Трещина в скорлупке

Как же сладко было проснуться вместе, обмениваться ленивыми, разморенными от сна поцелуями, тереться кончиком носа о колючую щеку, а после утыкаться в крепкую разгоряченную шею и, прикрывши глаза, расслабленно вздыхать. Сава чувствовал себя истинно счастливым, оттого что Миша рядом, и еще оттого, что он не находит все эти нежности глупыми или, как любил говорить Трофим, бабскими. Даже напротив: Михаил легонько поглаживал Савины волосы, перебирал меж пальцев светлые прядки, шелково гладкие и податливые, и невесомо их целовал, и до того эта бесхитростная ласка была искренней и самозабвенной, что у Савелия замирало сердце. Разве не обращаются все мужчины к тридцати годам в черствых сухарей, из которых клещами не вытянешь нежности? А уж про военных так хочется думать в первую очередь. Но Миша был иным. Казалось, что свободное проявление чувств для него так же важно и естественно, как для самого Савелия, и юноша был тем и удивлен, и обрадован. Сава никак не мог обуздать потрясение от давешней исповеди Михаила и упорядочить все обрушенные открытия, а потому безвинные ласки и само присутствие любимого, довольного и сонного, как домашний кот, действовали на него успокоительно. Останься Савелий один, он бы до смерти истерзался размышлениями и тревогами обо всем, что узнал накануне, но раз Миша здесь и обнимает его как ни в чем не бывало, то, стало быть, все хорошо и он не поддался грузу своего нелегкого прошлого. Савелий пытался объять ту огромную мысль, что Михаил оборвал ради него брак, что это он, Сава, тетушкин птенец, причина апрельских потрясений, что он вызвал в сердце Измайлова такие сильные метаморфозы, которые заставили его искать развода спустя десять лет апатии к собственной судьбе. Миша пошел на эти коренные перемены только из-за него, а ведь в апреле они еще даже не объяснились, глядя друг другу в глаза. Вся взаимность заключалась в двух письмах. Если бы случилось так, что при личной встрече Савелий отверг Михаила? Конечно, это было невозможно, тотчас прибавлял про себя Сава, но хотя бы в гипотезе. Ведь в гипотезе могло так быть. Савелий и тот сомневался в искренности Измайлова до самой свадьбы, значит, и Миша ехал в полнейшую неизвестность. Боже правый, и он все равно сперва получил развод. Не это ли истинное доказательство его чувств и благородства? Как же хотелось, после всего, что он пережил, после того несчастного брака, гибели не рожденного сына, войны, ранения, после всех ужасов, через которые он прошел, сохранив сердце чистым, – попросту сделать его счастливым. Любовь и сострадание переполняли Саву, но он не находил должных слов для их выражения, а потому только крепче обнял Михаила и стиснул изо всех сил. Измайлов не ожидал подобной истовости и даже немножко, тихо и с добротой, как только он умел, ей посмеялся. Он довольно скоро освоился в доме и, более того, – Сава диву давался, как такое возможно – сошелся едва ли не с каждым его невидимым обитателем. За считанные дни он выяснил имена всей прислуги, и каждая горничная знала улыбчивого гостя Михаила Дементьевича и делала ему книксен. Каким-то непостижимым образом Михаил умел завязать знакомство и разговор из пустоты с человеком любого сословия, а потому постепенно и как-то незаметно управление домом перешло от Савелия к нему. О том никто, кроме них двоих не знал, и для прочих изнаночной петергофской жизнью: руководством лакеями, поварами, садовниками, горничными и проч. в отсутствие управляющего занимался Савелий. Тетушка тому очень радовалась и считала своего мальчика умелым и в распоряжении людьми, и в финансах, а на деле выходила в точности известная история, только теперь Савины заботы решал не Константин Измайлов, но его старший брат. Савелия угнетало такое положение дел, но Михаил решительно не давал ему ничего изменить. «Ты болеешь, тебе нужно отдыхать, а не слушать бредни дворников», – неизменно говорил он ему, и тон его был хоть и ласковым, но беспрекословным, так что Сава не смел перечить. В петергофском доме оставался лишь один человек, который никак не поддавался обаянию Измайлова. То была, разумеется, Татьяна Илларионовна. Княгиня Яхонтова не скрывала неприязни и предпочитала вовсе не замечать Михаила, заставляя себя единственно из приличия терпеть его присутствие за обеденным столом. Считалось, что гость приехал ко Льву Алексеевичу, а потому Савина тетушка не могла попросту его выгнать, не запятнав собственной репутации и не рассорившись с зятем. К тому же, поведение Измайлова и его обращение со всеми домашними были до того учтивыми, обходительными и во всех отношениях располагающими и до того и Сава, и Мари ему симпатизировали, что Татьяна Илларионовна попросту ничего не могла с этим поделать. Несмотря на то что в доме жили лишь пять человек, не считая прислуги, Савелию казалось, что все постоянно находится в каком-то чересчур оживленном движении. Мари и Лев Алексеевич зачем-то продолжали заниматься обустройством комнат так, словно собрались оставаться в Петергофе навсегда. Тетушка беспрестанно писала и получала письма, а также принимала в будуаре навещавших ее соседок, которые уже перебрались на летние дачи, и, кажется, лишь болезнь Савелия удерживала ее от возобновления вечерних салонов. Измайлов распоряжался слугами и помогал князю Меньшикову усмирять его безумные интерьерные прожекты. Сава же при этом чувствовал себя не у дел, потому как ему во всей этой ажитации оставалось только принимать микстуры, тихонько писать в комнате, отвечать на вопросы о здоровье да никому не мешаться. Татьяну Илларионовну вполне устраивало одиночество племянника и, более того, она всячески препятствовала его тесному общению с мужчинами, то и дело вызывая Саву с просьбами почитать по-французски, или послушать о знакомых, которые должны впоследствии войти в круг общения «князя Яхонтова», или поприветствовать заезжую подругу, или попросту попить вместе чай с пастилой. Савелий не понимал, с чего вдруг тетушка решила, будто Михаил и даже Лев Алексеевич могут дурно на него повлиять, и так рьяно стремится оградить его от их общества. Татьяна Илларионовна была спокойна, только если Савелия сопровождала Мари, ибо верила, что с дамами мужчины всегда ведут себя иначе, нежели в собственном кругу. Нетрудно догадаться, что при таком укладе будней остаться с Мишей наедине было совершенно невозможно, и, видя, как тот часами просиживает со Львом Алексеевичем, или радушно общается с прислугой, или целует ручки прибывшим тетушкиным подругам, Сава чувствовал нешуточную ревность. Он ревновал его ко всему, что его отнимало. Михаил по-прежнему находил время, чтобы справиться у Савы о здоровье, подбодрить его улыбкой, присесть рядом, пока Мари играет на рояле, и незаметно сжать его руку в своей, но Савелий, будто ребенок, хотел его всего только для себя и ни с кем не мог им делиться. Он с нетерпением ждал вечера, когда все удалялись в спальни, а Миша приходил к нему и наконец-то, спустя длинный изводящий день, был только с ним. Тогда они говорили обо всем на свете, забравшись под теплый плед, или вместе читали, или возились с неугомонным Шарли, который спустя время наконец начал принимать Измайлова за своего, а несколько раз даже пытались учить его командам, хотя и тщетно. Обезумев от радости, Шарли прыгал вокруг обожаемого Савелия и просил угощений, которые полагались за правильное выполнение команд, но вот сами команды пролетали мимо его больших собачьих ушей. Измайлов так и покатывался со смеху, видя, как Шарли по команде «assis » плюхается на спину и подставляет для наглаживаний пузо, или задорно лает, или вовсе бежит к самому Михаилу и с размаху прыгает ему на колени, заставив сморщиться от боли в бедре. – Ты ведь считаешь, что псы похожи на хозяев, так? – недовольно бурчал Сава, откидывая на тарелку кусочек говядины с ужина. – Брось, вы с ним очень похожи, – Михаил со смехом уклонялся от бойкого шершавого языка. Савелий хмурился в ответ со словами: «Я такой же бестолковый?», хотя сердце в нем от Мишиного веселья так и таяло, а дружелюбный Шарли казался до того очаровательным, что сердиться на него было невозможно. – Вы оба чересчур милые, – вторил Савиным мыслям Измайлов и, прежде чем тот взбунтуется, посылал добрый взгляд, от которого хотелось запрыгнуть к нему на колени в точности, как Шарли. Михаил всегда оставался на ночь, хотя поутру уходил очень рано, легонько поцеловав дремлющего Саву и неслышно прикрыв за собою дверь. Со дня его приезда оба они так привыкли спать вместе, что иного больше не могли представить. Савелий по-прежнему не решался снимать рубашек, но Измайлов принимал это спокойно и с пониманием, и юноша был ему благодарен, хотя знал, какой глупостью должно быть для тридцатилетнего мужчины спать уж две недели в рубашках и не сметь большего. На исходе той самой второй недели Татьяна Илларионовна, а также новоиспеченная чета Меньшиковых получили приглашение на усадебный бал по случаю начала дачного сезона от соседки графини Румянцевой, которую Савелий смутно помнил со дня венчания. Кажется, он танцевал кадриль с ее дочерью или внучкой. Графиня Румянцева выражала искреннее сожаление, что юный князь Риваль болеет и не сможет присутствовать на балу, а также желала cher Vivien скорейшего выздоровления. В действительности Сава уже почти что выздоровел: жара не было, кашель пробивался лишь изредка, и общее самочувствие юноши было вполне здоровым и бодрым. Но разумеется, если речь шла о некоем бале неизвестно на какой даче неведомо с какими людьми – конечно, ему все еще нездоровилось. К тому же, как объяснил Сава тетушке, он ведь не останется в петергофском доме один, Михаил Дементьевич составит ему компанию. – Безусловно, – лучезарно подтвердил сам Михаил Дементьевич. – Я люблю проводить время в тиши и уединении и непременно пригляжу за Вивьеном. При Татьяне Илларионовне он в целях перестраховки и дабы не провоцировать неудовольствие звал Савелия настоящим именем, как всякий посторонний, но отчего-то в его устах это звучало совершенно иначе. Сава не любил, когда его звали Вивьеном. Истинное, французское имя было ему совсем чужим, но Мише как-то удавалось перевернуть все в точности до наоборот, и настоящее имя звучало приоткрывшейся тайной, интимностью, знаком их близости, так что по коже у Савелия всякий раз пробегали мелкие мурашки и хотелось тотчас попросить шепотом: «Скажи еще». Затея оставить любимого обласканного племянника наедине с потенциальным источником вероломных знаний о женщинах, вине и разврате показалась Татьяне Илларионовне далеко не блестящей, однако иного варианта не было: либо ей предстояло отказаться от бала, чего она решительно не могла, либо надлежало пригласить Измайлова с собой и ввести его в дачный круг как своего знакомца и гостя, что также претило княгине. Лев Алексеевич по каким-то неведомым для нее причинам отказывался приглашать друга от собственного имени и нечленораздельно лепетал о том, что Михаил Дементьевич в самом деле предпочитает светской жизни покой и уединение. После тихих, но вполне однозначных слов на ухо: «Только попробуй, Лева» несчастному князю Меньшикову приходилось как-то покрывать желание Измайлова остаться с Савелием вдвоем. В конечном счете Татьяна Илларионовна все же смирилась и отправилась на бал к Румянцевой с Мари и Львом Алексеевичем. С Савелием она попрощалась так, словно после нынешней ночи потеряет его навсегда, и Сава даже не знал, как на то реагировать, ведь, сознаться по правде, и сам чувствовал приближение бесповоротного. Едва экипаж с четой Меньшиковых и княгиней Яхонтовой, наряженными, точно бал предстоял не дачный, а императорский, отъехал, погромыхивая, от петергофского дома и неспешно скрылся за поворотом, Михаил приобнял Савелия одной рукою за плечи и негромко спросил: – Знаешь лакея Егора? – Тот, который подает на стол для тетушки? – уточнил Сава, удивленный неожиданному и чудному вопросу. Михаил кивнул. – Она ему наказала следить за нами, а после ей доложить. – Что?! – Савелий вытаращил глаза и тотчас закрыл лицо руками. – Боже правый... Ну что за стыдоба! Ему двадцать лет, а тетушка опекает его, как младенца. И что только Миша о нем теперь думает? – А ты как о том узнал? – спросил его Сава. – Я был в армии. Чую заговоры, – Измайлов задорно хмыкнул. – Пришлось заплатить Егорке, чтобы переманить его на нашу сторону. Теперь он расскажет ей то, что я велю. – Миша, – Савелий обреченно вздохнул, – это одно безумие. Прости, пожалуйста. – Да брось, это даже весело, – Михаил легонько встряхнул его за плечи, приободряя, и они неторопливо двинулись в сторону парадного крыльца. – Я понимаю, отчего так происходит, – сказал Измайлов. – Ты вырос у нее под юбкой. – Ну спасибо, – буркнул Савелий. – Еще скажи, что я неправ. – Прав. – Она тебя воспитывала под себя и нынче считает своим владением, которое нужно оберегать от посягательств разных заезжих ротмистров. – Но ведь это неправильно! – Сава всплеснул руками. – Я уже вырос, она должна это рано или поздно понять. Я взрослый и независимый мужчина. – Конечно, – Михаил улыбнулся, но как-то лукаво и, сделав жест лакею, сам открыл для Савелия парадную дверь. Тот даже не заметил и, продолжая пламенную речь о своей мужской состоятельности, первым вошел в сени. Ощущение пустоты и безмолвия в стенах петергофского дома казалось подозрительно необычным. Пожалуй, подобная тишина установилась здесь впервые с самого приезда Савелия минувшей зимой. Несколько времени он попросту не мог осознать, что они с Мишей одни, что, кроме попрятавшихся слуг, в доме никого, что можно уединиться не только в спальне, но и в столовой, в любой гостиной, в библиотеке, можно разгуливать вместе по парадным залам, и никто не будет глядеть на них с немым осуждением, как тетушка, с мучительно подавляемым непониманием, как Лев Алексеевич, или умилением, как Мари. Никому не будет дела до их сношений. Неужели такое возможно? Михаил, казалось, тоже был оглушен чересчур обширным безмолвием и поначалу пытался с ним совладать. Они отправились ужинать, поглядывая друг на друга с радостью и растерянностью. Нынче был особенный вечер, нынче они впервые остались наедине, нынче должно что-то случиться. Они оба все понимали, вот только Савелий, уже сдаваясь привычному подспудному страху, совсем не был уверен, что готов к решительным переменам в их сношениях, и чувство его само собою передавалось Измайлову. – Сава, ты помнишь, что мы обсуждали в твоей комнате в самую первую ночь? – не выдержав, спросил Михаил в конце ужина. Савелий кивнул. Он помнил чуть не дословно. – Нынешнее положение нас с тобой ни к чему не обязывает, – напрямую продолжил Измайлов. – Всему свое время. – Ты вправду хочешь об этом говорить? – Савелий поднял на него взгляд в надежде, что Миша пойдет на попятную. Обсуждать подобные откровения вот так внезапно, за ужином, при свечах – да вовсе такое обсуждать – было чересчур. – Я вижу, что ты сам не свой, и знаю, о чем ты думаешь, – сказал Михаил. – Я по-прежнему ничего от тебя не прошу. Пожалуйста, расслабься. Ты ничего не должен нынешней ночью. – Все уехали, вот я и... – Я понимаю, – прервал Измайлов. – Мы будем ждать столько, сколько тебе нужно. Прошло всего две недели. – Мне так неловко, Миша, – шепнул Савелий, утыкаясь в тарелку. – Дело ведь не в тебе или в каком-либо моем... равнодушии. Я, напротив, я... исправлюсь. – Исправлюсь, боже, ты меня с ума сведешь, – Измайлов засмеялся, но в голосе его притом не было насмешки, лишь привычные сердцу тепло и доброта, от которых Сава и впрямь понемногу утих и расслабился. После ужина они несколько времени провели в библиотеке, хотя до книг то не имело касательства. Примостившись в обнимку на диване, они обменивались короткими мягкими поцелуями и в полтона о чем-то переговаривались, как если бы полный голос или явная чувственность могли разбить желанную хрупкость. – Что Егор расскажет тетушке? – в какую-то минуту спросил Савелий. – Что мы поужинали, я почитал тебе на ночь сказку и уложил спать, – съязвил Измайлов, и Сава слегка пихнул его в бок. – Полагаю, твоей тетушке будет всего приятней узнать, что мы провели вечер порознь, – продолжил Михаил, – потому Егор расскажет ей в точности обратное. – Миша! – Я шучу, – Измайлов потрепал нахохлившегося Савелия по голове. – Придумаем для нее что-то безопасное. Хотя чем дальше, тем сильнее меня тяготит ее непомерная опека над тобою. – Только не начинай, – пристыженно взмолился Сава. – И пожалуйста, не провоцируй ее, я не вынесу меж вами открытой вражды. – Когда я ее провоцировал? – поднял брови Измайлов. – Я с ней кроток, как агнец. – Так и продолжай, – отсек Савелий, выудив у Михаила ухмылку. Когда воздух за окнами подернулся легкой молочной дымкой, свидетельствовавшей о приближении вечера, Измайлов предложил прогуляться по саду. То было их общим давним желанием, ибо прежде их непременно сопровождали Мари и Лев Алексеевич, которые совместно производили такое количество слов, что ни о каком спокойствии садового променада нельзя было и помыслить. Ведя беседу с восторженными Меньшиковыми, Сава и Михаил печально переглядывались, а в последние разы, поняв, что говорить им друг с другом не дадут, нарочно взялись под руку, едва их четверка скрылась среди садовых тропок от возможного наблюдения Татьяны Илларионовны. Мари отреагировала на подобный жест ласковой улыбкой, Лев Алексеевич по привычке схлынул с лица, после растерянно и конфузливо покраснев, а Михаил, которому жутко нравилось сбивать несчастного князя Меньшикова с толку и наблюдать его потуги к терпимости, непринужденно изрек: – Прекрасный день, чтобы прогуливаться парами. Сава прыснул, подтолкнув Мишу локтем. Лев Алексеевич же, на радость своему мучителю, обреченно вздохнул и притянул поближе смеющуюся Мари, старательно отводя глаза от всего этого содома. Нынче сад был спокоен и пуст. Тишь заплутала меж распустившихся деревьев, оплела их, заворожила, роняя на землю прохладу. Савелий и Михаил двинулись по одной из гравийных дорожек подальше от дома. – Тебе не холодно? – спросил Измайлов. – Если замерзнешь, вернемся. – Не холодно, – Сава аккуратно и немножко застенчиво подвел ладонь ему под локоть. Несколько времени они провели в молчании, ступая прогулочным шагом и наполняясь блаженным июньским умиротворением. В Петербурге и его окрестностях стоял самый разгар белых ночей, но, несмотря на едва наметившиеся, трепетные, что дыханье, сумерки, фонари вдоль дорожек были зажжены, и их свет, что золотою пыльцой, обозначал дорожку и фигурные скамейки, наполняя вечер романтикой и чуточку – волшебством. Сава искоса поглядывал на Михаила. Тот стал как-то задумчив, хотя Сава чувствовал, что ему приятно попросту идти вот так рядом, нарушая тишину лишь мерным шелестом шагов. Быть может, Измайлов сосредоточился на ровности своей поступи: держа Мишу под руку, Сава ощущал, что тот шагает медленнее и труднее, чем шагал в обычном темпе сам Савелий, но на больную ногу Измайлов старался почти не припадать, что, вероятно, давалось ему значительным усилием. У Савы оттого сжималось сердце. Он хотел как-то намекнуть Мише, что не станет любить его меньше из-за хромоты, что его не пугает это ранение, что для него Миша самый красивый, самый грациозный во всем белом свете и пусть он не тревожится так из-за ноги, но даже заикнуться и поднять тем самым запретный вопрос было очень страшно. Наконец они остановились подле одной из скамеек, и Михаил, опустившись на ее край, потянул Савелия за собою. Глаза Измайлова цвета спокойного лазурно-зеленого моря лучились светом, и Сава присел на скамейку с затаенным теплым предчувствием. – Ты узнаешь это место? – спросил Михаил. Сава повертел головой. Деревья в прозрачных накидках, оранжевые пояски дорожек, скамейки, что белые пуговки, и вдруг: – Мы здесь сидели в ночь свадьбы! – Да, – с улыбкой кивнул Измайлов. – Как ты запомнил? – Сава перевел на него изумленные глаза. – Я думал, что подобные сантименты... – он помедлил, смутившись, – больше свойственны мне. – Я, стало быть, не похож на романтика? – Михаил взял Савины ладони в свои и, мягко поглаживая, принялся согревать их, обласкивать и осторожно растирать замерзшие пальцы. – Ты говорил, что видел меня из дома. Из дома эту скамейку точно не заметишь, – Савелий недоверчиво прищурился. – Я видел, что ты направляешься вглубь сада по той самой дорожке, где мы прошли давеча, и надеялся, что ты никуда не свернул, – объяснил Михаил. – Заблудился бы еще. Сава фыркнул: – Я здесь жил с самой зимы, и сад этот знаю как свои... Договорить он не успел, потому как Измайлов подался вперед и накрыл его губы своими. Савелий судорожно вдохнул от неожиданности, но не отпрянул. Тело понемногу привыкало к Мишиным ласкам, и Сава позволял себя целовать, чувствуя, как все в нем наконец-то начинает отзываться, сладостно подрагивая. Одна ладонь легла ему на затылок, другая на поясницу, притягивая ближе. Он очутился в разгоряченном плену, из которого не хотелось на волю. Измайлов целовал его бережно, любяще, но вместе с тем и властно, и от подобного сочетания у Савелия кружилась голова. Он обмяк в сжимавших его руках, безвольно поглаживая Михаила по спине и зная, что верит ему и что готов пойти в ласках дальше. Словно уловив такой его настрой, Измайлов углубил поцелуй, зарылся пальцами в послушные волосы, что окрасились под фонарем яркой медью, с шумом выдохнул, раздвинул мягкие, припухшие губы кончиком языка и скользнул внутрь. Сава не противился. Лишь затрепетал от наслаждения и набирающего силу желания. Так его еще не целовали. Он не знал, как правильно отвечать, но был до того одурманен, до того вознесен над собой, что потому, кажется, все делал верно. Михаил прижал его вплотную, забыв обо всем вокруг, совсем как утром после свадьбы, однако подобная напористость уже не пугала Савелия, а, напротив, распаляла. – Сава, – Михаил вдруг отстранился, тяжело дыша. Голос сбился, и имя вышло хриплым, отчего у Савелия екнуло в груди. – Мне нужно тебе сказать. – Что-то плохое? – шепнул Сава. Он был растерян и слегка разочарован, что поцелуй оборвался на самом пике. Измайлов подался назад, принимая прежнее положение, и вновь взял Савины руки в свои. – В июле мне придется выехать в Европу по службе, – признался он. Тонкие ладони, ослабнув, принялись выскальзывать, и он сжал их крепче. – Ты поедешь со мной? – С тобой? – Сава вскинул взгляд. Михаил кивнул. – Я не знаю, как мы все устроим с твоей тетушкой и Мари, – продолжил он. – И я пойму, если ты не сможешь их оставить. Я попросту хочу, чтобы ты был со мной. – Миша... – Ты можешь не отвечать сейчас, – сказал Измайлов. – Подумай несколько времени. Ради меня тебе придется разлучиться с близкими. Я знаю, ты к ним очень привязан и... – Я поеду. – Поедешь? – Да, – Савелий подался навстречу и прижался к губам Измайлова, чувствуя, как они расплываются в улыбке. – Я за тобой поеду хоть на край света, хоть в Китай. – Смотри, я и впрямь могу туда собраться, – засмеялся Михаил, обнимая его и целуя в макушку. – Я еще вернусь к этому разговору на будущей неделе и пойму, если ты передумаешь. – Я не передумаю, – пригвоздил Савелий. – Тогда надеюсь, твоя тетушка не съест меня живьем, – хмыкнул Измайлов. – Если мы отправимся после именин, у тебя есть шанс спастись, – отозвался Сава. – Она задумала торжество, и я должен там присутствовать. – У нее именины в июле? – У меня. – У тебя?! – Михаил отстранил его за плечи. – Ну и когда ты хотел мне сознаться? – Я не люблю именины. Будет попросту очередной салон. – Ну уж нет, – забастовал Измайлов. – Это прежде были попросту салоны. А теперь пусть у тетушки будет салон, а у тебя будут именины. Я их тебе устрою. – Звучит как угроза, – улыбнулся Савелий. – Если начнешь отбрыкиваться, станет угрозой. – Не нужно ничего, Миша, правда. Я в самом деле не люблю больших праздников, – еще раз попытался Сава. Ликующее сердце его, однако, думало иначе. – А я разве сказал про большой праздник? – парировал Михаил. – Будет такой праздник, как ты захочешь. В этом вся суть. Савелий опустил глаза в скамейку. – Хочу небольшой. – Хорошо. – С тобою только. – Еще лучше. – Где красиво и тихо. – Так и сделаем. Еще пожелания? Савелий мотнул головой. – Все?! – удивился Измайлов. – Тебя нетрудно порадовать. Сава зарделся и привычным движением заправил за ухо прядь волос. Они провели в саду еще несколько времени, пока Савелий не сознался, что замерз, и Михаил не потащил его скорее в дом отогреваться теплым чаем. До чего благостным был этот вечер, наполненный спокойным счастьем, заботой и бережным вниманием. Сава не представлял, как мог жить прежде без Миши, даже не ведая, что бывает вот так – влюбленно и обоюдно. На ум ему невольно приходили женевские вечера, когда Трофим спешил после работы справиться о здоровье друга, носил ему тайком конфеты, в раздражении хлопал распахнутыми дверьми, чтобы Сава не попал на сквозняк. В то время это казалось наивысшей, наипрекраснейшей заботой, и Савелий не смел и мечтать о большем. Как давно все это было. И как незрело. Михаил по привычке остался на ночь, и спать они легли гораздо позже обычного, наслаждаясь отсутствием тетушки вместе с ее режимом. Сава прильнул поближе к Мишиному теплу, разморенный вечерней прогулкой и крепким сладким чаем. Что-то подрагивало внутри, некое затаенное чувство, которое Савелий и хотел, и боялся выпустить на волю. Он по-прежнему полагал, что нынче особенные вечер и ночь и, если теперь попросту заснуть, все чудо исчезнет. Более того, после поцелуя в саду Сава по-прежнему ощущал в себе особое волнение, которое только усиливалось от объятий в постели. Еще в ночь свадьбы Савелий отметил, что под рубашкой Михаил прячет крепкое и развитое тренировками тело, все мысли о котором вгоняли Саву в жгучий стыд и вместе с ним затаенное предвкушение. И нынче, распаленный ласками в саду, он ничего не мог с собою поделать: ему хотелось наконец увидеть это тело, узнать его и почувствовать. Увлеченный такими рассуждениями, Сава незаметно скользнул пальцами к воротнику Мишиной рубашки и расстегнул пару верхних пуговиц. – Что это ты делаешь? – лукаво поинтересовался Измайлов. – Мне подумалось... может быть... – сбивчиво забормотал Сава, – может, нынче поспим без рубашек? – Ого, поосторожней с такой смелостью. – Вот вечно ты все испортишь! – досадливо пробурчал Савелий. Михаил издал легкий смешок, а после, неожиданно низким и приглушенным тоном, ответил: – Зачем же портить? Продолжай. В голос его проникли новые, еще не известные Саве нотки, потаенные, мужские, от которых тонкие пальцы, что расстегивали пуговицы на белой рубашке, сорвались и запутались. В одеяле становилось что-то слишком жарко, а, дойдя до последних пуговиц, Савелий услышал, как дыхание Измайлова на миг сбилось. – Твой черед, – шепнул Сава. – Мы еще не закончили, – Михаил откинул мешавшееся одеяло и сел в постели, поднимая за собою Савелия и кладя его руки на отвороты рубашки. Сава чувствовал зов разгоряченной кожи и, ведомый им, спустил хлопковую ткань по твердым Мишиным плечам. На прикроватном столике еще мерцал огонь свечи, и в его свете Сава, хоть и прятал стыдливо глаза, все же увидал то, чего так жаждал: крепкий, загорелый под южным солнцем торс, вздымавшуюся вдохами грудь, необычно подчеркнутую талию, плоский живот с выступами мышц, темную дорожку вниз от пупка... И два длинных изуверских шрама. Один из них был на груди, прямо у сердца, другой с правого боку и, начинаясь под ребрами, уходил ниже края кальсон. Шрамы были старыми, заросшими, но длинными и жирными, что черви, и по-прежнему с первого взгляда бросались в глаза. – Они тебя пугают? – прямо спросил Михаил. Тон его был строгим и вместе с тем печальным. – Ничуть! – встрепенулся Савелий. – Все хорошо. – Нет, не хорошо. – Это пустое. Мне нужно привыкнуть и только. – Ты еще главного уродства не видел, – Михаил раздраженно выдохнул и вмиг переменился к досаде и недовольству. – Какого уродства, ты что?! – Сава в ужасе метнулся навстречу и обхватил Мишино лицо ладонями. – Я люблю тебя. Я полюбил тебя таким. Брось даже думать, что ты некрасив. Ты для меня самый красивый. Михаил невесело хмыкнул и потер переносицу двумя пальцами. – Красивый и хромой. – Мне это неважно, Миша, – Савелий начинал паниковать. Подобная вспышка слабости произошла впервые, и, как Сава ни готовился к ней прежде, растерялся. – Ты не виноват, что так вышло. Ты не должен себя стыдиться. Это ничуть не... – Все, довольно, – оборвал Михаил. – Вздор. – Я люблю тебя, – вновь попытался Савелий и, подавшись вперед, поцеловал его в губы, а после, осмелев, коснулся кончиками пальцев до шрама у него на груди. Измайлов свел брови, но Сава не отпрянул. Шрам был рваным на ощупь и выпуклым и, признаться, действительно немного пугал Савелия, но он всеми силами затаптывал это чувство туда, откуда оно взялось, чтобы Миша и близко не заметил в его лице какого-либо страха. – Как это случилось? – шепотом спросил Сава. – Я не стану рассказывать. – Прошу тебя. Михаил недовольно вздохнул. – Это от ножа, – сухо пояснил он. – И тот, сбоку, тоже. – На тебя напали? – Говоря благородно, это была дуэль на холодном оружии. Говоря по правде, черкесы дикий народ, и я дрался с одним по его законам. – Ты убил его? – замерев, спросил Савелий. Ладонь его лежала у Михаила на груди, и он чувствовал, как быстро и тяжело стучит Мишино сердце. Повисла пауза. – Нет, не убил, – наконец ответил Измайлов, неожиданно и сам собою начав успокаиваться. Он длинно выдохнул, напрягшиеся гневом мышцы его расслабились, и Савелий с облегчением понял, что кризисная минута миновала. – Я одержал победу, но зачем-то его пощадил. Вероятно, собственные раны затуманили голову. Он был меткий малый, – Михаил скосил глаза на грудь. – Пришлось провести в лазарете неделю-другую. Судя по величине шрамов, Савелий сомневался, что обошлось «неделей-другой», однако комментировать не стал. – Прости, что нагрубил, – сказал Измайлов, понемногу обращаясь в привычного себя. – Ты был прав, я умею все испортить. – Глупости, – отмахнулся Сава. – И между прочим, из нас двоих один по-прежнему в рубашке. Михаила не пришлось уговаривать: увлекши Саву в поцелуй, он начал неторопливо и проворно расстегивать его пуговицы. Такое умение одновременно целовать и раздевать казалось неопытному Саве сложным, и на мгновение он допустил мрачное предположение о том, сколько рубашек Миша уже расстегивал подобным образом. Нагота и чувство незащищенности вызвали в Савелии потаенный трепет, но, прежде чем юноша успел испугаться своей открытости, Михаил затушил прикроватную свечу и мягко потянул Саву на подушки. Они легли, обнявшись, и накрылись отброшенным одеялом. Не осталось ничего, кроме жара двух тел, прикосновений обнаженной кожи, смешения дыханий, пульсирующего, живого чувства близости. Не выдержав, Савелий припал губами к ямочке меж ключиц Михаила и, обжегшись, заскользил ниже. Пусть шрамы, они ведь не отменяют прочего: силы этих каменных мышц, упругости груди, что задышала часто и рвано, и соблазнительного рельефа живота, и выступающих над краем кальсон тазовых косточек, которые хочется втянуть в рот и ласкать языком и... – Сава, Сава... – услышал он сквозь забвение, – или сейчас прекрати, или... пойдем до конца. Савелий вылез из одеяла. – Я хочу до конца. – Ты уверен? – Н-нет, но я хочу. – Иди сюда, – Михаил потянул его ближе, поцеловал глубоко и властно и после, вразрез с этой чувственностью, бережно обнял. – Нынче не нужно. – Отчего? – Оттого что мы оба не готовы. – Что значит не готовы?! – изумился Савелий. – Я же только что... – Я не хочу, чтобы, помимо шрамов, ты нынче увидел еще и... все прочее, – через силу сознался Измайлов. – Я же сказал, что это ничего не... – Прошу тебя, – прервал Михаил, давая понять, что причина не в Саве, но в нем самом. Пришлось смириться. Коротко поцеловав Савелия в макушку, Измайлов вдруг заключил: – Пожалуй, я переночую у себя. – У себя? – переполошился Сава. – Зачем? Из-за шрамов, да? Все хорошо, Миша, честное слово. Меня не пугают шрамы, я тебя не считаю... – Сава, – тихо остановил его Михаил, и в плавном, несколько хрипловатом голосе его послышалась улыбка. – Это не из-за шрамов. – А отчего? – Оттого что нынешней ночью я не смогу подле тебя спокойно спать. – Ах, вот что... – Савелий густо залился краской, благо в темноте того не было видно. – Я понял. Прости. – Не за что извиняться, ощущения очень даже приятные, – проворковал Измайлов. – Миша! – Нужно их обдумать в одиночестве, – довершил он плутовскую речь и, чмокнув Саву в губы, тотчас выскользнул из одеяла. – Доброй ночи, любовь моя. Спустя минуту его уже не было, но потрясенный Савелий даже не сразу заметил, как он ушел. Миша впервые сказал ему о любви.