Трещина в скорлупке

Разлучиться пришлось ранним утром. Савелий незаметно выскользнул из комнаты Мари, успев напоследок шепнуть сестре: «Я буду рядом», хотя сам нуждался в ее присутствии и поддержке куда больше. Невесту окружили подруги, тетки и служанки. Прибежала Татьяна Илларионовна. Начались хаотичные сборы, как если бы все вдруг разом принялись опаздывать и страшно суетились нагнать упущенное время. Княгиня разрывалась меж Мари и все прибывающими гостями, которые понемногу заполоняли оживающий их присутствием петергофский дом. Сами Яхонтовы, как и многие друзья семьи, провели в особняке минувшую ночь, но Михаил Измайлов не приехал. До самого конца, до нынешнего утра, Савелий не терял надежды, что он примчится к нему раньше свадьбы, не вытерпев разлуки, что проскачет до Петергофа верхом, лишь бы скорее воссоединиться. Неужели он прибыл с Кавказа точь-в-точь ко дню торжества? Сава бесконечно читал его последнее письмо, пусть выписанные наклонным почерком буквы уже запечатлелись в памяти фотографической карточкой, но если чувства взаимны, если он так же сильно хочет увидеть Саву, как Сава – его, разве можно удержаться и не приехать раньше? Савелий отчаянно гнал вероломные мысли, но они, упрямицы, вцеплялись в него мертвой хваткой. Когда первое ликование от письма утихло, Сава ощутил в себе сомнения, которых никак и ни за что не ожидал. Почему Михаил так долго медлил с ответом? Почему именно нынче у него служебное дело? Как успеть в три недели съездить на Кавказ и вернуться? Савелий плохо знал русскую географию и лишь однажды бывал на русском юге, на водах, но ему всегда казалось, что Кавказ очень далеко, а если кого-то вызывают туда из самой Москвы, то визит должен быть продолжительным. О чем говорил Константин, упомянув, что многие обжигались и что Михаил не такой добряк, каким кажется? Письмо даровало Савелию все, чего он так сильно хотел и ждал, но вдруг это и был расчет того, кто ищет развлечений с неискушенным юношей? Расчет... И как он только выучился таким идеям? Разве не он всегда оставался наивным мальчиком, слепо верящим каждому ласковому слову? Разве не он расцветал от обрывков краденого счастья? Не он, как брошенная собака, сидел полночи у парадной, глядя в темное окошко чужой квартиры? Четыре года назад ему было довольно даже не любви, но только крох ее, а нынче, имея в руках настоящее богатство, письмо с признанием, он колебался и с каждым днем против собственной воли все настырней выискивал ловушки, словно в теле его жил кто-то еще, кроме всегдашнего Савы. Тот, кто однажды согласился подняться в приватную комнату мужского клуба, еще не ведая, что его там ждет. Петергофский дом ходил ходуном от обилия гостей и суеты, и Савелий незаметно скрылся в комнатах второго этажа, нарушив данное тетушке обещание занять общество. Татьяна Илларионовна не забыла про намеренья обратить племянника в главу рода Яхонтовых и свести его со всеми своими знакомцами, вот только нынче, занятая дочерью, она не могла уделять внимание еще и этому вопросу, а потому предоставила Саву самому себе. Он был рад остаться без тетушкиного попечительства, а видя, что общество, как и всегда, совершенно его не замечает и прекрасно развлекает себя само, поспешил удалиться для сборов. В прежние месяцы, когда дом готовили к свадьбе, Савелий занимал наверху всего три комнаты. Одну он использовал как спальню, другую отвел под библиотеку, где безуспешно штудировал книги по архитектуре и экономике, а в третьей, маленькой и до последней недели совершенно пустой, сочинял ответы Михаилу или же, забравшись с ногами на подоконник, мечтал о нем. Он мог сидеть так часами напролет. Болезни и домашний образ жизни приучили его находить интерес в малом. В течение минувшей зимы и весны он наблюдал, как постепенно меняются за окном садовые деревья, как снимают они свои белые наряды, беззащитно обнажаясь перед промозглым мартовским ветром, дрожа под его ледяными натисками, пригибаясь от дождевых ударов, а после, закалившиеся непогодой, понемногу оживают и расцветают для новой жизни. Он отчего-то видел в этих деревьях себя. Он тоже некогда оголил душу и получил от жизни хлесткие уроки, а нынче, все претерпев, готовился воскреснуть для своей весны. Лев Алексеевич всегда удивлялся, обнаруживая застывшего, как статуя, Савелия на подоконнике в крошечной пустой комнате. Он принялся одеваться. Времени оставалось с лихвой, и он не торопился. Это Мари, счастливая бедняжка, не знает продыху от свадебных хлопот. Он же управится в полчаса. Фрак для торжества он заказал вместе со Львом Алексеевичем, принявшем в этом деле самое живое участие. Князь Меньшиков волновался, что, выбрав фрак самостоятельно, Савелий окажется красивей жениха и будет привлекать больше внимания. Конечно, он не говорил об этом вслух, но Сава в два счета угадал смущенные переживания будущего зятя, и они его здорово позабавили. Он едва ли считал себя красавцем да и вовсе не был склонен оценивать свой внешний облик. Но почему-то нынче, уже стоя одетым перед ростовым зеркалом в спальне, единственной оставшейся у него комнате после приезда гостей, вдруг захотел, чтобы на фраке его не было ворсинок, чтобы запонки не перекрутились, чтобы платок, защищавший слабое горло, был повязан ровно, чтобы светлые вихры лежали волосок к волоску, чтобы в охряных глазах зажглась искра не паники, но радости и от нее на вечно бледных щеках наконец проступил румянец. Он хотел быть красивым для Миши, которого не видел целых пять месяцев. Он лишь в мыслях смелел и звал его так. До встречи оставалась пара часов. Сава знал, и оттого мучился ледяной дрожью, что единственное соприкосновение взглядов решит для них все. Если любящее сердце не высечет ответную искру в зеленых глазах, то – нет, жизнь не кончится, только защитная скорлупа станет толще. В последний раз оглядев себя, Савелий взял со столика перчатки и маленький цветок для бутоньерки и направился к двери. Миша честный человек. Он бы никогда не опустился до лживых признаний ради соблазнения. Он искренен, как искренна его любовь. Да, Сава. Тысячу раз да. Свадебные гости уже рассаживались по коляскам, дабы ехать из удаленного особняка в Петергоф. Гладкую, будто лента, дорогу несколько дней кряду на всей протяженности от дома до городка безустанно мели, присыпали песком и утаптывали слуги княгини Яхонтовой. От первоначальной идеи венчания в домовой церкви пришлось отказаться, едва выяснилось точное число гостей. Татьяна Илларионовна созвала на свадьбу дочери чуть не всю Европу, а вместе с гостями Льва Алексеевича выходило такое число, что Савелий поначалу боялся, как бы и весь дом не оказался чересчур мал для их размещения. К счастью, многие гости имели дачи по соседству с Яхонтовыми и без возражений согласились переночевать там. Мари появилась из своих комнат в подвенечном платье, будто звезда на ночном небосклоне. Видевшие невесту не могли сдержать возгласов восхищения. Она шла по залам и галереям, по золоченым анфиладам, скромно, целомудренно опустивши глаза, но на губах ее во все время не переставала сиять улыбка, и Сава знал, что, будь ее воля, Мари бы тотчас сбросила туфли, сорвала с рыжих волос фату, подхватила подол и помчалась на венчание вприпрыжку. Его сестра была шальным, прекрасным ураганом, и нынче он немыслимо ее любил. Первую коляску отвели для Татьяны Илларионовны, Мари, ее подруг и Савелия, которого невеста не отпускала ни на шаг. Сава не возражал. Он вырос в женском обществе, и многочисленные девицы, составлявшие компанию Мари в разных европейских городах, так или иначе знакомились с ее неотлучным братом. Барышни никогда не замечали Савелия, считая его застенчивым домашним мальчиком и блеклой тенью блистательной энергичной сестры, так что Татьяна Илларионовна в последнее время даже начала о том беспокоиться. Девицы были равнодушны к ее племяннику в той же мере, в какой и он к ним. Они взаимно друг друга не замечали. Это был тревожный знак для княгини, имевшей лишь одного наследника. На свадебном балу, велела она Савелию накануне, он должен будет участвовать во всех танцах, свести знакомство с барышнями, которых она укажет, и держаться как мужчина, а не юнец. Сава кивнул, вспомнив январский разговор о князе Яхонтове, который выше того, чтобы волочиться за женщинами, и благополучно забыл про тетушкин наказ. Он был уверен, что подружки Мари, как всегда, не заметят его присутствия, но, предлагая им руку у маленьких ступенек коляски, обнаружил неожиданные перемены. Все три барышни подали ручку с кокетством, не удержавшись от застенчивых улыбок, а после, уже в пути, то и дело бросали на Саву любопытные взгляды и невинно краснели. Тот диву давался такому положению дел. Неужели он и вправду выглядит нынче особенно? Даже Мари обратила внимание на оживление перемигивающихся подруг и повернулась к Савелию с лукавой смешинкой во взгляде. – Кажется, мой младший братишка нынче украдет чье-то сердце, – наклонившись, прощебетала она. Савелий вспыхнул и шепотом молвил в ответ: – Я не хочу увлекаться барышнями. – А я и не о барышнях говорю, – тихо, чтобы не слышала Татьяна Илларионовна, отозвалась Мари и тотчас, уже громче, попросила: – Ты бы не мог поправить накидку? Что-то туго под горлом. И во все время, пока Савелий аккуратно и заботливо перевязывал узел на белой сестриной пелеринке, он чувствовал, как подруги напротив тают от умиления, что ванильное мороженое. Глядя на сестру, Сава невольно поражался ее внезапно наступившему спокойствию. Во все давешние месяцы, особенно в апреле, Мари с ума сходила от предвкушения и ни о чем ином не могла ни говорить, ни думать, кроме свадьбы и ненаглядного Левушки. Но при наступлении заветного дня, когда волненье должно было усилиться, Мари вдруг унялась и выглядела теперь совершенно расслабленной, вдохновенной, даже радостной, как и подобает молодой невесте. Может быть, долгие ожидания и сборы измотали ее душевные силы, а может, подвенечный наряд придал ей уверенности, но по прибытии в петергофскую церковь от ужаса трясся один Савелий. Он запомнил столпотворение пустых экипажей, в которых – как и положено, раньше невесты – прибыл Лев Алексеевич со своими гостями, успел мельком увидать несколько лиц в потоке любопытствующих горожан, но совершенно упустил те минуты, когда спрыгнул из коляски на землю, вновь расстался с Мари и под аккомпанемент восторженных мещанских ахов, ведя под руку тетушку, вошел в благоговейный полумрак церкви во главе вереницы наряженных дворян. Правая сторона отводилась для гостей жениха, левая – для гостей невесты, и именно туда направились многочисленные знакомцы семьи Яхонтовых, заполняя торжественную тишь шуршанием богатых платьев и тихим перестуком каблуков. Савелий очнулся, лишь когда тетушка остановилась, вынудив замереть и его. Ноги едва держали ослабевшее от тревоги тело. Ледяные руки чуть вздрагивали, и Сава боялся выдать себя тетушке. Он еще ни разу не поднял от пола глаз, а потому не видел, но лишь чувствовал присутствие иных людей на правой стороне от алтаря. Он понимал, что Михаил там, но сама мысль отыскать его среди гостей вводила Саву в такое паническое оцепенение, что он смотрел куда угодно, лишь бы не прямо, и где-то в глубине души надеялся, что, может быть, ему удалось затеряться среди гостей. Но разумеется, брат невесты, который ввел в церковь ее мать, едва ли мог остаться незамеченным. От паники и пропитанной ладаном духоты у Савелия слегка кружилась голова, и он понимал, что если так и не отважится взглянуть на правую сторону гостей до венчания, то от неизвестности сойдет с ума. Но как же страшно увидать в ответном взгляде совсем не то, чего ждешь! Как страшно обнаружить не любовь, по силе равную твоей, но лишь симпатию и любопытство. Смотрит ли на него Михаил? Ждет ли его ответа? Да, Сава. Тысячу раз да. Ресницы тихонько дрогнули, и Савелий приподнял взгляд, смея касаться им до гостей лишь украдкой. В первую же секунду Саву поразило обилие парадных мундиров. Казалось, он вдруг со свадьбы перенесся прямиком на воинский смотр. Так Савелий понял, что Михаил отнюдь не исключительный друг-военный князя Меньшикова, но лишь один из множества подобных его друзей. Очевидно, Лев Алексеевич вошел в форменное общество благодаря доле в оружейном заводе, но оказалось даже так, что офицеров среди гостей жениха больше, чем штатских. Наверное, именно оттого в пестром разноцветье мундиров Сава сперва заметил выделявшийся черный фрак Константина Измайлова и лишь спустя чудовищно долгое мгновение, рядом с братом – Михаила. Тот наклонился к Константину и что-то с увлечением ему рассказывал, а потому Сава мог жить целую минуту без опаски. Сердце, качнувшись в груди, затаилось. Боже, как он был красив! Спустя долгие месяцы разлуки влюбленное воображение и не могло видеть его иначе. Никто другой, ни один офицер не мог с ним сравниться. Михаил впервые предстал не в штатском костюме, но в военной форме, благодаря которой и выправка его, и гордость осанки, и грация певучих движений сами собой становились еще выразительней, еще прекрасней. Сава глаз не мог отвести от роскошного темного мундира, подогнанного по фигуре с иголочки, чтобы подчеркнуть широкую развитую грудь и вместе с тем изящный изгиб талии, пораженно разглядывал золотой аксельбант, россыпь медалей, знаменитый георгиевский орден и даже обшлаги на рукавах, расшитые позументами, и не верил, что минута встречи настала, что вот он – его Миша, тот Миша, который писал ему всю зиму письма, который признался ему в чувствах. Это он – тот блистательный офицер, подле которого все остальные уже не имеют значения. Минуту спустя Михаил кончил рассказывать брату, они сдержанно, по-взрослому посмеялись, и он принялся отворачиваться, так что Сава, впервые выдохнув, в тот же миг опустил глаза. В оставшееся до церемонии время он больше не смел их поднять. Венчание сестры и близость Михаила скатали его в такой комок нервов, что втайне он молился, пусть даже церковь не была католической, чтобы все поскорей началось. А лучше бы уже разрешилось. Наконец гости обратились к церковному притвору, где неслышно и совсем незаметно, возникнув будто бы из самого таинства свечей, показалась Мари. Ее вел дедушка Илларион, тетушкин отец, которого Савелий не любил и всегда боялся, но нынче даже его приземистая, сухощавая, сморщенная фигура, под дряхлостью которой таилась злоба на весь белый свет, выглядела безвредной. Мари же обратилась в кроткий луч чистейшего света, и ее благодать смягчала и сварливого дедушку Иллариона, и каждого из гостей. Сердце у Савы заныло, как если бы на него вдруг надавили и потянули вниз. Только теперь он увидал у алтаря Льва Алексеевича. Что за невообразимая перемена случилась в нем! Куда девались его извечная несобранность, его суетливость, легкомысленное, слегка отсутствующее выражение глаз? Сава не узнавал князя. Он был предельно сосредоточен, серьезен, так что казался на несколько лет старше своих двадцати шести, и едва скрывал владевшие им страх и счастье. Он не мог отвести от невесты своей глаз, и в сиянии его посветлевшего лица Сава видел теперь лишь одно: он любит ее, любит, любит без памяти. Захотелось вдруг подбежать к нему, обнять, назвать братом, забрать себе хоть часть его волнения. Никогда еще Савелий не чувствовал такого единения со Львом Алексеевичем. Зачем он так бледен и встревожен? Ведь все хорошо, все просто чудесно, нынче самый главный, самый прекрасный день. Савелий отважился еще разок украдкой глянуть на Михаила, обращенного к невесте, и, увидав в нем отблеск теплившегося света, который даровала каждому из гостей Мари, испытал такое широкое счастье, что не удержался от слез и, опустивши голову, быстро их смахнул. Ну чего он вздумал так рано реветь? Мари и Лев Алексеевич взяли свечки, священник соединил руки молодых, и в церкви полилась благостная напевность молитвы, заставляя Саву затаить дыхание. По единственной дозволенной просьбе своего отца, Марселя Риваля, Савелий оставался католиком, но за свою жизнь он так часто входил в православные церкви и храмы, что искренне ими проникся. Две крови, два имени, два родных языка и две веры – таковым всегда был Савелий. Молодые обменялись кольцами, и священник подвел их к аналою. Сколько раз Мари пересказывала Савелию порядок венчания! Бойкий, чуть сбивающийся от бегущей мысли голосок сестры так и звенел нынче в ушах: «Сперва читаются псалмы», «Затем нас спросят, добровольно ли мы вступаем в союз», «Только представь, если в эту минуту вбежит мой давний поклонник, раненый, в грязи, и потребует прервать венчание! Вот будет умора!», «Что там дальше? Ах да, уже возложение венцов...» — Венчается раб Божий Лев с рабою Божией Марией во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. — Венчается раба Божия Мария с рабом Божиим Львом во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. «Нас трижды осенят крестами и возложат на головы венцы. Сава, да ты меня совсем не слушаешь!» – Господи Боже наш, славою и честью увенчай их. Савелий не отводил глаз от Мари, такой нежной и кроткой в эту минуту, словно ничего телесного в ней вовсе не осталось и вся она обратилась в белый легчайший луч. Священник читал Апостол и Евангелие, гости шепотом повторяли: «Аминь», а он все смотрел и смотрел на сестру, и, казалось, сердце в нем больше не бьется, растворив себя в собственной любви. – Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли... «...хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго», – мысленно продолжил Савелий, осмелившись соскользнуть взглядом с сестры за нее, туда, где стояли гости Льва Алексеевича. И тогда, в рыжей теплоте свечей, в распевности молитв, в окутавшем всю церковь запахе ладана, среди величия торжества и смирения – их взгляды наконец встретили друг друга. Сава ощутил, как его потянуло навстречу, будто веревкой из самой груди. Он начал падать в водоворот зеленых глаз. В одну секунду стерлось расстояние. Он очутился у Михаила в руках. Как нежил его этот взгляд, как укутывал его теплотой, гладил его лицо, будто кончики пальцев, касался до него поцелуями... Как можно было подозревать неискренность? Как не верить сиянию чувства в этих глазах? Да, Сава. Тысячу раз да. Сердце задрожало от восторга и дернуло Саву на шаг вперед. Счастье задурманило ему голову, он качнулся и в следующий миг ощутил на локте тетушкину руку: – Мальчик мой! – взволнованно шепнула княгиня. – Тебе плохо? – Нет-нет, – быстро выдохнул Савелий, приходя в себя. – Это все ладан. Сейчас пройдет. В заключительной части венчания священник подал молодым общую чашу, из которой они испили вина, затем трижды обвел их вокруг аналоя и наконец, не прекращая чтение молитв, приподнял и снял с них венцы. Лев Алексеевич и Мари так и стояли одухотворенные и недвижимые, будто вознесшиеся к самим небесам, и когда Татьяна Илларионовна подбежала первой их поздравить, даже не сразу поняли, что возвратились на землю и что теперь они муж и жена. Гости вокруг Савелия понемногу приходили в движение и стекались к молодым. Только это вывело Саву из оцепенения и заставило сдвинуться с места, к которому он за прошедшее время прирос. Он увидал в глубине наряженной толпы чистейше белую фату и бросился к Мари со всех ног. Нервное потрясение выплеснулось в восторженность, и, пробравшись сквозь гостей, Сава, забыв обо всем и, кажется, прервав чье-то поздравление на полуслове, схватил сестру в охапку. – Милая моя! Хорошая! Поздравляю! Поздравляю! – он закружил ее, смеющуюся и немного растерянную, а, поставив на пол, горячо расцеловал в щеки. Гости смотрели на брата и сестру с умилением, любуясь их детской непосредственностью, хотя Татьяна Илларионовна от такого самоуправства ухватилась за сердце. После Мари Савелий поздравил и Льва Алексеевича. Тот подал руку, но Сава притянул зятя к себе, обнял и, на минуту прижавшись, отстранился с широкой счастливой улыбкой. – У тебя все хорошо? – участливым шепотом спросил Лев Алексеевич. Они теперь были на ты. – Мы с Мари оба видели, как ты чуть не упал. – Это глупости, – весело отмахнулся Савелий. – Голова закружилась от духоты. – Иди на воздух, мы скоро будем. – Перестань, Лева, нынче не обо мне, – Сава все же стиснул его руку и хотел было направиться за прочими гостями к притвору, дабы выйти на улицу и дожидаться молодых там, как вдруг беззаботную радость его смело ураганом. – Поздравляю вас, Мария Николаевна, – приглушенный мягкий голос, струящийся прибрежной морской волной, достиг Савелия и пригвоздил его к месту. Так и оставшись подле Льва Алексеевича, не в силах двинуться с места, Сава обернулся. Все дальнейшие события для него будто замедлились, хотя на деле прошло лишь несколько мгновений. Михаил поцеловал ручку Мари, тепло улыбнулся, так, как во всем свете умел только он, затем перешел ко Льву Алексеевичу, долго жал его ладонь и смотрел на него с таким озорством и счастьем, что, не будь нынче венчание в церкви, оба они принялись бы скакать, как мальчишки. Далее он почтительно поклонился Татьяне Илларионовне и родителям Льва Алексеевича и поздравил их так сердечно, но притом деликатно, что даже тетушка растаяла, а после – неизбежно – обернулся к Савелию. Тот бросил и дышать. Их больше ничего не разделяло. Сава мог разглядеть каждую медаль, переплетение аксельбанта, эполеты драгунского полка, складочки темной ткани на локтях – все, все, все, что угодно. Плавный изгиб губ, чуть трепещущие крылья носа, загнутые ресницы у внешних уголков зеленых глаз... – Поздравляю вас, Савелий Максимович, – Михаил сложил руки за спиной и учтиво кивнул. Сава не мог отвечать. Он думал, что единственное слово разрушит все, и его Миша, будто отражение в зеркале, треснет от прозы слов, как от удара. Он смотрел на него безотрывно, утопая в невозможной красоте и гордости его парадного облика, и хотел только одного: чтобы он вот так, безо всяких слов, по все выдающим глазам напротив понял, как сильно его любят. Он смог только кивнуть и тотчас опустил взгляд в пол, как давеча перед венчанием, а после, забывшись, привычным движением заправил за ухо прядь волос. – Поздравляю, – вновь повторил Измайлов, и в голосе его Сава почувствовал мягкость улыбки. Он очнулся, лишь когда Михаил покинул церковь в сопровождении младшего брата и нескольких товарищей. – Ты уверен, что все хорошо? – уточнил стоявший рядом Лев Алексеевич. Сава обратил к нему отсутствующий взгляд и тихо выдохнул: – Я не знаю...

* * *

Кружился свадебный бал. Столы ломились от яств. Татьяна Илларионовна сияла полярной звездой, принимая комплименты гостей. Каждый считал своим долгом засвидетельствовать почтение не только молодым, но и их родителям, в особенности знатной княгине Яхонтовой. Та же, обмениваясь извечными любезностями, ни на секунду не отпускала от себя Савелия и представляла его всем без исключения, расхваливая племянника так велеречиво, будто он был скаковой лошадью на торгах. «Прочие знакомцы зовут Вивьена месье Ривалем, но вам, дорогая N, и только вам он, конечно, разрешит сменить эту формальность на имя Савелий, как принято в нашем узком семейном кругу». Сава быстро сбился со счета, скольким тетушкиным подругам должен предоставить исключительное право звать его Савелием, да и мысли его были заняты другим. «Моя дражайшая! – восклицала Татьяна Илларионовна, обнимая очередную знакомую. – Благодарю тебя, дом и впрямь чудесен. Это все мой дорогой Савелий. Он всю зиму трудился не покладая рук и вот, только полюбуйся результатом!» Каждый стремился выразить свое восхищение обновленным петергофским домом, модными парадными интерьерами, бальными залами, свадебным столом, что растянулся сквозь несколько раскрытых настежь комнат, и кулинарными изысками, и приглашенными из Петербурга музыкантами, и балетной труппой, и легким запахом бесчисленных цветов, и продуманностью нынешнего дня, и проч., и проч. Татьяна Илларионовна пользовалась случаем выгородить племянника и тайком пристукивала его веером, если он забывал улыбаться и хоть немного поддерживать беседу. Саве было очень плохо. Он никак не мог улучить момент, чтобы признаться тетушке в обмане. Мало ему тревоги о Михаиле, теперь к ней добавился еще и стыд перед Константином. А если младший Измайлов случайно услышит, как гости хвалят Савины архитектурные решения? Какой будет позор! Они давно уже воротились с венчания. Теплый майский день понемногу клонился к закату. Лев Алексеевич и Мари продолжали принимать поздравления и подарки и, несмотря на усталость, светились таким счастьем, что Сава даже услышал краем уха от одного знатного старика, будто тот в жизни не видывал подобной искренности меж женихом и невестой безо всякого брачного расчету. Первый вальс согласно обычаю Мари танцевала не со Львом Алексеевичем, но с почтеннейшим из гостей, обязательным «свадебным генералом». Им оказался некий Татищев. В течение зимы Савелий не раз слышал эту фамилию, с благоговейным трепетом слетавшую с тетушкиных губ. В петербуржском свете Татищев отчего-то имел сверхъестественную власть и славу, а потому для тетушки был настоящим алмазом. Заполучив его в круг гостей, Татьяна Илларионовна ликовала с неделю. Сава находил это странным, но минувшей зимой тетушка и в целом вела себя чудно. У Савелия же присутствие на свадьбе генерала никогда не вызывало предвкушенья или других примечательных эмоций. Ровно до той минуты в бальной зале, пока он не понял, кто таков этот генерал и почему он оказался в их доме. Алексей Иванович Татищев прибыл вместе с Измайловыми. Старшая сестра Михаила и Константина, Татьяна Дементьевна, была ему супругой. В один миг перед Савелием пронеслась вся банальная правда. Вот почему тетушка не отказала Михаилу от дома, не прервала зимнюю переписку и пригласила его на свадьбу. Он приходился зятем генералу Татищеву, и через него она свела знакомство с самым важным и выгодным гостем. Татищев был немолод, приземист, но статен, широк и крепок фигурой и очень, очень строг. Сила его и жестокая властность держались во взгляде даже при ласковых, отеческих почти улыбках, которые он обращал к Мари во время первого вальса. Сава боялся и его самого, и за сестру, которая в руках генерала казалась белым перышком. Сожми чуть крепче – и непременно сломишь. Но все прошло благополучно: тетушка от радости едва не лишилась чувств, Лев Алексеевич под бурные аплодисменты принял у генерала свою невесту, а грозный Татищев отошел к прочим офицерам. Мысль у Савы работала лихорадочно. Стало быть, вот кто послал Мишу на Кавказ. Или же исполнил его желание там оказаться. Нет. Как может быть у человека двадцати лет, молодого дворянина, желание идти на войну? Этот Татищев насильно отправил Мишу на погибель. Но наблюдая нынче всю семью на противоположном конце залы, Сава не видел меж Татищевым и Михаилом неприязни. Напротив, они говорили сердечно, как старые приятели, хотя и не без должного уважения младшего чина к старшему. Отрешенно кивая тетушкиным знакомцам, Савелий незаметно наблюдал и за Константином с Татьяной. Те были похожи меж собой, несмотря на десятилетнюю разницу возраста: оба невысокие и худощавые, с некоторой резкостью мелких черт, отрывистыми, как бы нервными движениями и выражением пресыщенности в продолговатых глазах. В них легко угадывались брат и сестра, но оба они притом разительно отличались от Михаила, всегда уравновешенного и неторопливого. Даже в облике своем – высокий, осанистый, с благородными мягкими чертами лица, грациозностью жестов – он был им противоположностью. Казалось, что он сам по себе, а вовсе не из рода Измайловых. И во всю свадьбу, с самого венчания, он еще ни разу не подошел к Савелию. Немного оправившись после мимолетной встречи, Сава был убежден, что выпорхнет из церкви прямиком в Мишины объятия, но не тут-то было. Измайлов уже садился в коляску с друзьями офицерами, всходя по ступенькам с небольшим, но видимым усердием, которое тщетно пытался скрыть. В ту минуту у влюбленного Савы заныло сердце. Его Мише больно. Хотелось броситься вдогонку, быть рядом, утешить, хотя к чему Михаилу такие утешения, Савелий не знал. Он был вдохновлен, счастлив и окрылен надеждой. Затем они приехали в дом. Началась поздравительная суета, хлеб да соль, шампанское, скрипки. Гости перемешались в сенях и гостиных первого этажа, и Сава почти не видел Михаила. Но ничего. У них весь бал впереди. Прошел вальс Мари и Татищева. Музыканты заиграли котильоны и мазурки. Тетушка заставила Савелия пригласить нескольких барышень. Он даже не помнил, как вел партнерш и вел ли их вовсе, потому как все мысли его обратились к Михаилу. Тот, конечно, не танцевал, но проводил время в обществе товарищей, коих здесь было много, или со Львом Алексеевичем, или с братом и сестрой, или с Татищевым. На Саву он даже не глядел. Почему Михаил не подошел? Не заговорил? Даже и головы не повернет. Савелий терялся в догадках. Ведь на венчании он видел в зеленых глазах ту взаимность, которой дышало последнее письмо. В голосе Михаила, в единственном «Поздравляю» была такая нежность, что хотелось прилечь на пол и свернуться котенком в клубок. Это все потому, что тетушка рядом, наконец решил Сава. То нужно танцевать, то с кем-то познакомиться, то сопроводить ее до буфетной. Он чуть не стонал от отчаяния. Конечно, Миша видит, что он не один, и потому не подходит. Понемногу за окнами стемнело. Гости бродили по анфиладам, многие отправились в сад. Мари и Лев Алексеевич примостились в уголке бальной залы с его родителями и о чем-то тихонько шептались. Тетушка упорхнула показывать подругам интерьеры, но Михаил по-прежнему держался в кругу приятелей. Сава демонстративно сидел один, насупившись, и крутил в руке бокал шампанского, хотя это не помогало. Измайлов будто вовсе забыл про его существование. Разве не может он на минуту уйти от своих офицеров и побыть с тем, кому объяснился в чувствах? Или не было там никаких чувств? Савелий выпил шампанское залпом. Дурак, всего себя раскрыл в той церкви. Ведь сколько твердил: нельзя доверяться, нельзя терять голову, нельзя забывать гордость, а сам тут же полетел навстречу, как мальчишка, коим был четыре года назад. Что ж, может офицеров тех он дольше, чем пять месяцев не видел, и потому никак не наговорится. Какая, в сущности, разница? Нынче свадьба Мари, и важнее этого нет вопросов. Савелий пересек бальную залу, подошел ко Льву Алексеевичу, который, ненадолго оставшись один, наполнял свой бокал шампанского в отсутствие слуг, и, став рядом, велел коротко: – Налей и мне, Лева. Ему становилось слишком тошно и душно, и даже второй залпом выпитый бокал не облегчил сего положения. Спустя несколько времени он разыскал Мари, дабы утешиться в ее светлом обществе. Сестра отдыхала в маленькой гостиной подле бальной залы, скрываясь от поздравлений и комплиментов тетушкиных льстецов. Наконец-то Мари и Савелию удалось поговорить и о венчании, и о вальсе с Татищевым, и о первых впечатлениях молодой невесты. Мари была взбудоражена и трещала без умолку, так что все время ерзала по диванчику, подавалась к брату навстречу и тотчас возбужденно отстранялась. Бурные чувства, особенно счастливые, она издавна выражала только так, и Сава наблюдал теперь за нею с удовольствием. Под действием энергического восторга любимой сестры у него и самого отчасти прояснялось на сердце. Но долго наслаждаться веселостью Мари было нельзя: уже через четверть часа в гостиную заглянула тетушка и ласково, но настойчиво попросила невесту вернуться к оставленному обществу. Сава же не имел ни малейших намерений вновь видеть общество. Там были тетушкины подруги, которых он должен обхаживать, их жеманные дочки, противный стыд перед Константином Измайловым – и равнодушие любимого мужчины. Посему, соврав тетушке, что задержится в гостиной и приведет себя в порядок, Сава выждал время и отправился в сторону, противоположную бальной зале, используя узкие и совершенно пустые коридоры, о которых почти никто не знал. Единственный раз он ощутил пользу оттого, что прожил в петергофском доме несколько месяцев кряду. Миновав пару укромных комнат, он выскользнул сквозь неприметную дверь в ночной сад. Какой девственно трепетной и беззащитной была эта майская ночь! Трава на лужайках и листья деревьев едва позеленели, еще не успев налиться всей своей яркостью. Вокруг было темно, но дорожки освещали массивные шестигранные фонари – неуклюжие, как всегда казалось Савелию, но притом и отчасти милые. Он помнил, как в апреле их вкапывали рабочие, а Константин Измайлов лично отмерял ровное расстояние: сперва шагами, затем линейкой. Нет, так нельзя. Что ни мысль, то об этой семье. Сава отошел подальше, туда, где сад уже не был таким ухоженным, и присел под фонарем на край скамейки. Царила совершенная тишь, все гости давным-давно ушли в дом, прячась от темноты и охладившегося ночного воздуха, но Сава не боялся затерянного одиночества. А ведь было время, когда его всерьез страшил сад женевского особняка на улице Р. Как хорошо, что это позади. Хотелось курить, но пахитосы остались в спальне, подальше от тетушки. Савелий подышал на озябшие ладони, чтобы согреться. Ни за что он не вернется в треклятый дом. Застынет тут насмерть, но не вернется. Хотя насмерть, наверное, не получится. В эту минуту он услышал позади себя шаги, а после на плечи его опустилось нечто знакомое и спасительно теплое: редингот, в котором он давеча ездил на венчание. Незачем было поворачиваться, чтобы узнать, кто еще решил прогуляться в безлюдном саду. – Как вы меня нашли? – Савелий кашлянул, прогоняя из голоса хрипоту и вместе с ней предательское волнение. Он должен звучать гордым и равнодушным. – Я видел вас в окно, – Михаил опустился на скамейку, и Сава развернулся на ее торец так, чтобы оказаться к Измайлову спиной. В приглушенный голос прокралась улыбка, как если бы Михаил ничего не заметил или, напротив, заметил все тотчас. – Куда интересней история о том, как я нашел в этом огромном доме ваш плащ. Зачем вы вышли без него? Уже кашляете. С вашим хрупким здоровьем... – Почему вы избегали меня весь день? – прервал Сава. Вопрос выпорхнул сам собою и прозвучал грубо. Испугавшись и одновременно устыдившись и самого вопроса, и стыда за него, Савелий закутался в редингот. – Ваша тетушка меня не любит. Я не хотел ставить вас под удар, – легкость вдруг исчезла из прежде ласкового голоса, который стал серьезным, ниже на тон и даже немного грустным. От такой внезапной перемены сердце у Савы трепыхнулось. – И это вся причина? – прошептал он, теребя пуговицу незастегнутого плаща. Несколько мгновений молчания, а после: – Вся. Сава мелко вдохнул и выдохнул. Он ведь и сам предполагал подобное, пока не поддался глупой обиде. – Я думал, что после моего письма вы не рассердитесь на вынужденную отчужденность, – прибавил Михаил, и от едва заметного разочарования, скользнувшего печальной ноткой между слов, Сава до того испугался, что готов был, кажется, в секунду позабыть, как весь день мучился. Сиди смирно, приказал он себе, имей хоть какую-то гордость. – Вы нынче особенный, – продолжил Михаил. – Я наблюдал за вами в церкви и после, на балу, и все думал, что в вас изменилось. Но наверное, все изменения случились во мне, ведь нынче я смотрю на вас совсем другими глазами. – Перестаньте, – обронил Савелий, не услышав даже сам себя. – Вы до того искренне любите сестру, что это чувство растопит любого циника. Мне жаль, что вам так мало удалось побыть вдвоем, лишь вечером, пока рядом нет гостей. У вашей сестры чистое сердце, и Лева будет счастливейшим из мужчин. Савелий не мог отвечать, продолжая тормошить свою пуговицу. – Татьяна Илларионовна, должно быть, тоскует в душе, что дочь ее покидает, и потому так настойчиво ангажирует вас. Я знаю, вам неприятны светские любезности и чужие лица, но с подругами княгини вы держались с большим достоинством. Савелий нервно заправил за ухо прядь волос. – Вы прекрасно танцуете, Сава. И нынче барышни смотрят не на офицеров, но лишь на вас одного, – голос позади звучал мучительно, осязаемо ласковым, гладил по спине, что теплые ладони. – Хотя тот бокал со Львом Алексеевичем и был лишним. – Хватит, зачем вы... – Простите, если я ранил вас. Вы ведь знаете, что я того не хотел. Притворяться невозмутимым, гордым и бог весть каким еще букой Сава больше не мог. Все существо его рвалось навстречу, так что внутри полыхало живое пламя, от которого телу было и горячо, и отчего-то смертельно холодно. Он выждал короткую паузу, собираясь с силами, и затем решился: – Я скучал. Словно дождавшись желанного знака, позади раздался шорох ткани, короткий, легкий, что капли, перезвон, воздух невесомо качнулся, а в следующий миг – точно в мечте, во снах – крепкие руки обняли Савелия сзади, и любимый голос коснулся до шеи шепотом: – Я тоже. Сава невольно вздрогнул: тело испугалось давно забытых прикосновений и жара на обнаженной коже, но Михаил не поцеловал его. Вместо того он отнял руку и поправил его воротник так, чтобы укрыть шею от ночного холода, а после крепче прижал Саву к себе. Все происходило в точности так, как представлял Савелий, как должно оно было случиться: не просто объятие, но защита. Опора за спиной. Это было так прекрасно, что у Савы перехватывало дыхание. Он перевернулся к Михаилу и уткнулся лбом ему в грудь, обнимая неловко и на ощупь. Лицо обожглось о холод медалей и пуговиц, но Саве не было до того дела. Он знал, что под красивым парадным мундиром с его георгиевским орденом, эполетами и золотыми обшлагами по-прежнему Миша, тот самый Миша, которому отдалось сердце. – Ну что ты? – шепнул Михаил, поглаживая его по голове. – Что такое? Все хорошо. Сава сцепил пальцы в замок у него на пояснице и, как ни сдерживался, всхлипнул. – Я должен был приехать раньше, – чуть склонившись, Михаил поцеловал его в макушку. – Только измучил тебя. – Не уезжай больше, пожалуйста, – протараторил Савелий. – Куда я теперь? – Измайлов улыбнулся, тихонько отстраняя его за плечи. Сава стеснялся слез, а потому отпустил Михаила и быстро их вытер, не смея поднимать припухших глаз. Он презирал себя за такую постыдную и глупую сентиментальность. – Посмотри на меня, – мягко попросил Измайлов. Сава мотнул головой и тотчас услышал добрый смешок: – Совсем еще ребенок. – Нет, не ребенок, – задетый за живое, Савелий мгновенно позабыл о робости и глянул на Михаила насуплено, почти что с вызовом. Ответом ему стало лишь давешнее умиление, и, подхваченный майским вихрем в зеленых глазах, Сава тут же осекся. Они изучали друг друга взглядами, уместившись на пятачке золотистого, опадавшего, будто пыльца, фонарного света, и оба, кажется, все еще не могли поверить, что наконец встретились наедине. Савелий потянулся к Михаилу, чтобы снова его обнять, но Измайлов вдруг поймал его двумя пальцами за подбородок и, приблизив к себе, поцеловал. Поцелуй этот был коротким и осторожным, чтобы не испугать Саву, но тот откликнулся странным образом. Какая-то вспышка прежде не ведомого, безотчетного страха пронеслась по всему его телу, и он отдернулся назад в рефлекторной защите. – Ты что? – удивился Михаил, вновь привлекая его к себе. – Я не знаю... – растерянно забормотал Сава, – я не хотел, прости, я не нарочно... – Ничего, – с неожиданной нежностью прервал Измайлов. – Для тебя это все, должно быть, впервой. Саве показалось, что от подобных слов он сейчас же провалится сквозь скамейку под землю и больше не покажется оттуда на свет божий. Так вот откуда в Михаиле эта деликатность. Он убежден в Савиной неопытности. – Или не впервой? – изогнул бровь Измайлов. – Н-нет... – кое-как выдавил Савелий и тотчас, еще не увидев, но почувствовав, как тяжелеют лежащие на его плечах руки, забормотал: – Это было давно, почти пять тому лет, безответно, ты сердишься?.. – Нет-нет, что ты, – с быстрой улыбкой встрепенулся Михаил. – Это ничего не значит. Но Сава уже наблюдал обратное: на лице Измайлова, будто загорелом от рыжего фонарного света, мрачной тенью проступало разочарование. – Миша... – Я не вправе требовать от тебя целомудрия, – сказал тот. – Ты же не барышня. Но несмотря на подобное утешение, Савелий услышал переход к резкой, военной чеканке слов и в одночасье почувствовал себя замаранным. Осторожно, но решительно он выпутался из объятий Михаила и хотел даже отвернуться обратно на свой торец скамейки, как вдруг голос Измайлова, как бы опомнившись, смягчился: – Да, я действительно мечтал быть первым, но это пустое, Сава. Совершенно пустое. Тебе двадцать лет. Думая, что все это время ты не знал любви, я был наивен. – Ты это нарочно говоришь, – понуро молвил Савелий. – А на самом деле я тебе уже неинтересен. Такой. – Ты его любишь? – Михаил спросил это очень сдержанно, так чтобы за спокойствием не слышалось горечи. Но сердце у Савы горело. Как он мог, как он посмел его ранить? – Нет, не люблю, – шепнул он. – Тогда почему так отпрыгнул от поцелуя? Савелий закрыл лицо руками и потряс головой – не знаю. Он уже понимал, что в одночасье по глупости лишился всего, чем жил с самой осени. На что он только надеялся? На сказку? На чудо? Не будет никакой любви, не будет «их», не будет рядом беспричинно доброго Миши. Он никогда не разорвет свою больную связь с Женевой, никогда не смоет пятно позора, никогда не вздохнет полной грудью, никогда... – Иди ко мне, – прошелестел тихий выдох, а после Савелия обернули в тепло объятий, и, жмурясь, он поспешил в них спрятаться. Всю жизнь он скрывался от боли в собственной спальне, кутался в пуховое одеяло и совсем не знал и не догадывался, что на самом деле должно быть вот так. – Это была несчастная любовь тогда, почти пять лет назад? – спросил Михаил. Савелий кивнул. – И это были единственные в твоей жизни чувства? – Нет. – Нет? – Еще ты. Он услышал над собою смешок, а после его стиснули так крепко, что стало даже чуть больно. – Вернемся в дом, – предложил Михаил. – Мы давно ушли. Боюсь, как бы княгиня Меньшикова тебя не хватилась. – Княгиня, скажешь тоже, – Сава улыбнулся, поднимая голову с Мишиного плеча. Тот смотрел на него безо всякого упрека, снисходительности, презрения, разочарования, досады или иного подобного чувства, а напротив, в точности так, как до откровения, а может быть, еще светлее. Они поднялись со скамейки и неспешно направились в сторону дома по дорожкам, вычерченным рыжими красками по ночному холсту. После долгого сидения нога беспокоила Михаила, и он делал усилие, чтобы выровнять походку. Савелий едва мог это выносить. Он понимал, что Миша живет с болью не первый год и, должно быть, привык к ней, но для него самого эта боль была новой, а потому чувствительной. – Миша! – неожиданно он как опомнился, сходу хватая Измайлова за руку. Тот обернулся и даже встревожился: до того испуганным оказалось Савино лицо. – Что такое? – Тетушка всем рассказала, будто это я подготовил дом к свадьбе. Я так боюсь, что Константин Дементьевич узнает! – во весь бал мучимый этим стыдом, Савелий наконец почувствовал нечто похожее на облегчение. Хоть кому-то признался. Но Михаил, вопреки Савиным ожиданиям, не спешил его утешить. Он нахмурился и несколько замедлил шаг: – Савелий. – Да?.. – тот так и похолодел. – Мой брат еще не дорос до того, чтобы его звали Константином Дементьевичем. Сава даже не сразу понял, что Михаил шутит. Каждый нерв в нем был нынче до того оголен и уязвим, что любое нечаянное слово тотчас приобретало фатальный смысл. Но зеленый взгляд добродушно посмеивался, и Сава, наконец откликнувшись ему спустя оцепенелое мгновение, тоже не удержался от улыбки. – Мы еще днем слышали возлияния твоей тетушки. Костя и не думал обижаться, – отмахнулся Михаил. – Мне все равно перед ним очень стыдно. Я непременно покаюсь тетушке. – Глупости, – Измайлов потянул Саву к себе, и, приобняв за талию, легко поцеловал в висок. – Костя забыл об этом и ты забудь. Савелий никак не мог сознать, что вот так, в одну секунду, лишь от объятия любимого мужчины и двух его ласковых слов рассеивается тревога длиной в целый день. У него теперь есть мужчина. Его мужчина офицер и георгиевский кавалер. Они идут рука об руку в дом. Как такое сознать? А после было одно только счастье. Исчезли тяжелые мысли, с сердца сорвались оковы, и взор, давеча замутненный обидой и страхом, прояснился. Бальные залы засияли хрусталем и бриллиантами, музыка взвилась чистейшими трелями до самых расписных потолков, и даже гости, парадный вид которых недавно наводил на Савелия уныние, теперь показались ему милейшими людьми. Он видел улыбки, он слышал задорный смех, он верил в искренность забавлявшихся дам и кавалеров и в подлинную их любовь и к тетушке, и к нему самому и, конечно, к Мари. Вновь были танцы, и Сава, к большому удивлению Татьяны Илларионовны, не пропустил ни единого. Ему хотелось стать частью той памятной беззаветности, которая больше не повторится. Он приглашал барышень одну за другой, и те отвечали ему с озорством, с искорками любопытства в горящих глазах, с застенчивой мягкостью улыбок, что преображали надуманные жеманные выражения чудесной простой, и Сава, ведя княжон и графинь в вальсе, хотел подарить им тот свет, которого в нем самом вдруг стало слишком много. Он знал, что Миша наблюдает за ним, взгляды их то и дело пересекались, и от той беглой нежности в зеленых глазах, которую Измайлов не мог и не хотел больше скрывать, кто бы ни был с ним рядом, Саве хотелось петь и кружиться. В полночь подали ужин, на котором Михаил и Савелий, выбранные молодыми в качестве шаферов, произносили по очереди и, конечно, вслед за генералом Татищевым торжественные тосты. Зная свою неуверенность, Сава давно заготовил и выучил речь. Признаться, то было единственным, что он сочинил во всю зиму и весну помимо бесконечных писем к Михаилу. Он рассказывал о своей любви к сестре, о знакомстве Мари со Львом Алексеевичем, о том, как тот вошел в жизнь семьи Яхонтовых, будто был в ней всегда, о счастье, которое он, Сава, испытал, узнав о помолвке, и о трогательных приготовлениях к будущей свадьбе. В конце он добавил, решившись: – Я верю в то, что любовь может быть вечной. Он обращался к молодым, которые отвечали ему умилением на лицах, но каждое слово его адресовалось Михаилу, сидевшему подле Льва Алексеевича. Сава видел тихую, как бы задумчивую Мишину улыбку и знал, что тот все понял в точности так, как нужно. Сам Михаил говорил по-военному коротко, но от сердца. В отличие от робкого Савелия, он не готовился заранее и сочинял тост на ходу. Он поздравил молодых, пожелал им в любую минуту сохранять взаимное понимание и уважение и, в заключение добавив, что прежде не бывал на такой душевной свадьбе, обвел глазами гостей, которые согласно закивали в ответ. – И конечно, я тоже верю в то, что любовь бывает вечной, – Михаил поднял бокал и в эту минуту беззастенчиво скользнул взглядом с молодых на Саву, бывшего подле сестры. Тот испуганно выдохнул и, зардевшись, уставился в тарелку, но было поздно: Мари уже все поняла. Пользуясь всеобщим оживлением после тоста, она наклонилась к брату и лукаво прошептала ему на ухо: – Он из лакеев всю душу вынул, пока искал твой плащ. Веселье не утихало до трех часов пополуночи. Заливались трелями скрипки, танцы не прекращались, услужливые официанты проворно сновали по дому с шампанским и закусками. Мари вместе с Татьяной Илларионовной растворились в толпе и потихоньку скрылись с праздника. По обычаю уход невесты должен был остаться незамеченным, но Сава, разумеется, знал и точную минуту, когда сестра направилась в спальню, и волнительные чувства, которые она при этом испытывала. Еще несколько времени Савелий провел в обществе князя Меньшикова, но тот весь обратился к ближайшему будущему и, кажется, утратил способность соображать. Ничего не произносилось вслух, однако тревога, томление и вместе с ними целомудренная стыдливость перебежали от Мари ко Льву Алексеевичу через случившегося меж ними Саву, который и сам начал чувствовать нечто подобное. Ему не давала покоя мысль о том, что Миша проведет в их доме всю ночь. Некоторые гости разъехались по собственным дачам, прихватив с собою друзей, иные отправились в Петергоф, но многие остались в особняке. К их числу принадлежали и братья Измайловы. Планом размещения в спальнях занимался Константин, Савелию же этот план он небрежно показал однажды подле экипажа, когда юноша намеревался в очередной раз ехать на воксал, а после к тетушке в Петербург. Окинув взглядом схематично нарисованные комнаты, Сава убедился, что Михаила поселили в ту спальню, которая находилась дальше всего от Савиной: на другой половине дома и даже в другом этаже. В ответ на многозначительно изогнутую бровь Константин доложил отрывисто и сухо: – Комнат не хватает. Мы с братом займем одну, но дальнюю, чтобы прочие гости этого не видели и вы не испортили себе репутацию. – Там же одна кровать, – нахмурено пробурчал Савелий. – Поспит на кушетке, – отсек Константин. Голос его звучал деловито и безразлично, словно речь шла не о его родном брате. В ту минуту Сава невольно вспомнил неприятный откровенный разговор, во время которого Константин почти в открытую заявил, будто Михаил хуже, чем хочет казаться. Откуда у него такая нелюбовь к старшему брату? Или же в их семье подобное составляет норму? Савелий и Мари всегда относились друг к другу с нежностью, не стеснялись проявлять заботу и взаимную привязанность, а потому равнодушные слова о том, что брат поспит на кушетке, стали для Савы настоящим потрясением. Но как бы то ни было, свадебную ночь им предстояло провести под одной крышей, и когда Лев Алексеевич, с благословения шурина, наконец отважился пойти во второй этаж, где для него и Мари была приготовлена супружеская спальня, Сава ощутил внутри вихрь паники, не имевшей, однако, уже ничего общего с нынешними молодыми. Будто в оцепенении, будто он сам был невестой подле брачного ложа, Савелий прошел до выхода из бальной залы, остановился на минуту и, в последний раз улыбнувшись украдкой зеленому взору, что неотступно его сопровождал, отправился к себе в полумраке засыпающего дома. Он верил в то, что Михаил к нему придет, и в одночасье боялся верить. Разве можно, разве даже прилично вот так, в самую первую ночь? У них еще не было даже поцелуя, не считая той робкой попытки, о которой Савелию было совестно вспоминать. Он не ложился в постель и, затушив все свечи, кроме одной, сидел в шерстяном пледе возле окна, наблюдая за слугами, что гасили в саду фонари и обращали таинственную манящую рыжеватость дорожек в тревожный предутренний мрак. Сна не было ни в одном глазу, а тело сковало ужасом. Как ни готовился Савелий, ни ждал, ни прислушивался, а все равно, когда в дверь тихонько стукнули, вздрогнул и инстинктивно дернул за края пледа, заворачиваясь глубже. Сердце колотилось где-то в горле, руки не слушались, убирая плед и подхватывая свечу, чей огонек пугливо и неверно заколебался не столько от движений шагавшего Савелия, сколько от дрожи его ладоней. Михаил стоял на пороге в простой и свободной белой рубашке, так разительно отличавшейся от роскошного давешнего мундира, что Сава не сразу даже осознал такую перемену. Словно герой из волшебных фантазий наконец обратился в земного мужчину, которого можно было коснуться, поцеловать, желать... – Ты позволишь? – кажется, Савино оцепенение затянулось, потому что Измайлов, по-прежнему стоявший под дверью, не выдержал и кивнул внутрь спальни с легкой улыбкой. – Да-да, конечно, – засуетился Сава. Хотелось провалиться от стыда уж в сотый раз за день. Михаил переступил порог, и Савелий вновь притворил дверь, которая бесшумно вошла в проем, отсекая от спальни весь прочий мир. Будто накрывшись черной вуалью, они оказались в этой ночи так близко, что Сава чувствовал подле себя спокойное дыхание Михаила. Свеча в руках так и дрожала, и Сава поспешил отставить ее на столик. – Иди сюда, – Измайлов коснулся до его запястья и мягко потянул к себе. – Ты меня боишься? – Н-нет... – Руки такие холодные, – он сжал его ладони в своих, согревая. – Все хорошо, я не причиню тебе зла. – Я знаю, – шепнул Савелий. Он не понимал, что с ним. В нем будто шла смертельная схватка двух равных по силе чувств. Одно настойчиво стремилось к Михаилу, хотело отдаться в его власть, верить ему до конца, утонуть в его изумрудных глазах и забыть все, что не было с ним связано. Другое, какое-то темное, подспудное, тащило Саву назад, в безопасность брошенного пледа, подальше от неизвестности и хаоса, которые сопровождают сильную любовь. Савелий как мог пытался отринуть предубеждения, но они плохо поддавались рассудку и словно вросли в сами инстинкты. Михаил потянулся его поцеловать, но, как и в прошлый раз, едва почувствовав вторжение иного человека в такую близость, Сава попытался отдернуться, после чего тотчас услышал разочарованный вздох. – Прости, – с раскаянием шепнул он. – Я не знаю, что это со мною... – Та любовь была очень несчастной? – почти утвердительно спросил Измайлов. – Видимо, да, – голос у Савы совсем потух, – раз теперь я неспособен даже на поцелуи. – Глупости. Это поправимо. – Теплые ладони скользнули вверх по рукам Савелия и легли ему на плечи. – Тебе нужно довериться мне. – Я верю. – Еще нет. – Кончики пальцев коснулись до щеки, и Сава невольно вздрогнул, напрягшись. Ему было горько и стыдно, и он совершенно не знал, что делать. – Мы с тобою не станем спешить, – Михаил говорил вкрадчиво, утешая Саву течением своего голоса. – Я пришел не за близостью. Я все понимаю. Если хочешь, я буду ждать. От подобных слов ноги у Савелия едва не подкосились, и счастье, что Михаил его держал, иначе еще одной конфузливой сцены им было бы не избежать. Сава поднял на Измайлова блестящие глаза. Его не бросят. Его готовы ждать. Его будут вынимать из клешней прошлого. Он больше не останется один. – Миша... – Что, мой хороший? – Не уходи сегодня. Пожалуйста. – Я и не собирался, – мягкая улыбка тронула губы Измайлова. – На кушетке, знаешь ли, не очень удобно, особенно когда на кровати твой брат одним глазом спит, а другим наблюдает, чтобы ты не сбежал. Савелий прыснул. – Вот почему он решил ночевать с тобой в одной комнате? – Конечно. Он ведь понимал, что я не выдержу и пойду к тебе. – Тебе пришлось с ним поссориться, чтобы он тебя отпустил? – Отпустил? – шутливо фыркнул Миша. Савелий впервые видел в нем такую непосредственность. – Я ему сказал доброй ночи, хватит с него. – У вас с братом совсем иначе, чем у нас с Мари, – Савелий подался вперед и обнял Михаила, утыкаясь носом в его рубашку, которая пахла чем-то восхитительно свежим и приятным. Как можно, чтобы одновременно хотелось быть и очень близко, и на безопасном удалении? – Мы с Костей попросту двое мальчишек, – улыбнулся Михаил, прижимая Саву ближе. – Тебя не пугают такие объятия? – Нет, – шепнул Савелий. – Стало быть, через одежду я могу к тебе прикасаться, – кивнул Измайлов. Сава поражался, откуда в Михаиле такое спокойствие, которое в одночасье гасило и его собственные тревоги. А еще он испытывал смущение и некое особое, тайное волнение оттого, что Мишино тело оказалось гораздо крепче, чем чувствовалось в саду через мундир. – Можно спросить у тебя что-то? – пробормотал Сава в белый хлопок рубашки. – Если что-то, то можно, – усмехнулся Измайлов. – Только не обижайся, пожалуйста, мне очень нужно знать. – Звучит серьезно. Савелий осторожно отстранился и заглянул в лицо Михаила с такой решимостью, что и тот следом насторожился. – Я у тебя единственный? Просевший голос прозвучал как будто даже с упреком, хотя ничего, кроме просьбы о честном ответе, Сава в него не вкладывал. – Откуда такие подозрения? – удивился Измайлов. – Нет-нет! Нет никаких подозрений! – переполошился Сава. – Я лишь спросил, потому как... – Твой прошлый избранник принадлежал другому, – закончил Михаил. – Или другой. – Другому, – Савелий опустил глаза. – Я не хотел тебя обидеть, во мне попросту есть страх, что все повторится. – Это я уже заметил. – Я не знаю, как иначе. У меня не было иначе, – Сава уставился в пол, обращаясь как будто уже не к Михаилу, но к себе самому. – Когда не делишь с чужим, когда не отрываешь от сердца всякий раз, как он уходит, когда... – Если ты хочешь, чтобы я сказал это вслух: у меня никого, кроме тебя, нет, – слова прозвучали строго, отрывисто, в них было не утешенье, но сообщение факта, и потому, несмотря на сухость тона, Савелий успокоился в одну секунду. Измайлов осторожно коснулся кончиками пальцев до его подбородка. Сава не противился и молча поднял от ковра сверкавший не то счастьем, не то смертным ужасом взгляд. – Что он с тобою сделал? – тихо вымолвил Измайлов, поглаживая подушечками больших пальцев Савину линию челюсти. Тот знал, что отвечать не нужно, и приложил все усилия, дабы удержать себя и на этот раз не отдернуться. Внутри бушевала вьюга, которую тотчас сметало пожаром – он никогда еще не знал такого чувства. От единственных осторожных прикосновений к щекам его бросало то в жар, то в холод. Было так страшно, словно Михаил скользил по его лицу не кончиками пальцев, но лезвием клинка. – Все хорошо, – шепнул Измайлов, – я ничего от тебя не прошу. Сава прикрыл глаза, выдыхая поверхностно и прерывно. Большой палец спустился от подбородка по шее, мягко огладил дрогнувший кадык, остановился в ямочке между ключицами, а после сильная ладонь, не нажимая, но ласково гладя, проскользнула по рубашке до плеча и замерла. Измайлов ожидал разрешения продолжать или любой иной реакции, и Савелий, робко приподняв правую руку, тронул кончиками пальцев его щеку, точь-в-точь повторив давешнее движение. Щека была колючей и жесткой на ощупь, и, прикасаясь к ней, Сава понимал, что никогда еще не знал взрослого мужчины. Это и пугало его, и волновало. Чуть помедлив, он хотел было отнять руку, не смея повторить манипуляции Михаила, но тот неожиданно наклонил голову и потерся щекой о его ладонь. Сава почувствовал под пальцами улыбку и не смог ей не ответить. Горячие руки почти незаметно проскользнули Савелию за спину, и, слегка нажав на поясницу, Измайлов подтянул его к себе, так что теперь они могли коснуться друг друга кончиком носа. Только бы не отпрянуть, только бы не испортить все... Михаил подался вперед, чуть помедлил, чтобы Сава к нему привык, и наконец поцеловал его в уголок губ, спокойно и мягко, следом шепнув: – Дыши. – Чего? – обронил Сава и только тогда понял, про что совершенно забыл. Миша весело хмыкнул и, легонько чмокнув его в кончик носа, отстранился. – Ты уверен, что мне стоит остаться на ночь? – он обвел глазами комнату. – У тебя здесь даже кушетки нет. В ответ на это Савелий молча взял Измайлова за руку и потянул к кровати. Тот приглушенно засмеялся. – Подожди-подожди... – Просто побудь со мной, пожалуйста, – Сава не чувствовал ни капли иронии. – Не оставляй меня одного. Хочешь, я лягу на самый краешек или посплю в кресле, если нам нельзя еще быть в одной постели? – Боже правый, что у тебя в голове? – Мишин голос был теплым, как солнце. – Сперва от поцелуя шарахаешься, потом в кровать тащишь. Ты меня не побьешь во сне, если я случайно до тебя дотронусь? – Не смешно, – буркнул Савелий, хотя на деле его так и подмывало улыбнуться. Они опустились на кровать и как были, в рубашках и брюках, забрались под одеяло, устраиваясь на противоположных друг другу краях. Когда все стихло, и одеяло перестало ерзать от одного к другому, Савелий, лежавший на спине, тихо позвал: – Миша? – М? – был сонный ответ. – Ты еще не передумал со мною быть? – А ты бы передумал? – Я – да. С другого конца кровати раздался смешок, и после ласковым полутоном: – Доброй ночи, Сава. – Доброй ночи, – шепнул он, закрывая глаза. Он был убежден, что не сможет спать подле Измайлова и будет до самого утра лежать с ним рядом, любоваться им, страшиться его, попросту раздумывать над тем, что вот он – настоящий – в его постели, но на деле Сава уснул в минуту. К нему приходили неопределенные взбудораженные картины, которые пропадали, едва появившись, и оттого он то просыпался, то вновь проваливался в сон, пребывая в неясной полудреме. Он помнил, как сперва очнулся на середине постели, как потом ощутил подле себя спокойное дыхание, как в новый раз проснулся уже в объятиях, как было в них тепло и безопасно и как встревоженные сны затем начали отступать. Прижавшись к Мише и чувствуя его тяжелую руку на своей пояснице, Сава думал о том, что впервые вот так лежит подле мужчины, когда за окном уже занимается рассвет, и что в этом нет ничего неправильного или хотя бы неудобного. Сознание его было затуманенным, и, потянувшись навстречу, он чуть коснулся губами до Мишиных губ, теплых и мягких, которые, дрогнув, сонно ему ответили. Уже наступало утро, и солнце незаметно кралось в комнату сквозь сдвинутые сторы, пока, прикрывши глаза, они целовались в полудреме, а после накрылись единственным одеялом, обняли друг друга и крепко заснули.