Трещина в скорлупке

Первым, что Савелий ощутил поутру, был мокрый и настойчивый тычок в руку. За ним последовало глухое ворчание, сопение, чмоканье и наконец – увесистый груз плюхнулся рядом на подушку. – Шарли... – сонно протянул Сава, еще не открывая глаз и пытаясь сдвинуть своего пузатого вельш-корги в сторону, – отстань... Он знал, что сейчас начнется. Уж если Шарли надумал его разбудить, то не успокоится, пока своего не добьется. И тотчас, как в подтверждение, сопение над ухом участилось: пес увидел, что хозяин проснулся, а значит, пора было вытаскивать его из кровати, чтобы скорее бежать на улицу и резвиться. Савелий почувствовал возню, перина заходила ходуном, и в следующую минуту спальня огласилась звонким радостным лаем. – Боже правый, Шарли, – вздохнул Сава. Если немедленно его не убрать, в ход пойдут не только тычки носом, но и шершавый собачий язык. Савелий хотел подняться, чтобы, подхватив Шарли на руки, выпроводить его и еще хоть немного поспать, и уже даже дернулся, как вдруг почувствовал преграду. Преградой этой была рука, покойно лежавшая у него на боку. События давешней ночи всколыхнулись у Савы в сознании, и сон слетел, будто пыль с картины. Как-то разом Савелий понял, что лежит в уютных, разморенных от сна объятиях, что его обнимают со спины, что макушке горячо от чужого дыхания и что та половина постели, где он целомудренно засыпал, теперь пуста и отдана в распоряжение прошмыгнувшего в спальню Шарли. – Доброе утро, – промурлыкал знакомый голос, и вслед за тем Саву притянули ближе, целуя куда-то в ухо. – Доброе утро, – шепнул он в ответ. Сердце заныло так сладко и так часто забилось, что, наверное, Михаил мог это чувствовать. Сава повернул голову, расплываясь в блаженной улыбке, уверенный, что готов к поцелую и что на сей раз никуда не отпрянет, но Миша только потерся носом о его щеку и бережно коснулся губами до скулы. Так оказалось еще приятней, словно они были друг другу очень близки. Савелий хотел перевернуться на другой бок, чтобы обнять Михаила, как вдруг со свободной половины кровати вновь раздалось ворчание, но уже отнюдь не радостное. Шарли подбежал к хозяину, немного помедлил, оценивая положение, а после встал на задние лапы, передними бесцеремонно опершись Саве в ребра, и возмущенно тявкнул на Измайлова. – И тебе здравствуй, – засмеялся Михаил, слегка погладив пса по рыжей шерстке. Но Шарли, кажется, не разделял сей приветливости. Оттолкнувшись задними лапами, он с грехом пополам перевалился через Савелия, который охнул под такой внезапной тяжестью, и забрался между ним и Михаилом. – Уйди, ради бога, – вздохнул Сава, но пес был настроен решительно. Он принялся ворочаться, раздраженно рычать и гавкать на Измайлова и даже порывался куснуть его, пока тот не смирился и не отпустил Савелия, отодвинувшись на край постели. – Ну это слишком! – не выдержал Сава. Подхватив пса, он бесцеремонно ссадил его на пол. Шарли не сопротивлялся и лишь глядел на хозяина печальными преданными глазами, зная, что против такого средства тот никогда не может устоять. – Сиди здесь! – строго приказал Савелий и даже пригрозил Шарли пальцем. – Совсем забыл про манеры? Пес потупился и стыдливо прижал уши. – То-то же, – пробурчал Сава и, забравшись обратно к Михаилу, со вздохом упал на подушки. – Прости, пожалуйста. Он страшно ревнивый. Даже на Мари порой лает. Сава чувствовал себя крайне неловко и вместе с тем расстраивался, что их с Мишей минута нежности так резко и бесславно оборвалась. Но Измайлов и не думал сердиться. Он лежал на боку, подперев рукой голову, и от души забавлялся: – Надо же, какой у тебя защитник. Я-то тебе, оказывается, вовсе не нужен. – Еще чего, – с притворным недовольством запротестовал Сава. – Я не был готов к такой жестокой борьбе, – Мишин голос был ниже спросонья и плавностью своей походил на урчанье кота. Глаза его тоже казались нынче кошачьими: изумрудные, выразительно распахнутые, зажегшиеся лукавой смешинкой. – У меня вдруг появился еще один серьезный соперник. Помимо Трофима. Саву так и подбросило. Это что, шутка? Взгляд Михаила по-прежнему теплился улыбкой, но губы стянулись в тонкую линию, и все лицо начало приобретать еще незнакомое Савелию выражение. Он смотрел на лицо это в тихом ужасе: оно будто бы замирало, каменело, и тотчас в своей строгости становилось взрослее и жестче, так что из любимого Савой молодого мужчины Михаил обращался в того сурового, закаленного, усталого тридцатилетнего ротмистра Измайлова, который вернулся с Кавказской войны. Савелий впервые видел его таким и не на шутку его испугался. Равно как и имени, которое он назвал. – О-откуда... – только и выдохнул Сава. – Ты звал его во сне, – тон Измайлова, вопреки выражению лица, оставался спокойным и легким, как если бы он попросту сообщал Савелию интересный факт. – Дай-ка угадаю. Он был цыган? Савелий опешил. – Т-ты... как... – И фамилия его была Вершин, – невозмутимо продолжил Михаил. – Нет, не Вершин... – пораженно вымолвил Савелий. Неужели он в самом деле говорил во сне? Боже правый, столько лет спустя! Как это стыдно! Как неправильно! Он ведь остыл, отпустил, не надеясь уже ни увидеть Трофима, ни хотя бы узнать о нем. Там, на перроне женевского воксала, они расстались навсегда, и Савелий давным-давно с этим смирился. – У него была другая фамилия... – робко надеясь на спасение, пробормотал он. Но Михаил не стушевался и, точно провидец, изрек: – Тогда Лавров. – Да откуда ты знаешь?! – Савелий не выдержал, подскочил и, усевшись на постели по-турецки, вперил в Михаила изумленный взгляд. Измайлов же, напротив, спокойно перекатился на спину, положил руки под голову и уставился в потолок. – В Москве это известная личность, – выговорил он с неожиданным презрением. – В Москве? Он никогда не был в Москве. Ничего не понимаю, – растерянно зачастил Савелий. Ему казалось, что Миша больше не хочет на него смотреть. – Я тебя ранил, да? Я знал его очень давно, очень, мне было шестнадцать лет, я был тогда совсем наивным... – И он не преминул этим воспользоваться, – оборвал Измайлов. Сава только диву давался, откуда в Мише эта жесткость, откуда он знает Трофима и за что так его ненавидит. – Ничем он не воспользовался. Он мной дорожил, – неосознанно встал на защиту Трофима Савелий. – Мне неизвестно про Москву, я не слышал о Трофиме больше четырех лет. При мне он был беглым крепостным, мы познакомились в Женеве, куда он приехал вместе с младшим братом своего барина, графом Лавровым. Мы привязались друг к другу, я его полюбил, он отвечал заботой и жалостью. Но он всегда оставался верен графу. Мы целовались несколько раз, это правда, но большего не случилось. Я не знаю, отчего во мне по-прежнему живет его имя и отчего я говорил это имя во сне. Сейчас, наяву, я только с тобою, и мне нужен только ты. Савелий задохнулся от темпа и пламенности своей речи, но Измайлов даже не шелохнулся в ответ и отозвался лишь спустя минуту: – От нескольких поцелуев так не замыкаются, Сава. Что еще он с тобою сделал? – Ничего! – едва не выкриком бросил Савелий и, вдруг осекшись, опустил глаза. Он знал, какого признания от него ждут. Сердце набухло тяжелым чувством, оттянулось по ребрам вниз. Никто не подбирался к событиям женевской ночи так близко. – Это не он, – наконец шепнул Сава. Измайлов приподнялся на локтях и спросил, нахмурившись: – А кто? Неприязнь и осуждение исчезли из его голоса. Он будто враз позабыл о Трофиме. – Я не знаю, – едва слышно ответил Савелий. Кровь шумела в ушах, приливала в голову давящей болью. Только не возвращаться туда, ни за что. – Я не помню их лиц. Несколько мгновений свинцового молчания, а после голос Измайлова пригвоздил: – Их. – Это было давно! – отсек Савелий, пытаясь закрыться словами. Постыдные вспоминания, которые он так долго вытравлял из себя и запирал на самом дне сердца, в одну минуту начали возвращаться с издевательски бурной ясностью. Темная гостиная с арабской вязью на стенах, легкий, но одновременно дурманящий аромат кальяна. Чужая ладонь гладит его по щеке. Ложка с зеленой пастой скользит в приоткрытый рот... Савелий с размаху упал на подушки, дернул к себе одеяло, обернулся привычным движеньем в кокон. Уйдите! Не троньте! Почти сразу он услышал любимый голос, что осторожно позвал его по ту сторону укрытия, а следом почувствовал аккуратное прикосновение. Это было совсем не то, что Лев Алексеевич, который однажды гладил его поверх одеяла. Тяжелая рука, лежавшая на пуховом Савином боку, хотела не утешить, но защитить. – Все хорошо... – край одеяла, наброшенный на голову, тихонько отодвинулся, и вместо духоты Сава, все еще жмурясь, глотнул легкого комнатного воздуха. – Я должен знать, что случилось. Медленно, словно боясь взбудоражить опасного зверя, Михаил опустился подле Савы на подушки. Рука его неторопливо, но настойчиво зашевелила спасительное одеяло и проникла внутрь. Савелий не стал вырываться. Он лежал с закрытыми глазами, дыша тихо и неглубоко. Другой рукою Михаил поглаживал его по волосам, перебирал их легонько пальцами, и это движение успокаивало юношу, так что в конечном итоге он позволил себя обнять. – Сколько их было? – шепнул Михаил. – Двое. – Они схватили тебя на улице? – Нет, это был клуб, – Сава прервался. Пришедшие воспоминания волною накатили страх, и он захотел сбросить с себя чужие руки, вырваться из жаркого одеяла и сбежать прочь. – В Женеве есть такой мужской клуб. Особый. – Что ты там делал? – Была ночь перед нашим отъездом в Италию. Я пришел к Трофиму проститься. Мы поссорились, он сказал, что я рушу его отношения с Афанасием Александровичем, и выставил меня из квартиры. – И ты решил таким образом утолить горе? – в Мишиных словах не звучало ни единой ноты упрека. – Он не со зла, – сказал Сава. – Он позже раскаялся. Он нарочно хотел, чтобы я его возненавидел, чтобы оторвал от сердца и уехал без надежд. Хотел ранить меня ради моего же счастья. Я лишь много позже сознал мудрость его поступка. Михаил глубоко и шумно вздохнул, словно подавив рванувшуюся фразу, и выговорил в ответ с предельной аккуратностью: – Я не знаком с Трофимом Вершиным лично, но многократно слышал, что он скандальная фигура в петербуржских и особенно московских кругах. Не оправдывай его, Сава, расскажи мне лучше о клубе. Как он называется? – Я не знаю, они звали его попросту Клубом, или the Joint, как зовут кабаки и притоны в Америке. Я плохо помню все, что... что было. – Не нужно вспоминать все, – мягко ответил Измайлов. – Мне был ненавистен тот Сава, которого все любят из жалости, – Савелий чувствовал, как из сердца его тащат застарелый, изъеденный ржавчиной штырь и открывшаяся рана кровоточит горячо и обильно. – Ведь и он привязался ко мне лишь из жалости. Из мерзкой жалости к любви наивного мальчика. – Ты до сих пор считаешь, что тебя замечают из жалости? Сава неопределенно дернул плечами. – Это не так, – спокойно сказал Михаил. – Продолжай. – Я больше не хотел быть собой. Я хотел повзрослеть и... замараться. – Стало быть, ты добровольно пошел с двумя мужчинами? – недоверчиво уточнил Измайлов. – Я был очень пьян, и мне дали такую пасту, зеленую, я не знаю, как она... – Давамеск, – голос над ухом звучал поразительно невозмутимым. – Ты не понимал, что происходит, так? – Да. – И не осознавал, куда и зачем тебя ведут? – Наверное, – шепнул Савелий. – Я прежде и не думал, что так бывает, когда... несколько. Я не знаю, зачем пошел с ними. Они были ласковы в гостиной, угощали меня, и я им доверился. – И ты не помнишь имен? – Нет. И даже лиц, – Сава был честен. Эти подробности, равно как и события в клубной спальне, остались в памяти лишь намеками, словно то был еще один способ защиты. – Они применяли к тебе силу? – спросил Михаил. – У них были какие-нибудь предметы, или веревки, или... – Нет-нет, такого не было, – Савелий вспыхнул и утопил лицо в подушке. Упоминаний о «предметах и веревках» из Мишиных уст он стыдился больше, чем собственного рассказа. – Ты с кем-нибудь говорил о той ночи? Сава поерзал носом по подушке – нет. – Но ведь тетушка не могла не заметить твоего ночного отсутствия. – Кто-то обнаружил меня на улице, – чуть слышно отозвался Савелий. – Я шел без пальто, дело было в декабре, и казался полоумным. Я ничего этого не помню и знаю лишь со слов Мари. Очевидно, я как-то смог назвать человеку свою фамилию и адрес, меня забрали и отвезли домой. Был скандал, был доктор, он донес тетушке об алкоголе и наркотике, но ты же понимаешь, что доктор не стал смотреть... все. – Они тебя не били? – Нет, – ответил Савелий и, помедлив, решился добавить: – Я им подчинялся сам. – Тебе это нравилось? – Я боялся сопротивляться, их было двое, я был пьян и слаб, и когда я увидел, что они хотят делать... – Я понял, не продолжай. – Я думал, что в Италии начнется новая жизнь, и Трофиму на перроне сказал, что уезжаю возродившимся, но позже я стал понимать, что натворил и кому отдал... – тут Сава осекся и залился краской. – Ты знаешь, – переменившийся к жесткости тон Измайлова дал понять, что сейчас последует о Трофиме: – Если б он только был дворянин, а не бывший крепостной, я бы нашел повод его вызвать. Стреляю я неплохо. – Бог с тобой, Миша, тому почти пять лет! – испугался Савелий. Он отчего-то был уверен, что Измайлов всерьез. – Я отпустил Трофима из сердца, а он и подавно. Я думал, что клубный позор миновал, что я его превозмог. После знакомства с тобой я ведь ни разу не вспоминал ту ночь и не подозревал, что она на меня так повлияла. Зимой я свободно воображал нас с тобою и порой заходил куда дальше, чем поцелуи... Тут Савелий понял, что перебрал с откровениями, и намертво заледенел под своим жарким одеялом. Возникла долгая, долгая пауза. – Воображал, значит? – лукаво хмыкнул Измайлов. – Это не то! – пискнул Сава. – Все было пристойно. – Предположим, я поверил, – смешливая улыбка коснулась до уха поцелуем. В эту минуту перина ощутимо просела: Шарли надоело топтаться на полу, вдали от интересных событий, и он забрался обратно на постель. На сей раз пес решил игнорировать соперника и, улегшись по другую сторону от Савелия, забрался ему под руку мокрым носом. Сава легонько потрепал Шарли за ушами. – Ты так спокоен, Миша, – молвил Савелий. – Я думал, ты на меня разозлишься. – На тебя? – удивился Измайлов. – А ты здесь причем? – Так ведь я же... с двумя. Если бы в нынешнюю минуту Михаил, поразмыслив как следует, признался Саве, что тот прав и что им стоит прервать общение, поскольку к подобному грузу он не был готов, Сава бы понял. Конечно, не сразу. Сперва он бы долгие дни корчился под одеялом, истязал своим хнычем сестру, иссушая ее радость от новой замужней жизни, а после, перестрадав, выстроил бы вокруг сердца еще одну, новую скорлупу, чтобы внутрь не пробрался уже никто и никогда. – Давамеск – очень сильная вещь, Сава, – наконец произнес Михаил, ласково и как бы задумчиво гладя его по волосам и заправляя за ухо выбившиеся золотистого цвета прядки. – Странно, что ты вовсе остался в сознании. – Доктор сказал о том же, – в полтона ответил Савелий. Мишины объятья, его невозмутимость, стойкость и взаимность действовали лучше любого успокоительного. – Они воспользовались твоей беспомощностью. Вершин духовной, а те в клубе – телесной. Да, я зол, но я виню только их, – Михаил говорил тихо и серьезно, а голос его, всегда такой плавный, бархатистый, умиротворяющий, звучал теперь особенно тепло, вопреки словам о злобе. – Ты сам должен себя простить, Сава. Если мучиться каждой ошибкой по пять или десять лет, никаких сил не хватит. Мы все рано или поздно оступаемся. – Ты нет, – обронил Савелий. Измайлов не сразу нашелся с ответом. – Почему ты так решил? – Не знаю, – Сава робко повел плечами. – Мне кажется, ты никогда не ошибался. Михаил усмехнулся от этих слов, но невесело и как бы вглубь себя самого. – Только не делай меня небожителем, – без упрека попросил он. – Если бы я не ошибался, не был бы сейчас калекой. – Миша! – Савелий встрепенулся – до того сильно уколола совесть. Он дернулся повернуться, чтобы рассыпаться в неуклюжих, но искренних утешениях, как вдруг рука Михаила соскользнула с его талии, и в следующую минуту Измайлов, уже приняв сидячее положение, принялся оправлять изрядно помявшуюся за ночь рубашку. – Ты уходишь? – оторопело спросил Сава, приподнимаясь на локтях. Перемена настроения казалась чересчур спонтанной. – Мне придется ненадолго вернуться в Москву, – сообщил Измайлов. Голос его прозвучал ровным и бесстрастным, но Сава ощутил промелькнувшие болезненные обертоны. – Это из-за Трофима? – осторожно предположил он. – Ты к нему поедешь? – Нет, – Михаил нахмурился. – Я не стану его искать. – Ты мне писал, что приедешь навсегда, – беспомощно напомнил Савелий. Он очерчивал взглядом посуровевший, мужественно отточенный профиль Измайлова и начинал корить себя за распахнувшие душу слова, за очередное предательство гордости ради мужчины. «Если собрался идти – пусть идет, незачем его держать, – нарочно твердил себе Савелий, наблюдая за тем, как Михаил легко ерошит густые темные волосы, чтобы придать им приемлемый вид. – Если бросает, пусть бросает. Не смей его удерживать». – Я не отступаюсь от того, что писал, – неожиданно Михаил повернулся к Савелию, и от лаконичной честности его изумрудных глаз Саву бросило в дрожь. – Я уеду всего на несколько дней. Мне нужно осознать и принять все то, что ты сейчас рассказал. Ни один мускул не дрогнул в его лице, ни одна нота не сорвалась в плавном голосе. Он будто сообщал о том, что уезжает выучить к экзамену урок. – Я прошу твоего понимания, – добавил Измайлов, заметив полнейшую Савину растерянность. – Поезжай, если должен, – просевшим тоном вымолвил Савелий. – Мне жаль, что я расстроил тебя своей исповедью. Не стоило так сразу открываться. Я тебя понимаю. И не осуждаю. Только напиши мне потом, что все кончено, чтобы я... Измайлов подался вперед и коснулся до его губ поцелуем. От неожиданности Сава вздрогнул, осекшись на полуслове. – Ты верно поступил, во всем мне сознавшись, – сказал Михаил. Глаза его сверкали так ярко, что было даже больно. – Я не сержусь на тебя. Я тобой не брезгую. Я не хочу терять наши сношенья. – Но и остаться не хочешь, – ответил Савелий. Вышло с обидой. – Я вернусь к тебе, обещаю. Очень скоро. Недели не пройдет. – Хорошо, – Сава кивнул и отвернулся, заставляя себя выглядеть безразличным, но конечно, Измайлов ему не поверил: широкая ладонь накрыла Савину, с силой вжимая в кровать, и, притянув юношу одним резким движеньем, Михаил вновь его поцеловал. Сава с шумом втянул в себя воздух, но не отпрянул. Они так и застыли на миг, оба не решаясь к развитию, но после, не получив, как и прежде, сопротивления, губы Измайлова дрогнули и принялись мягко, неспешно целовать Савины, изучая их и осторожно знакомя с собою. Савелий отвечал несмело, но искренне, не в силах скрывать овладевший им трепет. Его впервые целовали так влюбленно и бережно. Вдруг он почувствовал, как пальцы Измайлова, взбежав по его рукам, крепко сжали плечи, и вместе с тем в поцелуй тоже проникла смелость. Первая деликатность сменилась наслаждением, и в горячем, глубоком дыхании Измайлова, в умелых ласках его рук Сава с замираньем ощутил, что Миша позабыл про давешние барьеры, что он растворился в поцелуе и весь обратился в чувство. Подобное самозабвение вызвало в Саве ответный порыв, он обнял Измайлова и доверчиво к нему приник. Слегка прикусив нижнюю губу Савелия, Михаил отвел ее от верхней кончиком языка и уверенно скользнул внутрь. Интимность этого вторжения подействовала на Саву как удар, и уже знакомая вспышка страха наконец заставила юношу пойти на попятную. Он подался назад и слабо выдохнул: – Не надо пока. Михаил чуть кивнул, продолжая поглаживать Саву по спине. – Я вернусь через несколько дней. Ты будешь ждать? – с надеждой спросил он. В голосе его потрескивала хрипотца неутоленного желания. – А у меня есть иной выбор? – Сава изогнул бровь. Эта неожиданная, распаленная поцелуем дерзость понравилась Михаилу. Он ухмыльнулся: – Полагаю, что нет. Савелий хотел что-то ответить, но осекся, потому как Измайлов вновь потянулся навстречу. Сердце затрепетало, и сладкое предвкушение уже тронуло приоткрывшиеся губы, однако за секунду до поцелуя Измайлов вдруг уклонился и потрепал развалившегося на боку Шарли. – До скорой встречи, мой пухлый друг, – весело сказал он псу. От подобной выходки Сава лишился дара речи, но к счастью, Михаил не собирался его мучить и в следующую минуту, засмеявшись, уже вернулся к прерванному намерению. Он ушел вскоре после этого поцелуя и, хотя расставание было смягчено обещаниями воссоединения, Савелий ощутил на сердце тяжесть. Он прекрасно понимал, что возвращение в Москву преследует цели, о которых Миша, как и в случае апрельской поездки на Кавказ, ему не сказал. Даже если он хотел всего лишь уберечь Саву от излишних волнений, упрямая скрытность настораживала и обижала юношу. Он надеялся на всецелое обоюдное доверие и взаимную поддержку двух преданных друг другу людей, а не продолженье молчанья в тетушкиных чайных. Оставалось надеяться лишь на то, что, вернувшись через неделю, Миша наконец откроется. Сотни мыслей штормом кружились в голове Савелия, и он понимал с совершенной ясностью, что бороться с набегающими сомнениями и терзаниями бесполезно. Посему он попробовал хотя бы загнать ураган внутрь сердца и запереть его там, чтобы никто ни о чем не догадался. Нынче предстоял второй день свадьбы. Тетушка запланировала пикник, или охоту, или прогулки, или катания на лодках и лошадях в несколько удаленном поместье ее давнего друга – Сава не помнил, какой из своих прожектов она в итоге выбрала. Ему хотелось юркнуть под одеяло, притянуть к себе верного вельш-корги Шарли и, уткнувшись в его мохнатый бок, молча страдать. Но он не мог поступить так с сестрой, а потому, проводив Михаила и быстро выкурив у окна пахитосу для успокоения, принялся снимать давешнюю праздничную рубашку, после ночи похожую на половую тряпку. И как они только умудрились до того свирепо ворочаться в постели?! Сава добрался до предпоследней пуговицы, когда вдруг почувствовал в себе чудной щелчок, а в следующую минуту, как-то разом обессилев, с тихим стоном сполз на пол и, подтянув колени к груди, уткнулся в них головой. Тупая, тянущая боль расползлась по всему его телу, оплела своими осклизлыми щупальцами. Где Миша? Почему он не рядом? Когда он вернется? Сколько еще разлук придется вытерпеть? Вдруг он больше не придет? Зачем он уехал? Отчего нельзя выгнать его из сердца и вновь стать свободным? Он был такой гордый, такой прекрасный в своем парадном мундире. Единственный во всем свете нужный. Миша... Савелий ничего не мог: ни играть равнодушие, ни продолжить переодевание, ни встать, ни даже шелохнуться. Таким его и нашла Мари, которая, не дождавшись брата, решилась отправиться к нему сама. Савелий слышал, как после легкого стука дверь зашелестела, отворяясь, а вслед за тем слишком громкий голос сестры разлетелся по спальне растерянным звоном: – Сава! Измайловы уехали! Это прозвучало так, словно и для Савелия новость должна была стать потрясением, но он даже не дернулся в ответ. Несколько мгновений спустя, когда Мари, кажется, осознала представшую взору сцену и тяжесть состояния брата, по паркету быстро-быстро застучали ее каблучки, а дальше Сава окунулся в весеннее дуновение ее духов, легчайший шорох платья, и ручки, такие нежные и родные, встревоженно коснулись до его плеч, заставляя наконец выйти из оцепенения. – Что он... как это... – Мари в ужасе оглядывала осунувшееся лицо брата и измятую, расстегнутую чуть не до самого живота рубашку. – Что у вас здесь произошло?! – Ничего-ничего, это глупости, это от сна помялось, – поспешил успокоить сестру Савелий, скорее прикрывая распахнутую грудь. – Все хорошо. Не тревожься. Он в Москву уехал. По делам. Он вернется на будущей неделе. – У вас не сложилось, да? – осторожно, упавшим голосом спросила Мари. – Нет, что ты, все чудесно! – Сава лучезарно улыбнулся, скорее и изо всех сил вбивая давешнюю боль в глубину. Незачем тревожить Мари. – Мы давеча объяснились, все благополучно. Лучше расскажи мне о другом. Он расслабил позу и, повернувшись к сестре, доверительно к ней придвинулся, препятствуя какому бы то ни было продолжению об Измайлове. Мари тотчас зарделась и, пряча поалевшее лицо, притихшим голосом спросила: – О чем – другом? – Ты знаешь, – ответил Сава, потянувшись взять сестру за руку. С виду Мари казалась прежней, притом очаровательно домашней, хоть и пришла к Савелию с уже уложенной в кудри прической и в новом чайном платье приятного розового оттенка. Однако в бойком взгляде блестящих глаз и в пожатии маленькой ручки промелькнули неожиданные строгость и серьезность, которые прежде не были присущи озорной кокетке Мари. – Все прошло хорошо? – вполголоса спросил Савелий, придвигаясь вплотную и всем видом давая понять, что ему можно верить. Мари упрямо отводила глаза. – Он был нежен с тобой? – Сава! – сестра вспыхнула и, не выдержав, отдернула руку. – Ты мальчишка, я не должна тебе о таком рассказывать! Возглас ее прозвучал сердито и вместе с тем смущенно, но Савелий всегда чувствовал сестру сердцем, и нынче ее трогательная стыдливость уже отозвалась в нем пониманием того, что тревожиться совершенно не о чем. – Поздравляю, – шепнул он. Мари чуть улыбнулась, молвив: – Было очень страшно. Но Лева знал... как нужно. – Я в нем не сомневался, – уверенно ответил Савелий, хотя и здорово кривил душой. Чем ближе он сходился со Львом Алексеевичем, тем сильнее опасался за выбор сестры. Меньшиков был без ума от Мари, был готов носить ее на руках, осыпать ее подарками, исполнять все ее капризы, но для главы семьи, который возьмет железной хваткой дом и хозяйство, этого не хватало, и в степенные мужья Лев Алексеевич годился крайне слабо, подтверждением чему оказались минувшая зима и подготовка петергофского дома к свадьбе. Удивительно, что ничего подобного не замечала тетушка, которую ослепили знаменитая фамилия и довольно внушительное состояние князя Меньшикова вкупе с покладистым характером и искренней заботой о Мари. Савелий предполагал, что тетушка рассчитывает руководить их семейной жизнью и воздействовать на Льва Алексеевича напрямую или же через дочь. Но как бы то ни было и что бы ни ждало новоиспеченную семейную чету впереди, для Савелия первостепенное значение имело счастье любимой сестры, а с князем Меньшиковым она, вне всякого сомнения, была счастлива. В тот день Савелий все же принял участие в празднествах: съездил с прочими гостями на пикник, покатал нескольких барышень в лодке. Он разыгрывал веселье и непринужденность как мог, и, вероятно, старания были убедительными, потому как никто не заметил в нем меланхолии, а барышни продолжали стрелять в него глазками так часто и так выразительно, как никогда до всей этой свадьбы. Татьяна Илларионовна сияла от восторга, видя такой значительный успех племянника, ведь не только девиц, но и их матушек он не оставлял без внимания, а там уж обходительным и приятно скромным юношей интересовались и отцы, которые были главной мишенью княгини Яхонтовой. Наблюдая, как ее нежный цветок, ее мальчик поддерживает беседы с почтенными аристократами, Татьяна Илларионовна так и заходилась от восторга. Савелий же искал не связей, но забытья, ибо необходимость проявлять образованность и дворянскую манерность и досконально продумывать реплики и тон голоса отвлекали его от беспрестанных мыслей об Измайлове. Вечером были чай и танцы в кругу близких, и вновь Савелий, сам не зная как, сиял звездой на небосклоне. Он приглашал барышень, расшаркивался перед их родителями, обхаживал тетушку – словом, из самого себя, которому давно бы стоило укрыться в спальне и плакать, он ненадолго обратился в того загадочного князя Яхонтова, надежду рода, о котором мечтала тетушка. Савелий не понимал, отчего это с ним, его будто несло за собою волной, и он уже не мог остановиться. Светские любезности, поклоны, беседы, танцы, шампанское, тосты за молодых – лишь бы не думать о нем, не искать его или его брата глазами. Прочь из мыслей. Прочь. Прочь! Ночью после праздника, когда многие гости уже отправились спать, Савелий подошел в гостиной к Мари и Льву Алексеевичу, которые во весь нынешний день оставались в тени из-за его самоуправства, и с раскаянием попросил прощения. – Боже правый, Вивьен! – воскликнул князь Меньшиков. – Займи их еще чем-нибудь, сил больше нет! – Да, Сава, спасибо тебе, – с улыбкой прибавила Мари. Кажется, они над ним не подшучивали. Пораженный и растерянный, Савелий кивнул и лишь тогда заметил в пышных складках сестриного платья крепко переплетенные руки новобрачных. На будущий день, когда торжества наконец завершились, а все гости разъехались, так что в доме остались лишь две ближайших подруги тетушки с семьями, выяснилось одно обстоятельство, которое повергло в ужас Татьяну Илларионовну и не вызвало ни толики удивления в Савелии. В первый полноправный день семейной жизни Лев Алексеевич, стыдясь и робея, сознался, что не успел подготовить свой петербуржский дом к прибытию супруги. Увлекшись петергофскими прожектами, князь Меньшиков совсем позабыл, что его собственный особняк на Вознесенском проспекте нуждается хотя бы в малейшей организации женской половины, супружеской спальни и проч., и вспомнил о том лишь за пару недель до венчания. Благоустройство начали нахрапом, но, поскольку у Льва Алексеевича не оказалось под рукою Константина Измайлова и всеми работами он руководил сам, то ничего не было сделано в срок, даже напротив: прежнее разрушили, а за новое не принялись. Теперь молодой чете предстояло либо ехать в полнейший хаос ремонта, либо: – Оставаться в Петергофе и точка! – отсекла княгиня Яхонтова. Сама Татьяна Илларионовна намеревалась вернуться в Петербург вместе с подругами, прихватив с собою и Савелия. Пока что никто открыто не заявлял о разлуке Мари и ее брата, но неизбежность сего витала в воздухе удушливостью, как перед летней грозой. Быть может, из-за этого, а может, растратив все силы на давешний апломб, утром после второго дня свадьбы Савелий почувствовал недомогание, а уже к вечеру у него серьезно поднялась температура. Этого следовало ожидать, презрительно думал Сава. Он ведь больше полугода не болел – неслыханный для него срок. Теперь начнутся доктора – вот уж слышно, как один из них топчется за дверью – а с докторами и микстуры, и отвары, и компрессы, и охи-ахи. Как же он ненавидел свою телесную слабость, как мечтал однажды стать сильным, закаленным, чтобы его не жалели за бледность щек и немощь мышц. Однако любой спорт или иные потуги к укреплению здоровья, кроме верного питания, крепкого сна и прогулок на свежем воздухе, были категорически противопоказаны. Еще при первой болезни в тетушкином доме доктор вынес семилетнему мальчику приговор: легкие и сердце навсегда ослаблены прошлым образом жизни. О том самом «прошлом образе жизни», связанном с отцом, Савелий старался не вспоминать. Затхлые чердаки, сырость, холод, запах дешевого вина и сиплый мужской голос – таковыми были первые ассоциации Савы с детством ранее семилетнего возраста. Савелий храбрился изо всех сил. Он не хотел, чтобы его жалели и чтобы вовсе замечали его очередное недомогание. Он послушно принимал лекарства, но, оставшись вместе с Мари и Львом Алексеевичем в Петергофе, вел себя так, словно ничего не случилось: ходил по дому, принимал отчеты слуг, приводивших в порядок комнаты после свадьбы, читал и даже немножко писал. Вдохновение, так надолго его покинувшее, понемногу возвращалось, и Сава вновь решился сочинять обещанную Мише историю. Миша... При единственной мысли об этом имени Савелий капитулировал: откладывал в сторону стальное перо, подпирал рукою голову и тихонько вздыхал. Где он теперь? Чем занят? Вернется ли на будущей неделе, как обещал? Несмотря на проведенную вместе ночь – отчего-то Саве хотелось думать о той ночи именно такими словами – и несмотря на трепетное прощание, он не чувствовал уверенности. Михаил полагал, что Сава никогда не знал любви, даже никогда не целовался. В итоге он получил признание в близости с двумя мужчинами одновременно, да еще и случившееся под действием наркотика. Если поначалу он увидал в Савелии безвинного юношу, то теперь ангел пал и ничего привлекательного в нем могло не остаться. Да и если Измайлова первоначально интересовали лишь трогательная наивность да олений взгляд, то какой в этом, так или иначе, прок? Быть может, Константин Измайлов оказался правым, говоря, что подобных Савелию любят из жалости и что такие чувства скоротечны? Сава сам не знал, зачем доводит себя до подобных отвратительных мыслей, и винил во всем температуру и воспаленное болезнью сознание. Все будет хорошо. Миша скоро вернется. Нельзя слечь до его приезда в постель. И все же тревоги не оставляли юношу, а потому однажды, на третий или четвертый день, он решился поговорить со Львом Алексеевичем, который приходился Михаилу близким другом и мог хотя бы отчасти унять беспокойное Савино сердце. Савелий нашел зятя днем в кабинете первого этажа. Князь Меньшиков читал газету. Мари в это время беззаботно кружилась меж клумбами во внутреннем дворике и срезала цветы для будущего букета в спальню. Молодые супруги почти не расставались, потому у Савелия было совсем немного времени для разговора. – Лева, ты не думаешь, что тетушка может быть права? – с места в карьер начал он, присаживаясь против зятя по другую сторону стола. Для Савелия предмет обсуждения был очевиден, но Лев Алексеевич, который не ведал о беспрестанных переживаниях шурина, несколько растерялся. – Права... относительно чего? – спросил он, отложив газету и показав в лице напряженный мыслительный труд. – Относительно Миши, – тихо уточнил Савелий. До сих пор у него внутри что-то екало при упоминании этого имени в посторонних разговорах. Лев Алексеевич растерялся хуже прежнего. – Я... хм, я рад знать, что вы сблизились, и он для тебя уже попросту Миша, – с неким смущением пробормотал князь. – Это, конечно, неожиданно, мда... Я не думал, что он... словом... нет-нет, Вивьен! Не делай такое лицо! Я не осуждаю! Я поддерживаю! Искренне! Он достойный кавалер, ты будешь... ох, боже... в надежных руках. – У тебя плохо получается терпимость, – пробурчал Савелий. – Я не хотел тебя обидеть, – засуетился Лев Алексеевич. – Мне всего лишь нужно свыкнуться с тем, что вы теперь... вместе? У вас это так называется? – А как, по-твоему? – И правда... – спохватился Меньшиков и пристыженно умолк. – Ты его хорошо знаешь, Лева, я хотел тебя кое о чем спросить. – О чем? Пожалуйста, спрашивай. Спрашивай что угодно, – Лев Алексеевич весь обратился во внимание, очевидно стремясь угодить шурину и загладить свою оплошность. – Ты не думаешь, что Миша не такой добрый, каким хочет казаться? – Савелий опустил глаза. Сердце бухало гулко и тяжело. Он понимал, что в точности повторил слова Константина Измайлова, некогда представлявшиеся вздором. – Он тебя обидел? – нахмурился Лев Алексеевич. Сава мотнул головой. – А что тогда? – Это... – Савелий набрал в грудь воздуха, но бросил затею, – сложно объяснить. – Вивьен, – Меньшиков помедлил. Тон его вдруг успокоился, наполняясь серьезностью в низких нотах. – Я понимаю, о чем ты тревожишься. И понимаю Татьяну Илларионовну. Я не могу отрицать ее правоту. Миша действительно, как бы помягче выразиться, использует доброту в качестве защиты. Звучит нелепо, но это так. Он занимает безопасное положение благодаря расположенности к окружающим. – Стало быть, настоящий он совсем иной? – расстроенно спросил Савелий. – Нет, ни в коем случае! – поспешил утешить Лев Алексеевич. – Если в человеке нет доброты, он не сможет вечно ее разыгрывать. Миша благороднейший человек. Он самый отзывчивый из всех моих знакомцев. Его чувства искренни. Иное дело, что многих своих чувств и мнений он не привык показывать. – Но отчего?.. – Вивьен, он вернулся с войны, – сказал Меньшиков как будто даже с укором, что Савелий о том не догадался сам. – Он прошел такие ужасы, которые нам с тобой и не снились. Он едва не погиб на Кавказе. Он учился заново ходить. Его стремление скрывать бурные эмоции и впечатления – военная закалка и только. Будь к нему великодушен. – Ты знаешь, что там случилось? На Кавказе, – с замиранием спросил Савелий. – Я знаю то же, что прочие, – покачал головою Лев Алексеевич. – Они с отрядом скрывались в ущелье. Было ранее утро. Дозорные дремали у костра. В этот час на отряд напали черкесы. Никто не был готов. Очевидно, положение их раскрыл предатель. Черкесы стреляли с гор в ущелье, но на таком открытом месте они скорее не стреляли, а расстреливали. Миша заслонил собою полковника. Они оба были ранены, укрылись в гроте. Выжил, кажется, еще один офицер, остальные погибли. – Какой ужас... – только и смог выдавить Савелий. – Прошу, не заговаривай с ним об этом. Ему тяжело вспоминать, – Лев Алексеевич и сам загрустил и уже, кажется, пожалел, что взялся такое раскрыть. – Обещаю, я ни словом не обмолвлюсь, – убежденно заверил Сава. – Если он захочет, то обо всем расскажет сам. – Я понимаю. – Когда я впервые сошелся с Мишей, хромота была гораздо заметней, – продолжил Лев Алексеевич. – Я знаю, что он ежедневно выполняет упражнения для ослабших мышц ноги и тратит очень много сил, чтобы попросту ходить. Он никому о том не говорит, и даже я узнал случайно, – князь несколько помедлил, а после откровенно признался: – Я восхищаюсь им, Вивьен. Для меня он образец силы духа и дисциплины. Я не могу осуждать подозрений твоей тетушки, но и поддерживать их не смею. Я помог тебе? – Очень, – выдохнул Савелий и, резко подскочив со стула, бросился из кабинета вон. Состраданье душило ему сердце. Вечером Сава ощутил особую слабость и лег спать раньше обычного, отказавшись от ужина и лишь приняв положенные микстуры. Тут уж Мари и Лев Алексеевич всерьез озаботились болезнью, поначалу казавшейся им незначительной. На будущий день из Петербурга приехала встревоженная Татьяна Илларионовна, а с ней и трое лучших, отрекомендованных подругами докторов. Но Савелий упрямился и ни за что не соглашался на постельный режим. Он продолжал спускаться к завтраку, вопреки недомоганию и сетованиям тетушки и докторов, а после занимался прежними делами. На тяжелую голову писалось даже лучше. Из-под пера выходили причудливые, неожиданные образы и аллегории, до которых в обычное время Савелий ни за что бы не додумался, и ему нравилось работать под действием болезни. В глубине души он немного радовался, что наконец-то сумел извлечь хоть какую-то пользу из своего хилого здоровья. Всякий раз, приняв перед сном лекарства, пожелав тетушке доброй ночи и оставшись в одиночестве, Сава твердил себе, что не поддастся болезни до приезда Миши, что Миша не увидит его таким чахлым и беспомощным, каким некогда видел Трофим, и что дух крепче тела. Он вспоминал откровение Льва Алексеевича о том, как Измайлов ежедневно упражняется, претерпевая боль от раны, и эти мысли придавали ему сил. Если Миша превозмогает себя, то и он должен. Сава крепился неделю, отвергая мольбы докторов, тетушки, Мари и князя Меньшикова поберечься, но ровно в тот день, когда Измайлов должен был возвратиться, почувствовал себя до того плохо, что не смог спуститься к завтраку. Голова закружилась, ноги подогнулись, и, едва не рухнув на пол, Савелий с отчаянием понял, что нынче останется в постели. Тут уж домашние с докторами прилетели к нему стаей чаек и принялись в один голос кричать и хлопать вокруг шумными крыльями. Все мельтешило, гремело, стучало, бубнило – Сава разбирал действительность в полубреду, намертво вжатый в подушки невидимым грузом своей запущенной болезни. Дышать было трудно, кашель подкатывал безостановочно. За окнами пестрел палитрой беззаботный май, щебетал звонкими птичьими трелями, но дом пропитали затхлость и влажные пары отваров и микстур. Для семьи Яхонтовых то было давно известной историей, а вот каково нынче Льву Алексеевичу, Савелий мог только догадываться. Он ждал Мишу вопреки всему на свете, против болезни и ее паучьих щупалец, оплетших его паутиной, против кашля и жара, против боли в груди. Он беспрестанно спрашивал который час у каждого, кто заходил в его спальню, и такой поразительный интерес ко времени у больного, должно быть, немало удивлял тетушку и ее докторов. Лев Алексеевич и Мари, к счастью, все понимали и покорно докладывали Савелию, что еще рано и поезд из Петербурга не прибыл. Ближе к вечеру Сава заснул, хотя при болезнях сон его никогда не был глубоким и уже спустя пару часов юноша обыкновенно просыпался от кашля или саднящего горла. Так произошло и на сей раз, потому вместо сна Савелий довольствовался полудремой, сквозь которую до него доносился невесомый аромат цветов. Должно быть, кто-то открыл окно. Или ему только снится этот нежный, весенний запах черемухи. Чья-то рука осторожно коснулась до его волос, поправила одеяло, и Сава, еще не успев понять, в одной лишь надежде шепнул: – Миша? Он услышал оглушительное царапанье ножек стула по паркету, стук их об твердый пол, а после лица его коснулось дуновенье воздуха, и беглый поцелуй легко скользнул по скуле. Сава приподнял потяжелевшие веки, единственно чтобы увидеть яркие вспышки зеленых глаз. – Я тебя разбудил? – спросил Измайлов. – Я не спал, – шепнул Савелий, потянувшись к нему навстречу. – Лежи, тебе нельзя, – аккуратно придержав Саву за плечи, Михаил опустил его обратно на подушки. – Ну что, мороженого на свадьбе переел, да? – Отстань, – буркнул Сава. В груди так потеплело, словно ее намазали медом. Он скосил взгляд на столик подле кровати, где появилась фарфоровая ваза с ветками белоснежной черемухи, и не удержался от улыбки: – В саду наломал? – А ты не выдашь меня сестре? – вторил ему Михаил. – Букет неказистый, но составлен с риском для жизни. – Это лучший букет, – шепнул Сава. Губы Измайлова изогнулись в доброй усмешке. – Поспи, – сказал он. – Тебе нужно отдыхать. – Ты больше не уедешь? – Не уеду, – ответил Михаил, ласково поглаживая Савелия по голове. – Я буду здесь. Сава тихонько вздохнул и, высвободив из-под одеяла руки, обхватил ими руку Измайлова. – Миша... – пальцы юноши слабо сомкнулись на запястье и горячей ладони. Потянув Михаила к себе, Савелий припал к его руке губами. То было целебней любой микстуры. – Миша... Он так и заснул, накрыв его ладонь своими и прижав ее к груди, убаюканный тонкой колыбельной цветов черемухи. Утро наступило для него все тем же переливчатым, журчащим, как нота флейты, ароматом, и, еще не открывая глаз, Сава понял, что все давешнее ему не примерещилось. Он сладко потянулся в постели, не в силах утаить блаженной довольной улыбки. Горло саднило, но былая немощь ушла, словно приезд Измайлова вдохнул в Савелия силы. С облегчением и радостью юноша чувствовал, что болезнь его теперь неизбежно пойдет на убыль. Разомкнув веки, Сава огляделся, отчего-то уверенный, что Миша здесь, и точно: он спал на кушетке, что стояла по левую сторону кровати подле окна, немножко приоткрытого, дабы в комнату проникал свежий и уже по-летнему теплый воздух. Переполненный нежностью, Савелий соскользнул с постели, обернулся в любимый плед и, тихонько ступая по паркету босыми ступнями, подошел к кушетке. Михаил спал под тонкой шалью Мари, неведомо как и где им раздобытой. Сон его был глубок и покоен, черты лица расслабились. Кушетка была не слишком удобной, и он спал на боку, подмяв под голову подушку. Темные податливые волосы где-то всклокочились, а где-то смялись, и это было до того милым, что Савелий вмиг испытал прилив любви и опустился подле Измайлова на колени. Он мог бы вечность им любоваться, попросту остановить это мгновение и созерцать ничем не потревоженный безмятежный сон любимого мужчины и придумывать, какие ему снятся сны. Он осторожно обводил взглядом линии его лица и мечтал запечатлеть их в памяти, увековечить, так чтобы в любое мгновенье, если Миша вздумает опять уехать, можно было вернуться мыслями к нынешней минуте и представлять, как бессчетные легкие поцелуи порхают по скулам и колючим, покрытым щетиной щекам, как они оставляют горячие оттиски на лбу, на переносице и на висках, как будоражат мягкие со сна губы и вызывают их на ответ... Савелий не посмел целовать Михаила, а потому лишь протянул руку и бережно коснулся до его плеча, скрытого под хлопком нательной рубашки. В следующий миг случилось то, чего Сава никак не ждал: в мирной утренней спальне вдруг вспыхнули зеленые огни, и запястье юноши пережало цепкой хваткой. Он коротко вскрикнул от боли и дернулся, но Измайлов сдавил его руку намертво. Минуту назад безмятежное лицо закаменело, а в прищуренных, мечущих искры глазах, в напрягшейся линии челюсти, в трепещущих крыльях носа зазвенела опасность. – Никогда не делай так, – раздельно сказал Михаил. Ослабив силу капкана, он поднес Савину руку к губам и поцеловал ее, понемногу возвращая привычную сдержанность. – Прости. – Н-ничего... – запнувшись, шепнул Савелий. – Кавказская привычка, – объяснил Измайлов. Голос его был хрипловатым спросонья и, вопреки минуте, вызывал этим в Саве особые, стыдливо приятные ощущения. – Мне нужно отучиться от многих былых привычек, – продолжил Михаил. – Веду себя как дикарь. – Я не в обиде, – поспешил заверить Савелий. Измайлов слегка улыбнулся, все еще не выпуская его руки и поглаживая покрасневшее запястье подушечками пальцев. Это движение казалось Саве ласковым и вместе с тем интимным. Он даже немного засмущался, надеясь, что проступившую на щеках краску Миша отнесет к болезни. – Ты всю ночь провел на кушетке? – тихо спросил Савелий. – Я спал и в менее удобных местах, – хмыкнул Михаил, а после, чуть помедлив, добавил медовым и немножко лукавым голосом: – Но ты же не это хотел услышать, да? А то, что я с приезда не отходил от твоей постели. – Миша... – В которую тебе стоит немедленно вернуться, – заключил Измайлов. – Мне сегодня лучше, – убежденно ответил Савелий, скрывая трепет, охвативший все его существо от Мишиной заботы. Ни за что он не станет болеть при нем под одеялом. – А жар? – нахмурился Измайлов. – Жар спал. Мне лучше, честное слово! Вздохнув, Михаил потрогал Савин лоб тыльной стороной ладони. – Допустим, – смирился он. – Ну, раз не хочешь возвращаться в постель, – Михаил слегка потянул Савелия к кушетке, – тогда иди сюда. Сава тотчас переполошился: – Нельзя, ты от меня заразишься и тоже заболеешь. – Поделишься со мною микстурами, – ловкие пальцы перебрались уже на плечо, другая рука проскользнула Савелию за спину, и ему ничего не оставалось, кроме как покориться и забраться на кушетку, где Михаил уже слегка отодвинулся, освобождая для Савы место. Они легли, обняв друг друга и тесно друг к другу прижавшись. Савелий прислонился щекой к груди Измайлова, чувствуя, как гулко и ровно бьется его сердце, а тот зарылся носом в мягкие золотистые вихры и, жадно втянув в себя их аромат, закрыл глаза. Из окна подувал ветерок. Щебетали веселые птицы. Солнце обливало подоконник мягким утренним теплом. Казалось, время все-таки замерло, позволяя дремавшим наслаждаться минутой блаженного единения. – Миша? – шепнул Савелий. – Вдруг кто-нибудь зайдет? Доктор или, того хуже, тетушка. Увидят нас. – Уймись ты уже, – сонно улыбнулся Измайлов, целуя его в макушку и накрывая их обоих съехавшим на пол пледом. Сава почувствовал, как сильные руки сжали его крепче, хотя казалось, крепче и ближе уже невозможно, и в ту минуту что-то само собою решилось в его сердце. Они с Мишей вместе. Приятная дрема прервалась, когда в дверь все же постучали. К счастью, это оказалась Мари, которая, подозревая возможное присутствие Измайлова, решила лично позвать Савелия к завтраку. Новоиспеченная княгиня Меньшикова как могла изображала непринужденность, и Сава чувствовал, что сестра искренне рада за него и Михаила, но тем не менее двое мужчин, обнимающихся на кушетке, явили для молодой барышни слишком откровенное зрелище. Стараясь, чтобы Миша ничего не заметил, Савелий, проходя мимо сестры, тихонько извинился, на что получил феноменальный и как ножом отрезанный ответ: – Ты не должен стыдиться своих чувств. Сава так и опешил. Хотя Мари давно знала главный его секрет, еще с самой женевской истории, в иные моменты он по-прежнему изумлялся ее готовности принять его таким, каков он есть. Признаться, он никогда не надеялся на всецелое понимание, да еще и воплощенное в таком истовом энтузиазме. Простая терпимость, обреченное смирение и замалчивание неудобного вопроса казались бы куда логичней. Савелий поражался, откуда в его сестре подобная решимость поддерживать любовь между мужчинами. Она ведь даже Льва Алексеевича направила в свое русло, хотя пока что без особого успеха. Завтракали в узком домашнем кругу. Тетушка по привычке сидела меж дочерью и племянником, так чтобы поочередно обращаться к ним обоим, и на минуту могло даже показаться, что в будничном укладе семьи Яхонтовых ничего не изменилось, если бы против Мари не сидел Лев Алексеевич, а против Савелия – Михаил. Сава ужасно тревожился из-за тетушки, которая то и дело бросала на Измайлова косые взгляды. Она почти не пыталась скрыть, что его присутствие в доме ей неприятно и непонятно и что принимать его в наиближайший круг она не намерена. Если Татьяна Илларионовна обращала фразы на противоположную сторону стола, то исключительно ко Льву Алексеевичу, который, ощущая напряженную обстановку, силился отвечать как можно угодливее. Но Михаил, надо отдать ему должное, совершенно не реагировал на скрытые недовольства княгини Яхонтовой и вел себя как ни в чем не бывало, с безупречными выдержкой и благородством. Мари первой обратилась к нему и втянула в легкий общий разговор, и Татьяне Илларионовне все же пришлось из вежливости смириться с его комментариями. Савелий чувствовал себя прескверно и уже не столько из-за поведения тетушки, столько из-за того, что это Мари спасла положение Миши за завтраком, а не он. Татьяна Илларионовна раньше всех покинула компанию, и вид ее притом был явно недовольным. Сава понимал, что ему предстоит очередной разговор о тлетворном влиянии взрослого мужчины, знакомого с кабаками и волокитой за женщинами, но беспокоило его другое: он хотел, чтобы Миша стал неотрывной частью его жизни, а значит, тетушка должна была принять его и благословить. Хорошо, можно без благословления. Но терпеть конфликт двух близких людей было выше Савиных сил. Он попытался заговорить о том с Мишей после завтрака, когда они остались вчетвером – тайн от Мари и Льва Алексеевича у него не было – однако Измайлов лишь отмахнулся с такой поразительной легкостью, словно отношение Татьяны Илларионовны его не задевало и более того – словно ему было вовсе плевать. – Но ведь это моя тетушка! – с отчаянием воззвал Савелий, ища взглядом поддержки у сестры и зятя. – Ты должен примириться с нею, Миша. – Я полагаю, не стоит торопить события. Со временем она остынет, – ответил вместо Измайлова Лев Алексеевич, и тот подтвердил его слова выразительным указующим на соседа жестом. – Я не могу так, когда ссора, – пробормотал Савелий, уткнувшись взглядом в тарелку. – А кто говорит о ссоре? – усмехнулся Михаил. – Нет никакой ссоры, Сава. Все хорошо. Не принимай близко к сердцу. – Какой вы гордец, Михаил Дементьевич! – запальчиво, но без злобы встряла Мари. – Матушку совсем нетрудно порадовать, и она оттает тотчас. Сделайте шаг навстречу. Поговорите с ней по душам, откройтесь. Она вас не знает толком, вот и вся причина. – Как-нибудь в иной раз, – улыбнулся Измайлов, давая понять, что этот разговор окончен. Во весь день Савелий не находил себе места. Казалось бы, утреннее происшествие забылось, и тетушка даже не вызвала его для беседы, очевидно приняв во внимание болезнь, но в душе тем не менее остался неприятный след. С одной стороны, как и в самом начале знакомства с Михаилом, Сава сердился на его упрямство. Неужели нельзя поведать тетушке хотя бы о брате Константине, о том, что у них есть имение под Москвой? Попросту выбрать безопасные факты из тех, что составляли их с Савой начальную переписку. С другой стороны, Савелий оправдывал Измайлова, памятуя укоризненные слова князя Меньшикова. Он вернулся с Кавказа. Никто не знает, какую метку оставила на нем война. Быть может, Мишино сердце раздроблено так, что болит от малейшего прикосновения, и те факты, которые прочим представляются будничными, для Измайлова глубоко личные и ревностно оберегаемые. В самом деле, глупо чуждаться тетушки из одной только вредности. Это ребячество и недостойно Миши. Если бы он мог, если бы он чувствовал доверие к ней, тогда бы он решился на сближение. Иначе у него невозможно. Все это Савелий успел передумать, пока Михаил и Лев Алексеевич, которые не повидались толком во время свадьбы, наверстывали упущенное за бесконечными разговорами, воспоминаниями и смехом. Сава был уверен, что они напьются уже к обеду, но оказалось, что Миша не пьет совершенно. Ни капли. – Ты разве не заметил, что я на свадьбе пил только свой тост за молодых? – удивленно спросил он Савелия и тут же добавил с притворной обидой: – Ах вот ты так! Значит, только я не сводил с тебя глаз. В это время они были в гостиной, куда Савелий ненадолго заглянул, чтобы передать Льву Алексеевичу «крайне важную, очень, очень важную, Сава!» записку от Мари, и от подобной реплики у князя Меньшикова нервно дернулась бровь. К счастью, он быстро возобладал над собою и сделал вид, что ничего примечательного Измайлов не сказал. Невеселые раздумья не оставляли Савелия ни на минуту, а к вечеру усугубились, будто тоже были симптомами болезни. Ведь и ему, несмотря на все нежности, Миша едва-едва приоткрылся. Утренняя сцена после свадьбы и реакция на Савино признание стали лучшим тому подтверждением. Нет-нет, все вздор, спешил утешить себя Савелий. Они едва объяснились друг другу в чувствах. Конечно, Мише нужно время. Все непременно образуется. Он ведь приехал в Петергоф, он всю ночь провел подле его постели, он рвал для него черемуху в саду. Они на правильном пути. Нужно лишь успокоиться и немножко подождать. – Сава? – короткий стук в дверь прервал его мысли. Был уже поздний вечер, и Савелий, приняв положенные лекарства, читал в постели. Верный Шарли дремал подле него, готовый защищать хозяина от посягательств посетителей, подобных нынешнему. Увидев Михаила, пес недовольно забурчал, так что Сава, откладывая книгу, был вынужден на него шикнуть. В действительности он не прочитал за вечер ни страницы, потому как мысли его беспрестанно крутились вокруг Измайлова, и нынче, когда все домашние наконец-то разошлись по спальням, он очень его ждал. Днем им совсем не удалось побыть наедине. Из-за опасений хоть чем-то выдать себя тетушке пришлось довольствоваться общением урывками за столом да при Льве Алексеевиче, который весьма чувствительно реагировал на какие бы то ни было проявления особой привязанности между Савелием и Михаилом. Но хотя остаться наедине не получалось, Измайлов не забывал о Савином присутствии. То и дело он обращал к нему ласковые взоры, а иногда, видя, что тот загрустил, ободряюще и весело ему подмигивал, мол, все хорошо, я с тобой. У Савы от такого внимания теплело на сердце, но все же провести друг подле друга весь день без возможности уединиться, обнять, коснуться, хоть сесть рядом – было настоящей пыткой. Закрыв за собою дверь, Михаил прошел через спальню, пересадил возмущенного Шарли в кресло и опустился на край Савиной постели. – Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – Выпил лекарства? – Да, выпил, – нехотя ответил Сава. Ему по-прежнему было неловко болеть при Мише. – Тетушка недавно ушла. Она следит, чтобы я выполнял наказания докторов. – Ты всерьез тревожишься из-за нее? – тон Измайлова был что-то чересчур строгим, даже напористым, словно он хотел вести разговор к какой-то идее. – Ты понимаешь, из-за чего я так держусь с ней? – Надеюсь, – несколько растерявшись, вымолвил Сава. – Я не хочу, чтобы ты, подобно сестре, считал меня гордецом и упрямцем, – продолжал Михаил. – Твоя тетушка может думать обо мне все, что угодно. Я приехал к тебе, а не к ней. И с тобой, в отличие от всех прочих, я хочу быть откровенным. Не думай, пожалуйста, что мое поведение с тобою не искренне. — Я никогда подобное не думал... – пристыженно соврал Савелий. Измайлов наседал на него так, словно хотел выплеснуть слова как можно скорее, пока они вновь не закрылись под замок. – Ты был честен со мною, признавшись в клубной ночи. Ты мне доверился, ты впервые открылся, и я ценю подобный жест. Очень ценю. Я понимаю, что он для тебя значит, – в эту минуту Михаил прервался и, опустив глаза, коротко вздохнул. Кончик языка промокнул пересохшие губы. Сава впервые наблюдал Измайлова таким взволнованным, и это чувство само собою ему передалось. – Миша, – тихонько позвал он, пододвигаясь ближе и накрывая его руку своей, – если ты хочешь мне что-то сказать, пожалуйста, говори. Он надеялся показать, что готов принять и выдержать все, что бы ни таило раненое Мишино сердце, что, если нужно, он соберет это сердце по осколкам и что отныне они могут без опаски поверять друг другу сокровенные мысли. Только вот ладонь, мягко коснувшаяся до ладони Измайлова, дрожала, и Сава почти не дышал от затаенного страха перед будущим признанием. – Я много думал в эту неделю и решил, что должен быть честен, – наконец продолжил Михаил, осторожно вынимая свою руку из Савиной. – Я не знаю, как ты примешь мою правду, но я хочу открыться тебе, потому что ты мне открылся и потому что иначе не выйдет быть парой. Савелий так и похолодел. Все это звучало очень, очень серьезно. Из той области серьезности, на которую он не умел должным образом реагировать. Михаил тем временем поднялся с постели и, вновь пересадив Шарли, теперь уже с кресла на пол, занял его место. – Я не ездил в Москву, – сказал Измайлов. – Я провел неделю в Петербурге, где встречался со знакомцами, которые могут закрыть твой женевский клуб. Это будет сделано в ближайшее время. – Ты... что? – выдохнул Савелий. Брови у него поползли вверх. – Я тебя об этом не просил. – Я сделал это не только из мести, но и из долга, – Михаил поглядел на Саву в упор. – Твой клуб известен в соответствующих кругах. Я не мог ничего не предпринять. Они держат в рабстве танцовщиков и заставляют их спать с гостями. Они развращают несовершеннолетних юношей. Думаешь, я должен быть позлиться и успокоиться? – Нет, но... – При закрытии клуба ни твое имя, ни мое не будут упомянуты. Не тревожься на этот счет. – Ты с ума сошел, – Савелий изумленно покачал головой. – Я... благодарен тебе, но и не думал, что можно попросту закрыть клуб. Мне казалось, там собираются могущественные люди. – Там собирается разный сброд, – отсек Михаил. – В шестнадцать лет все взрослые представляются могущественными. Особенно те, кто при деньгах. – Спасибо тебе, Миша, – шепотом выговорил Савелий. – Но это ведь не то признание, ради которого ты пришел, да? – Не то, – кивнул Измайлов и, откинувшись на спинку кресла, с шумом выдохнул. – Ты можешь говорить мне обо всем... – В апреле я также ездил не на Кавказ, а в Петербург, – обрывая Савелия, сказал Михаил. – Я был у зятя, Татищева. Он помогал мне оформить развод. – Раз...вод? – споткнувшись, выдавил Сава и тотчас зашелся кашлем. – Какой... какой развод? Лишь после, отдышавшись, он с запозданием осознал, что это за развод, и, медленно-медленно подняв на Михаила глаза, прошептал: – Ты что, женат?.. – Я был женат, – подтвердил Михаил, и сердце у Савелия полетело, кувыркаясь, в пропасть. Разве можно, разве бывает так, чтобы обыкновенным вечером, пока другие в доме заняты обычными вечерними делами, в затемненной уютной спальне, в тепле, в спокойствии, в свободной рубашке, домашней и простой, с лениво зевающей подле ног собакой – свершались такие признания? – Я был женат десять лет, – не глядя на Савелия, заговорил Измайлов. – Мы не жили вместе и не любили друг друга. Меня всегда влекло к мужчинам, но в твои годы мне казалось, что это лишь увлечение юности, которое скоро пройдет. К тому же, отец мой был крутого нрава, воспитание наше с Таней и Костей было строгим. Ты мог видеть, как то отразилось на брате. Он впитал в себя все уроки отца. Я же всегда оставался в семье отщепенцем, белой вороной, не от мира сего. Помню, однажды в порыве отец обвинил мать, будто я не его сын. Мало того что я не походил ни внешне, ни характером ни на кого из Измайловых и вместо изучения экономики для продолжения семейного дела и управления имением витал в облаках, не расставался с книжками, что-то мастерил, мечтал побывать в Китае и Америке – так я еще таил склонность к мужчинам. Отец бы меня на месте убил, узнав о таком. Благодаря стараниям семьи я и сам в юности чувствовал себя неправым буквально во всем, а осознание инаковости и вовсе делало меня безнадежно павшим в собственных глазах. Мне было девятнадцать лет, я вернулся из Школы в имение на летние каникулы и познакомился с подругой соседской дочери, которая приехала к ним погостить. Ни к чему говорить о летних романах, известно, как все это случается под трели птиц и шепот ветра по листве. Осенью я узнал, что она ждет ребенка. Мы оба полагали, что расстались навсегда, и наши взаимные чувства угасли после лета так же стремительно, как вспыхнули. Но делать было нечего. Сыграли свадьбу. Ей семнадцать, мне нет и двадцати. Отец рвал на себе волосы, проклинал меня на чем свет стоит. Мы пытались с ней помириться, понять, что придется теперь рука об руку, хотя до рождения ребенка решили жить порознь. Я навещал ее, будто жених, но с каждым днем мы лишь отдалялись, и оба больше не знали, как могло так случиться, что летом мы стали близки, что она влюбилась в меня до бесчестия, а я это бесчестие допустил. За несколько месяцев до назначенного срока она потеряла ребенка. Я до сих пор убежден, что она сделала это нарочно, наглоталась порошков или яду, все лишь бы не дать моему ребенку родиться. До того она меня ненавидела. Я тоже порой не скрывал неприязни, но, несмотря ни на что, она носила под сердцем безвинное, безгрешное дитя. Мне было двадцать лет, и я любил своего не рожденного сына так, как только может любить отец. Я мечтал воспитать его иначе, чем воспитали меня, я надеялся дать ему счастье, мне было ради кого жить. Отец, который сперва клял меня за то, что у него будет внук, теперь обрушился за то, что этот внук не родится. Он винил меня во всем. Я никогда не видел его в таком бешенстве. Еще немного – и он бы стал меня бить. Он упросил Татищева найти мне место на Кавказе, и я уехал. Я был тому рад. Смерть стала бы избавлением. Со временем боль притупилась, но я остался на войне. Карьера пошла в гору, да и жена видела в моем отсутствии лишь плюсы. Она могла беспрепятственно спать со всей Москвой, сохраняя притом добродетельный статус княгини Измайловой, чей супруг видный военный и служит не в штабе, а на передовой. Мне было плевать на все. А потом я встретил тебя. Получив твое письмо с признаньем, я понял, что не могу тебя обманывать и марать твои чувства своею грязью. Я то и раньше знал, но, лишь подтвердив твою взаимность, решился действовать. В тот же день я написал в Петербург Татищеву с прошением помочь в разводе. Надежда на ответ была слабой, потому как фигура Татищева значима, и он вечно занят. Прождав с неделю, я поехал к нему сам. Весь апрель мы занимались этой дрянью. Она была в смятении и любопытстве, хотела знать, кого я встретил, что вдруг засуетился спустя десять лет. Мне было тошно от одного ее лица. Я думал лишь о том, что должен быть с тобою честен, что, приехав в Петергоф, должен быть свободен. Если бы Татищев отказал мне, если бы развод не удалось устроить, мой ответ тебе был бы другим, Сава. Но видишь, я здесь, и стало быть, никого, кроме тебя, пусть даже только на бумаге, у меня нет. Измайлов умолк, выдохнул, и на короткое время спальня погрузилась в забвение. Часы и те прекратили свой ход. Затем Савелий убрал в сторону одеяло, поднялся с кровати, приблизился к замершему Михаилу и, опустившись рядом с ним прямо на пол, обнял его колени. Они сидели так не одну минуту, пока наконец Сава не почувствовал осторожное прикосновение к голове. – Ты ведь тоже рассказал это впервые, да? – шепотом спросил Савелий. – Да. Он поднял на Михаила глаза, но не придумал, что говорить и что могло бы стать нынче уместным, а потому потянул Измайлова за подол рубашки к себе и крепко поцеловал его в губы. – Больше не страшно? – улыбнулся Михаил. В зеленых глазах его качались усталые волны. Не отстраняясь, Савелий заключил лицо Измайлова в ладони и осыпал его поцелуями, быстрыми и горячими, а после, отпрянув, прижался лбом к его лбу. – Я люблю тебя, Миша, – выдохнул он. – Из жалости? – усмехнулся Измайлов, кончиками пальцев гладя его по щеке, но вместо ответа Савелий лишь качнул головой и вновь приник к его губам. В ту ночь они не смогли разлучиться и легли в постель вместе, хотя все еще не решились снимать рубашек. Отправив восвояси неугомонного ревнивого Шарли, Михаил притянул Саву в свои объятия, накрыл его уютным одеялом и прошептал в макушку: – Я больше никуда от тебя не уеду. – Я тебя больше и не пущу, – сонно, но с полной решимостью сказал ему Сава.