, он безупречно сложен, он добр, он был ранен в бою – он воплощает все то, на что так падко женское сердце. Конечно, он не обделен вниманием. Ведь и тетушка говорила о том же, а она имеет в подобных вопросах годами развитую проницательность. Но Сава наивно и упрямо хотел верить, что Михаил отвергает всех, потому как представлять его с другими, женщинами ли, мужчинами – было нестерпимо больно. Утешало то, что после их расставания Михаил жил в имении, а не в светской городской среде. Да он и не любит свет. Хотя с братом они, оказывается, часто выезжали в Москву по делам. А в деревне есть крестьянки... Нет, неужели он стал бы искать подобных развлечений или, более того, любви, когда нужно спасать семью? Когда мать жжет ночью документы? Но разве сам Савелий не мечтает о том, чтобы Михаил полюбил его, невзирая на прочие события своей жизни? Что ж, спасибо Льву Алексеевичу за прекрасную пищу для размышлений. Сава понимал, что князь Меньшиков вызвал его на разговор не по собственной воле, но по просьбе Мари. Он поверил сестре самую личную, самую сокровенную свою тайну, а она выболтала ее жениху! Мало того что Лев Алексеевич явно не сочувствует Савиным «наклонностям», так он еще и может воспользоваться дружбой с Михаилом, дабы отвадить его от общения с юношей, который все понимает превратно. Или попросит Измайлова хотя бы сдерживать порывы из большой заботы о будущем шурине и его душевном благополучии. В любом случае, ничем хорошим участие Льва Алексеевича не закончится. Как всегда. Но вопреки прозвучавшим аргументам, Сава не верил, что Михаил считает его исключительно другом. Их сношения не назовешь дружбой. Вряд ли Измайлов пишет Льву Алексеевичу «Ваш». Да и в целом тон последних писем балансировал на грани дозволенного и отчасти даже походил на флирт. В этом отношении Савелий, всегда боясь показаться сентиментальным и смешным, ограничивал себя куда больше Измайлова и не позволял себе ничего в духе: «Завидев почтальона, я радуюсь, как мальчишка». Михаил хотел приехать к нему. Разве это ничего не значит? Сава с ума сходил от переживаний. Каждый день у него болела голова, а тело страдало от болезненной вялости. Он хотел разрешиться от своих тревог, но во всем Петергофе лишь один человек сумел бы ему помочь – Константин. Савелий по-прежнему робел сближаться, хотя не раз подмечал, что младший Измайлов поглядывает на него прежним примеряющимся взором и внимательно наблюдает его поведение. Сава держал в петергофском доме последнее слово, пусть оно никогда не расходилось с рекомендациями Константина, и на работах они часто появлялись вместе, вот только найти удобный случай для разговора и вовсе выдумать для него предмет, так чтобы не спрашивать о Михаиле в лоб, у Савелия не получалось. Наконец он решил, что единственная возможность застать Константина одного без суматохи – это на рассвете, когда он высчитывает сметы и составляет письменные отчеты, которые Сава впоследствии выдавал тетушке за свои. Он так и не отважился признаться ей, что существует еще один Измайлов и что он теперь руководит всеми приготовлениями к свадьбе. Проснуться ранним утром удалось без труда. Волнение было слишком сильным, чтобы нежиться в постели, и чувствовал себя Савелий так, будто отправляется на сражение. Константин Измайлов корпел в кабинете над бумагами, разложив их в какой-то мудреной последовательности, но Савелию повезло постучаться к нему во время отдыха и не отвлечь от дел. – А, это вы, – небрежно молвил Измайлов, растворяя дверь. – Тоже не спится? Он был без сюртука и жилета и казался довольно расслабленным. В одной руке пахитоса, на столе – бокал вина. Савелий почувствовал себя спокойней. – Проходите, присаживайтесь. Вы курите? – Константин с размаху плюхнулся на диван и указал на место рядом. Сава хотел было ответить, что зашел на минутку, но не посмел и покорно опустился подле Константина. – Благодарю, – он взял пахитосу из его портсигара, прикурил от его спичек и поразился тому, насколько легкий у Константина табак. Даже сам Савелий курил пахитосы куда крепче. Отчего-то и это его успокоило. – Вы хотите о доме? – подал голос Измайлов. – Мы завершаем стройку, многие комнаты уже декорируются. Начинаем натягивать в зале паркет. Еще немного, и я даже пущу сюда Мари. Это было одним из первых и главных его условий: никаких женщин под рукой. Лев Алексеевич пытался возражать, но Константин остался непреклонен. Мари утвердила рисунки интерьеров – большего от нее не требуется. Пусть выбирает торт и платье. Остальным займутся мужчины. Аргументы о том, что Константин готовит свадьбу, а Мари на этой свадьбе невеста, не помогли совершенно. – Я хотел сказать вам спасибо, – решился Савелий. – За все, что вы для нас делаете. Мы бы пропали без вас. – Ну полноте, – отмахнулся Константин. – Я возьму с вас умеренную плату. Сава чуть не поперхнулся дымом. – П-плату, да, разумеется... спасибо... – оторопело выговорил он, тщетно делая вид, будто ничуть не удивлен и всегда понимал, что Константин здесь не по доброте душевной. Видя его смятение, младший Измайлов неожиданно ухмыльнулся: – Да ну бросьте! – он громко хлопнул его по плечу. Было неприятно. – Вы что же, поверили? Бог мой, я совсем, по-вашему, без души? – Простите... – шепнул Савелий. – Я здесь ради брата, вы же знаете. Савелий не ожидал, что Константин сам повернет разговор в эту сторону, да еще и так скоро, а потому растерялся и лишь улыбнулся в ответ. Несколько времени они провели молча. Константин то и дело притрагивался к бокалу, но Саве не предлагал, хотя тот бы, в сущности, не отказался. – Вы будете на свадьбе? – наконец-то собравшись с духом, начал Савелий. – Буду, – кивнул Константин. – Один или... с дамой? – всю ночь накануне Сава учился спрашивать это непринужденно. Итог вышел не слишком-то убедительным. – Один, – Измайлов саркастично хмыкнул и выдохнул дым в сторону. – А ваш брат? Сава затаил дыхание. Будь это возможным, он бы и пальцы скрестил, и зажмурился. Сердце стучало оглушительно, а Константин точно назло молчал, и, казалось, он слышит все, совсем все, вплоть до самых потаенных мыслей. – Вы позволите говорить откровенно, Савелий? – наконец отозвался Константин. Тон его из давешнего шутливого обратился в мучительно серьезный. – Миша не такой добряк, каким предстает поначалу. Многие на этом обжигались. Сава не знал, как ответить. Он оцепенел. – Я знаю, о чем говорю, уж поверьте, – холодно продолжил Константин. – Мне известно о вашей переписке. Всю зиму я наблюдал, как растет его к вам привязанность. Мне бы не хотелось, чтобы ваши ожидания разошлись с действительностью и вы разбили Мише сердце, – он выждал паузу. – Я дорожу братом. Три года назад я чуть его не потерял. – Я не... – Сава закашлялся, прогоняя из голоса хрип. На языке вертелись неугомонные вопросы: «Что случилось три года назад?», «Это тогда он был ранен?», «Тогда заслонил командира?», «Что еще вам известно?», но он понимал, что спрашивать такое, да еще и сейчас, бестактно. – Константин Дементьевич... – попытался Савелий, не зная даже, что собрался говорить. – Я наблюдал за вами с самого приезда. Искал то, за что он ухватился. К сожалению, не нашел. У вас есть надежды. Возможно, на них ответят. Но не тешьте себя. Подобных вам любят из жалости. Это скоротечно. Не вы первый, не вы последний, – Измайлов вспрыгнул с дивана. – Мне нужно работать, извините. Он отошел к столу, оперся на него одной рукою, оставаясь к Савелию спиной, и после невыносимо долгого молчания, в течение которого он, кажется, совершал некую внутреннюю борьбу, выговорил: – Вы пришли узнать, одинок ли он. С этого бы и начинали. Да, он одинок. Насколько мне известно. Он не обязан посвящать меня в свою частную жизнь. Надеюсь, больше вам ничего от меня не нужно. Хорошего дня. Савелий пружиной подскочил на ноги и сбежал из кабинета в ту же минуту. Во весь день никто в доме его не видал. Он не спускался в столовую, не был на работах, не гулял в саду, не просил заложить экипаж до воксала, чтобы ехать к тетушке в Петербург. Он как сквозь землю провалился. Только поздно вечером, когда все до единого рабочие ушли на отдых, Константин Измайлов уселся пересчитывать стоимость паркета и во всем доме потушили свет, Лев Алексеевич осмелился подняться к Савелию в спальню. Несколько раз постучав, но не получив ответа, князь Меньшиков осторожно толкнул незапертую дверь и в совершенном ночном мраке, усиленном тяжестью плотно задернутых стор, обнаружил на постели большой неподвижный комок пухового одеяла. – Вивьен? – несмело позвал Лев Алексеевич. Никакого ответа. – Вивьен, вы меня извините за вторжение, но вас не было весь день... Тишина. – Я вас очень обидел, да? Вы простите, я ведь хотел, как лучше... В эту минуту князь Меньшиков к ужасу своему и растерянности услышал из одеяла сдавленный всхлип. – Боже правый, Вивьен... – он дернулся к постели, потоптался подле нее, не зная, что предпринять, как если бы имел дело с непредсказуемым лесным зверем, но в конечном итоге все же решился, потянувшись, чуть дотронуться до оделяла со словами: – Ну-ну, полноте. – Уходите, – глухо проворчало оделяло. Князь Меньшиков обреченно вздохнул. В эту минуту одеяло зашевелилось с громким шуршанием, но вместо высвобождения Савелий еще крепче забился внутрь, подвернув под себя все края, так что получился настоящий кокон. – Вы же задохнетесь там, – Лев Алексеевич присел на край постели. Он не на шутку встревожился. – Ну и пусть, – буркнул Сава в ответ. – Я и не думал, что мои слова вас так ранят, простите, ради бога, – князь вновь осмелился тронуть одеяло, но на сей раз задержал руку и даже чуть повел ей, утешительно поглаживая. – Я вас не осуждаю, Вивьен. Отнюдь. Я, может быть, не совсем понимаю... современный мир, но я ведь не осуждаю. И я, и ваша сестра, мы оба будем рады, если ваши надежды сбудутся. Мы лишь хотели предостеречь вас. Миша, он очень хороший. У него золотое сердце, он верный товарищ, но ваши с ним... взгляды могут расходиться, и вы ни за что пострадаете. И винить будет некого, потому как попросту... Вдруг одеяло зашевелилось, взметнулось, Сава выпрыгнул как черт из табакерки и, метнувшись навстречу, крепко обнял ошарашенного Льва Алексеевича. – Вы очень любите Мари? – выдохнул он. – Д-да... – И женитесь на ней, что бы ни случилось? – А что случилось? – То, что вы видите – это я без прикрас, – зачастил Савелий. – Я такой. Я научился казаться крепче, чем есть. Однажды мне велели быть мужчиной. Но если вы готовы на все ради Мари, вам придется свыкнуться с тем, что ее брат сентиментален и влюбляется в офицеров. – Я свыкнусь, Вивьен, это ничего, – Лев Алексеевич погладил его по спине. – Если вам нужно поплакать, вы плачьте. Хотите, я принесу вам ужин? – Боже, вы и впрямь ее любите, – Савелий отстранился, пряча от князя припухшее лицо. – Спасибо, что пришли. – Ну как же я мог иначе? Я вас так расстроил. – Это не вы, – глухо молвил Сава. – Кто же тогда? Константин Дементьевич? – А что на ужин? – Савелий быстро повернулся ко Льву Алексеевичу и попытался изобразить улыбку. – Составите мне компанию? Вы уже заказали свадебный фрак? Кого вы пригласили из близких? Поведайте мне обо всем. Они засиделись до глубокой ночи, откупорив бутылку бургундского, виртуозно украденную Львом Алексеевичем из запасов Константина, и впервые перешли друг с другом на ты. От рассказов князя о чувствах к Мари и о планах счастливой семейной жизни у Савы теплело на душе, и, слушая Льва Алексеевича, он расплывался в блаженной улыбке, хотя где-то на краю сознания понимал, что хватил лишнего и с вином ему лучше повременить. Расстались Сава и князь лишь в четвертом часу утра, объявивши себя братьями, и Лев Алексеевич отправился восвояси, совершенно уверенный в действенности своей помощи. Он, конечно, не знал, что Савелий, вновь оставшись один в той самой спальне, где провел весь давешний день, тотчас рухнул на пол как подкошенный и сжался в болезненный комок. Через четверть часа, несколько успокоившись, он сумел добраться до письменного стола. Рука не слушалась, и буквы выходили скособоченными и, как он сам, несчастными и пьяными, но он упрямо макал перо в чернильницу и продолжал писать, пока на почтовом листе не появилось завершенное послание: «Миша! Нынѣшнее письмо будетъ не похоже на ​прочія​. Я не могу, не хочу больше таить это въ себѣ. Я слишкомъ долго себя истязалъ, душилъ ​всё​ то, что рвалось открыться хоть между строкъ. Я усталъ притворяться. Я не такой сильный, какимъ хочу казаться. Я не такой гордый. Всё это напускное. Я хотѣлъ бы стать взрослымъ, ни отъ кого не зависѣть, отвѣчать, какъ твой братъ, только за себя и оградиться отъ любыхъ человѣческихъ чувствъ. Но правда въ томъ, что я иной. И въ томъ, что ты мнѣ очень нуженъ. До нашей встрѣчи еще цѣлый мѣсяцъ, но я не вытерплю больше ни дня. Ты пишешь мнѣ изъ дружбы? Изъ жалости? Скажи, какъ есть, прошу. Будь честенъ. Вѣдь лучше знать истину, лучше получить её въ лобъ. Твой братъ въ этомъ правъ, я его понимаю. Пусть жестоко, пусть больно, но лучше разъ пережить эту боль, чѣмъ въ мечтахъ долетѣть до самыхъ облаковъ, а послѣ рухнуть и разбиться оземь. Ни одного письма не хватитъ, чтобы объять всѣ чувства, которыя я къ тебѣ испытываю. Если бъ можно, я бы самъ обратился въ письмо, чтобы меня привезли въ Москву, чтобы доставили къ тебѣ въ руки, чтобы ты обласкалъ меня взглядомъ, мнѣ бы было того довольно. Остаться съ тобою на нѣсколько минутъ, даровать тебѣ радость прочтенія, а послѣ быть забытымъ въ бюро или вовсе сожженнымъ въ каминѣ. Я былъ бы согласенъ. Прошу, отвѣть мнѣ прямо: да или нѣтъ. Неведенье меня убиваетъ. Я приму всё, что ты скажешь, я буду покорнымъ. Съ тобой я всегда, всегда буду покорнымъ. Я такъ давно не видѣлъ твоихъ глазъ, но знаю наизусть каждую твою букву. Я могъ бы писать твоимъ почеркомъ и представлять, что ты рядомъ. Я очень жду. Твой, только твой Сава» Он запечатал письмо, уверенный, что утром порвет этот конверт на мелкие ошметки, которые для верности сожжет. Разве можно всерьез отправлять такое безумие? Во весь день никто в доме его не видал. Он уехал в Петербург, на минутку заглянул на почту, а после навестил тетушку, чтобы передать последние вести о приготовлениях к свадьбе. Он едва ли осознал хоть что-то из событий последующих дней. Он просыпался утром, спускался к завтраку, здоровался со Львом Алексеевичем и Константином, что-то ел, что-то слушал, на что-то соглашался, куда-то шел вслед за младшим Измайловым, чему-то кивал, с кем-то знакомился, кому-то отписывал средства за работу, вновь что-то ел на обед или ужин, ложился в постель, засыпал. Он ничего не понимал. Он ждал ответа Михаила. Он думал, что, отправив свой крик души и вернувшись в Петергоф, наконец-то опомнится и, если не вспрыгнет на коня и не бросится за поездом вдогонку, то пошлет второе письмо с извинениями или хоть попросту сгорит со стыда. Но он не раскаялся. Он верил в каждое написанное слово и в глубине души знал, что должен был раскрыть Михаилу чувства, каким бы ни оказался ответ. Но ожидание стало истиной мукой, и будни Савелия схватило крещенским морозом. На дворе расцветала весна, снег в саду петергофского дома таял под ярким апрельским солнцем, птицы щебетали от радости, мир оживал. Но Савелий не понимал этого. Письмо не пришло в обычный срок, и в ответ на молящий Савин взгляд Лев Алексеевич лишь пристыженно пожал плечами. Не пришло оно и еще через неделю. К тому времени Савелий почти перестал есть и спать и совсем не знал, что происходит на работах. Он не ездил к тетушке в Петербург, не видел Мари, он прятался в спальне, не раскрывая стор, и ждал, ждал, ждал. Вдруг он оттолкнул его? Вдруг Михаил и не думал о подобных чувствах? Вдруг он никогда больше не напишет? Он всегда отвечал так быстро, а нынче молчит. Это ведь неспроста. Это ведь тоже ответ. Сава понял, что отчаяние достигло крайних пределов, когда мысли его обратились к событиям четырехлетней давности. Он тоже открылся первым. Он тоже первым перешел на ты. Он тоже обрушил свои чувства как снег на голову. С тех пор он наказал себе измениться и не повторять прошлых ошибок, а на деле сотворил почти то же самое. Что если Михаил, как некогда Трофим, предложит ему эту чудовищную, изломанную дружбу? Дружбу из жалости. Ему не вынести этого снова. Однажды утром, лежа плашмя на кровати, Сава заслышал от двери какое-то тихое шуршание. Повернув голову, он обнаружил, что в нижнюю щель аккуратно и несмело протискивается письмо. Лев Алексеевич не решился постучать. В один миг Савелий перекатился по кровати, рванулся к двери, схватил конверт и так и плюхнулся на пол, сжимая письмо в руках. Пальцы дрожали. Он принялся вскрывать послание, опасаясь порвать почтовый лист. Чернила растекались перед глазами. Сердце колотило по ушам, как в барабаны. Его почерк, знакомый до мельчайшей петли, до угла наклона букв. Его еще неизвестные слова. Его ответ. Сава привалился спиною к двери, словно ища у нее поддержки, и осмелился глянуть на обращение. Оно было короче, чем обычное «Дорогой Савелій!» Оно и было другим: «Милый мой!» Из груди Савелия рванулся короткий выдох, и юноша зажмурился на секунду, не веря. Нет, не обманулся. Обращение было именно таким. Сердце сжалось в комок. Взгляд побежал по письму, хватаясь за отдельные слова. Читать целиком было страшно. Саве потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и суметь начать сначала: «Милый мой! Прости, что я такъ долго томилъ тебя молчаніемъ. Я пытался подобрать слова, но кажется, языкъ мой такъ и останется костнымъ. Тебѣ, должно быть, нелегко далось письмо. Возможно, нѣчто даже помогло тебѣ его написать. Я догадываюсь, что именно. Я послѣдовалъ твоему примѣру, признаюсь тебѣ честно, но это ничуть не умаляетъ правдивости моихъ словъ. Да, Сава. Тысячу разъ да. Мнѣ слѣдовало первымъ пойти на этотъ разговоръ и не терзать тебя намеками, но, вѣришь, я тоже бываю пугливымъ мальчишкой. Ты оказался храбрѣе. Мы съ тобою давно не видались, а переписка никогда не станетъ въ рядъ съ живой встрѣчей. Я полагалъ, что, высказанныя по почтѣ, чувства обмельчаютъ или будутъ превратно поняты. Я ошибался. Я помню твое письмо наизусть – такъ часто я его перечитывалъ. Я вижу, кто вбилъ тебѣ въ голову дурь про жалость. Я съ нимъ поговорю, и онъ больше тебя не обидитъ. Не жалость мною движетъ и не дружба. Ты, конечно, ждешь отъ меня признаній. Они всѣ во мнѣ, повѣрь, но я не умѣю облечь чувства въ слова такъ, какъ ты умѣешь. Я хочу увидѣть тебя и больше не отпускать. Я хочу быть въ твоей жизни. Я буду. Прошу, наберись терпѣнія. Ждать осталось недолго. Я былъ бы радъ тотчасъ прыгнуть въ поѣздъ и примчаться, но есть обстоятельства, которыя меня сдерживаютъ. Нынче я долженъ выѣхать на Кавказъ. Не тревожься, я буду въ безопасности. Это частный визитъ по службѣ, я не вправѣ о нёмъ говорить. По той же причинѣ я не могу раскрыть тебѣ адреса, и, стало быть, въ оставшійся мѣсяцъ до свадьбы мы не сможемъ обмѣниваться письмами. Ты навѣрняка сердишься. Еще бы, пропасть въ такую минуту. Но долгъ сильнѣе меня, и я знаю, ты меня простишь. Я считаю дни до свадьбы. О чёмъ бы я нынче ни думалъ, я думаю притомъ и о тебѣ. Жди меня. Твой, М.И.» Сава прижал письмо к груди и так и повалился с ним на пол. Ему казалось, еще немного – и он лишится чувств. Он был опустошен, разметан в щепки, уничтожен. И очень счастлив. Апрель явился пробуждением, долгожданным снятием зимних оков. Как природа вокруг оправлялась от сна, начинала дышать полной грудью, так и дом в Петергофе и все его обитатели наконец ощутили приближение праздника, ради которого задумывалась изматывающая стройка. Из Петербурга приехала Мари, и с нею легкий ветерок весной взмахнул по хмурым комнатам. Заблестели паркеты, засияли зеркала, зазвенел хрусталь, и позолота замерцала, отражая веселый смех невесты. Тяжелые работы кончились, и вместо бригадиров явились лакеи, повара и горничные. В середине апреля дом решила навестить Татьяна Илларионовна, дабы принять на себя окончательный этап приготовлений, связанный с мелкими внешними украшениями, расстановкой цветов, выбором посуды и проч. Савелий волновался относительно ее встречи с Константином, потому как тетушка до сих пор ничего о нем не знала, однако накануне ее приезда Измайлов объявил о своем отбытии. Основное «мероприятие», как он его назвал, завершилось, и теперь ему незачем оставаться в Петергофе. Слова у Константина редко расходились с делом, и тем же вечером он отправился в Москву. Явившись в Петергоф, тетушка не смогла сдержать восторгов. Она доверяла Савиным отчетам, но даже не предполагала, до чего успешно он справился с ее поручением и до чего славно переустроил целый дом. Савелий слушал ее, опустив глаза. Тетушка приняла это за смущение, на деле же Сава сгорал от стыда. «Я обязательно во всем признаюсь, – в сотый раз уверял он себя. – На свадьбе. Познакомлю ее с Константином и во всем признаюсь». Мари и Лев Алексеевич также ни словом не обмолвились об Измайлове. Да, это только Савелий. Он все сделал сам. С небольшой помощью князя Меньшикова. По возвращении тетушки Сава наконец-то освободился от Петергофа и потому смог уделять значительную долю времени Мари. С приближением заветного дня она все сильнее чувствовала волнительное предвкушение и как никогда нуждалась в любимом брате. Он слушал ее грезы о будущей семейной жизни, с ним она повторяла порядок свадебной церемонии, он был на всех примерках ее платья, и лишь ему она доверила выбор фаты. Если в архитектуре и интерьерах Савелий был профан, то в вопросах облика чувствовал себя точно рыба в воде, и в конечном счете именно он одел к свадьбе и Мари, и Льва Алексеевича. Впервые увидав сестру в готовом подвенечном платье, Сава до того растрогался, что не удержался от слез. Вслед за ним расплакалась и Мари. К тому времени портные уже перестали дивиться семье Яхонтовых и деликатно позволили им побыть наедине. В последние дни перед свадьбой Мари и Савелий почти не расставались. Их ритуал обмена ночными тайнами привел к тому, что теперь они всегда засыпали вместе и лишь поутру Сава тихонько уходил к себе, чтобы не дай бог кто-нибудь из прислуги не застал его в спальне невесты. Они никогда о том не говорили, но оба чувствовали – и оттого так льнули друг к другу – что после свадьбы им навсегда придется разлучиться. Конечно, они по-прежнему останутся близки, но Сава уже не сможет прибежать среди ночи и прочитать Мари рассказ, не сможет забраться в ее постель и поделиться сердечной тревогой. Она станет княгиней Меньшиковой, и вместе с тем кончится их трогательное детство. В последнюю ночь оба они не могли заснуть. Забравшись под одеяло, будто в норку, они вспоминали, как встретились семилетними детьми, когда Татьяна Илларионовна привела племянника в свой дом, как поначалу чуждались друг друга, а после до того слюбились, что стали не разлей вода. Мари клялась брату, что ничего не переменится, что в сердце ее всегда будут двое: Лева и Сава, и он верил ей, хотя и знал, что со временем его место будет все меньше и меньше. Щемящая грусть от этой мысли и вместе с нею трепет от приближения свадьбы переплелись в душе Савелия в неразрывный ком. Завтра Мари повенчается со Львом Алексеевичем. Завтра приедет Миша. Завтра жизни брата и сестры Яхонтовых переменятся навсегда. Он не хотел отвлекать Мари своими переживаниями и становиться главным героем на ее торжестве, а потому не заговаривал с нею о собственном томленье. Даже теперь, обнимая сестру в эту последнюю ночь, он ни словом не обмолвился о том, что сердце в нем уже болит от бешеного стука и считает не часы – минуты – до встречи с Михаилом. Мари знала, что Савины чувства взаимны, о том он не мог умолчать, но с тех пор и во весь месяц он ждал в одиночестве, ничуть не виня сестру за равнодушие. – Сава? – вдруг позвала она. – Что? – Ты станешь самым счастливым, – она уткнулась ему в грудь и сонно вздохнула. – Я это чувствую. Он коротко поцеловал ее в макушку, закрывая глаза. За окном уже занимался рассвет.