Трещина в скорлупке

В начале июля, спустя неделю после отъезда Татьяны Илларионовны к генеральше Татищевой, из имения Прилучное, что под Павловском, доставили длинное тетушкино письмо. Савелий устроился с ним в спальне. Хотя на дворе стояла невообразимая жара и солнце палило нещадно, будто не подле Петербурга, но на итальянских берегах, Сава чувствовал себя неважно, вероятно из-за давешней вечерней прогулки с Михаилом, на которую позабыл взять спасительный шейный платок. Теперь, дабы не разболеться, юноша прятался в спальне, тайком попивая оставшиеся от прошлых докторов микстуры. Если только Миша узнает, что он опять захворал, то непременно начнется переполох. Когда доходило до заботы, Измайлов был хуже тетушки, и Сава оттого не на шутку сердился, хоть и все одно скрывал притом теплившееся на сердце умиление. Тетушкин тон был таким сердечным и растроганным, словно расстались они уж с полгода назад, и жила она нынче не в сорока верстах, а где-нибудь в Америке. Первые несколько страниц посвящались описанию имения Прилучного, его красот и богатств, а также всевозможных изысков, которые непременно нужно – зачем, безмолвно спрашивал себя Савелий – перенять в петергофском доме. Далее Татьяна Илларионовна восторгалась Татищевыми. Здесь Сава, который скучая читал письмо через две строки, замедлился, ибо речь зашла про Мишину сестру Татьяну. Тетушка описывала генеральшу Татищеву как «въ высшей степени образованную, радушную и сдержанную особу», которая на удивление понимает в ведении хозяйства и финансов больше управляющего и, в сущности, занимается имением самостоятельно. «Измайловы», – только и вздохнул Савелий. Тетушка писала, что генерал почти не появляется в Прилучном, потому как беспрестанно занимается делами в Петербурге, а стало быть, это человек невероятного величия и Саве обязательно нужно с ним познакомиться. Татьяна Илларионовна страшно гордилась возможностью представить племянника такому значительному лицу и совершенно упускала из виду, что при желании Савелия с генералом Татищевым может в любую минуту свести его шурин Михаил. Затем в письме вновь было что-то неинтересное про балы и знакомцев, про дочек и внучек, и Сава пропускал все это без зазрения совести, но вдруг взгляд его зацепился за абзац, в котором определенно содержалась тетушкина просьба. Начиналось все издали: третьего дня в Прилучном состоялся салон, на котором присутствовало большинство павловских дачников, и там тетушка свела знакомство с неким князем Филиппом Сергеевичем Бестужевым, небогатым, но веселым и обаятельным помещиком. Далее шел обстоятельный бесполезный рассказ о том, кто таков этот Бестужев, чем занят, кому родственник и проч., и завершалось сие описание следующим: «У Филиппа Сергѣевича ​есть​ сынъ Дмитрій, молодой господинъ тридцати ​лѣтъ​. Въ недавнемъ времени онъ кончилъ ​петербуржскую​ консерваторію, и оказывается, что нынче это самый модный пѣвецъ въ Петербургѣ. Онъ пѣлъ и на вечерѣ. Не голосъ, а льющееся золото! ​Соловей​! Я была въ восторгѣ, поражена до глубины души! ​Сава​, Дмитрій Безтужевъ ​непременно​ долженъ пѣть на твоихъ именинахъ. Никакихъ именинъ не можетъ быть безъ такого пѣвца. Съѣдется ​всё​ общество, и намъ положительно нужно произвести впечатлѣніе. Посему, мой дорогой, я прошу тебя съѣздить въ ​Садково​, имѣніе ​Безтужевыхъ​ здѣсь, подъ Павловскомъ, и лично пригласить этого господина. Филиппъ Сергѣевичъ васъ представитъ. Мы условились, что ты пріѣдешь въ будущую пятницу въ два часа пополудни. Дмитрій Филипповичъ артистическая, своеобразная натура, и встрѣча съ нимъ можетъ потребовать отъ тебя присутствія духа. Однако я убѣждена, что, будучи княземъ Яхонтовымъ, наслѣдникомъ древняго и знатнаго рода, ты сумѣешь убѣдить его присутствовать въ Петергофе. Не скупись на вознагражденіе. А послѣ ​непременно​ поѣзжай въ ​Прилучное​, мы съ Татьяной Дементьевной будемъ ждать тебя и вѣстей». Ближе к вечеру, обеспокоенный долгим отсутствием Савелия, Михаил поднялся к нему в спальню, несколько раз постучал, но, так и не дождавшись ответа, решился приоткрыть дверь. Сава сидел на полу подле письменного стола, сжимая в руке почтовые листы. От выкуренных пахитос в комнате было даже дымно. – Ты что такое делаешь? – строго вопросил Измайлов и, прошагав через спальню, распахнул окно. – Это что у тебя, коньяк? – Нет, – Савелий задвинул бутылку под стол. Он успел сделать лишь пару глотков и никакого опьянения еще не чувствовал. – Вставай, – коротко велел Михаил. Сава глянул на него снизу вверх и капризно отвернулся. – Вставай! – рявкнул Измайлов. Не ожидав такого, Сава вздрогнул и тут же вскочил на ноги как подстреленный. Листы он продолжал прижимать к себе. Увидав расширенные в панике глаза, Михаил поумерил пыл и сделал короткий шаг навстречу. Сава отшатнулся. – Прости, – Измайлов осторожно протянул к юноше руку и коснулся до манжеты на его свободной домашней рубашке. – Напугал тебя, да? Савелий только глядел на него в ответ, молча и настороженно. – Дикарь армейский, – тихо выругал себя Измайлов. – Это прежние инстинкты, Сава. Иди сюда, все хорошо. Он мягко потянул его к себе, не за руку, за одну лишь ткань манжеты, ласково и обнадеженно, и в вопросительной деликатности этого движения Савелий почувствовал возвращение прежнего Миши. Покорившись, юноша позволил приобнять себя за плечи и вслед за Измайловым опустился на край постели. – Новый рассказ? – Михаил кивнул на листы у Савы в руках. Плавный голос, укромные интонации которого всякий раз вызывали в Савелии трепет, звучал участливо, с раскаянием, и не довериться ему было невозможно. – Тетушка письмо прислала, – глухо ответил Сава, протягивая Михаилу листок, где было про Бестужева. – Вот тебе и именины. Он сам не понял, как все случилось: на минуту он погрузился в горестные думы, а в следующий миг уже беззвучно плакал и утирал лицо тыльной стороной ладони в тщетной попытке спрятать слезы. Михаил пришел в смятение от такой внезапной вспышки чувств и бросил прочитанный лист на постель. – Ты что, из-за меня? – изумился он, обнимая Саву. – Из-за крика моего? Савелий мотнул головой и уткнулся лбом в сильное плечо. – Так всегда, понимаешь, всегда, – всхлипнул юноша. – С самого детства так. Мои именины – это для тетушки. Она зовет общество, устраивает салон, меня выводит на показ, будто я... – Тише-тише, – Михаил погладил его по волосам. – Будто я лошадь скаковая. А после у них веселье, бал, все у них... Измайлов отстранил его за плечи и, как Сава ни противился, заглянул в припухшее от слез лицо. Глаза Михаила живо и ярко сверкали зелеными огнями, но отнюдь не от привычной иронии, а от волнения и некой еще неведомой Саве взрослой, отеческой почти обеспокоенности. – В день именин ноги твоей в этом доме не будет, – по-военному отчеканил Измайлов. – И певцов никаких ты звать сюда не станешь. – Нельзя так, Миша, – качнул головою Савелий. – Что значит нельзя? – Я не могу ослушаться тетушку. Измайлов набрал в грудь воздуху и шумно, протяжно выдохнул. – Нет, я всерьез говорю, ­– упорствовал Сава. – Я все понимаю, но коли она велела позвать, я должен позвать. – И снова будешь скаковой лошадью? Савелий опустил ресницы, силясь проглотить застрявший в горле комок. – Боюсь, мне придется выступить против Татьяны Илларионовны. – Нет, Миша, прошу тебя! – перепугался Сава. – Не нужно ссоры, пожалуйста! Пусть будет, как она хочет. Я позову этого Бестужева, пусть он поет, пусть тетушка будет рада, пусть будет общество. А мы сбежим. – Я поеду туда с тобою, – скрывая недовольство, выдавил Измайлов. – Куда? – не понял Савелий. – В Павловск, в Садково, в это певчее имение. – Но ведь они про тебя не знают. И не приглашали, – Сава так растерялся, что не заметил невежливости подобного заявления. – Подожду в экипаже, – ответил Михаил. – После навещу с тобою сестру в Прилучном. И тетушку твою. – Но ты не станешь с ней ссориться? – Савелий накрыл ладони Михаила своими, словно это усиливало просьбу. Измайлов обреченно вздохнул: – Сава... – Прошу тебя. – Отчего ты так... В этот миг Савелий метнулся навстречу и приложился к губам Михаила крепким поцелуем, обрывая оставшуюся часть фразы. – Пожалуйста, – взмолился он, отстранившись. – Я знаю, как выгляжу, но не могу расстроить тетушку. Я привык со всем, что она говорит, соглашаться, а тайком поступать по-своему. Так спокойней и ей, и мне. Не вынуждай меня выбирать между вами. – Ты поедешь в Европу? – спросил Измайлов. – Поеду. – А тетушка? Сомневаюсь, что она не расстроится от подобной затеи. Савелий повременил с ответом. – Мы что-нибудь придумаем, – сказал он наконец и, увидав, как любимое лицо преображается недоверием и обидой, повторил с решимостью: – Я поеду, Миша. Если придется, я выберу из вас двоих тебя. Но позже, перед отъездом. Не заставляй делать это нынче. Измайлов помедлил, претерпевая внутреннюю борьбу, но все же смирился, привлек Савелия к себе и примирительно его поцеловал. – Я обещаю, что ни слова не скажу против Татьяны Илларионовны, – заверил он юношу. – Если ты мне тоже что-то пообещаешь. – Что? – удивился Сава. Однако вместо ответа Измайлов отстранил Савелия, поднялся на ноги и, приблизившись к фигурному столу, за которым Сава обыкновенно писал по ночам, взял оттуда опрометчиво забытый серебряный портсигар. Деловито вскрыв его, Михаил высыпал на ладонь пахитосы, отделил одну, прочие убрал к себе в карман и вернулся к полыхающему от стыда Савелию. – Эта будет последней, – Измайлов протянул пахитосу юноше. Не смея поднимать глаз, Сава робким движением взял пахитосу и покорно кивнул. Но Миша не был бы Мишей, если бы тем же вечером не пришел в спальню с большим букетом белых хризантем и не смягчил давешнюю суровость нежностями, хотя, к несчастью, они не отменили приказа о курении и настроений Измайлова относительно тетушки. В пятницу после завтрака, заложив лучший из экипажей Татьяны Илларионовны, Савелий и Михаил отправились в Садково. Оба по случаю выезда оделись пусть и не парадно, но весьма вдумчиво. Сава облачился в новый сюртук приятного темно-песочного цвету мягких тканей, на шею повязал светлый шелковый шарф для защиты горла от коварного летнего ветра, а на голову водрузил круглую шляпку в тон костюму, которую Михаил назвал «очаровательной», очень тем самым ее обладателя расстроив. Савелий хотел явиться в Садково князем Яхонтовым – внушительным, а не «очаровательным». Сам Измайлов был в обмундировании драгунского полка, которое ему, насколько знал Сава, полагалось носить в любой день и которое он ни за что не надевал в Петергофе, разгуливая в рубашках и изредка – жилетах. Савелий впервые видел Мишу в повседневном военном облачении, и, хотя темный суконный мундир, на котором не было аксельбантов, веера медалей и золотых позументов, заметно уступал парадному, он тоже преображал Измайлова так, что дух захватывало. Увидав давеча Михаила не в вольно наброшенной хлопковой рубашке, но в строгой форме, Савелий не смог устоять перед искушением – и залюбовался. Сколько мужества, сколько силы и гордой благородной стати было в его Мише! Как он держал себя, с какой честью нес свое звание. Глядя на него, Сава вновь не верил, что он настоящий наградной обер-офицер и что их чувства друг к другу взаимны. И даже когда Измайлов, приблизившись, легонько поцеловал Савелия в губы, дабы вывести из оцепенения, тот все еще продолжал не верить. – Ты такой красивый, – зачарованно шепнул Сава. Михаил не сдержал веселого смешка и пообещал, что отныне станет надевать мундир чаще. День был душный и парный, как перед грозой, почти безветренный, и в экипаже, что мерно покачивался и шуршал колесами, Савелия скоро разморило, посему большую часть пути до Павловска он благополучно проспал у Миши на плече. Из сладкой дремы его вернули поцелуем в висок и урчаньем на ухо: – Приехали, ваше сиятельство. В Павловске им надлежало переменить экипаж, потому как Бестужевы выслали навстречу свой, очевидно в стремлении сделать гостеприимное па, и, едва Савелий и Михаил увидали этот экипаж, у обоих разом отвалились челюсти. Ибо то был не экипаж, но настоящая царская карета, покрытая глянцевою черною краской, с причудливыми витиеватыми росписями тонким золотом, что струились по корпусу до самых окон, овивали их тончайшей изысканностью и терялись под крышей. Маленькие бриллианты и драгоценные камушки украшали золоченые нити и были даже на подножке, заставляя ее блистать и переливаться под солнцем. Диваны внутри кареты были выделаны темным фиолетовым бархатом, а окна закрывались тяжелой парчой. Словом, оказавшись внутри, путники еще несколько времени потрясенно молчали и не могли прийти в себя. Наконец, Савелий вымолвил: – Тетушка писала, что они небогаты. – Вероятно, у тетушки иные представления о богатстве, – отозвался Михаил, рассматривая внутреннее убранство экипажа с удивлением и некоторой неприязнью. Сава невольно вспомнил, что семья Измайловых разорилась еще при жизни Мишиного отца, и отчего-то устыдился неумеренной роскоши кареты Бестужевых. Ехали долго, но словно бы на месте: пейзажи за окнами являли взору бесконечные поля, широкие и распластанные, колосящиеся цветами и стеблями, словно море волнами, и упирающиеся в хвойно-зеленый лесной частокол. Привыкший к аккуратной европейской сдержанности, больше городской, нежели сельской, Савелий взирал на русскую природу с любопытством и замиранием духа. Петергофский сад был совсем иное, а кроме него, да близлежащего пруда, Сава и не видал нерукотворных красот. Михаил сидел подле него, легонько приобняв, словно пурпурный диван был чересчур длинным и стремился их разлучить. Сава давно уже заметил в Мише подобную тягу к близкому нахождению, незначительным прикосновениям, поцелуям украдкой и совсем к тому привык, так что теперь с улыбкой вспоминал, как отдернулся на тетушкином пикнике осенью, когда Измайлов подхватил его за локоть и не дал упасть в сырые листья. В карете, несмотря на ее пышность, было по-июльски жарко и душно, и спустя четверть часа оба путника уже проклинали злосчастное гостеприимство Бестужевых и их желание показать себя. Лучше бы, право, прислали открытую коляску. Ко всему прочему, миновав очередной поворот на чье-то имение, карета разом въехала в грязь и колдобины, хотя до того весь путь был сухим и ровно укатанным. Салон начало качать из стороны в сторону, так что Измайлов удивленно выглянул в окно, а спустя несколько минут мытарств заслышалось конское ржание, экипаж мотнуло вперед, Сава едва не рухнул с дивана на пол, благо Миша вовремя спохватился, и путешествие вдруг кончилось. – Похоже, в грязи застряли, – невозмутимо сообщил Михаил. Далее для воспитанного в Европе Савелия началось нечто невообразимое. Кучер принялся бранить и стегать лошадей, те истошно ржали и рвались вперед – жестокие звуки приглушались и смягчались корпусом экипажа, но все же отчетливо доносились до путников – но выбраться из грязи не получалось. После нескольких неудачных попыток Михаил скомандовал: – Выходим. – Выходим?! – вытаращился Савелий. – Но там же грязь. – Он не вытащит экипаж, пока мы внутри, – и с этими словами Михаил уверенным толчком распахнул дверцу. Подножка, сверкая своими бриллиантами и драгоценными камнями, с легкостью раскрылась прямиком в дорожную грязь, и Измайлов выбрался из экипажа так, словно ему регулярно случалось попадать в подобные происшествия. Савелий же мешкал, хотя не мог не обрадоваться долгожданному притоку свежего, пусть и парного воздуха. – Эка ведь дрянь, барин! – тотчас крикнул Михаилу кучер. – Вы уж не серчайте. Такая ведь дорога, точно дьявол ее проклял! Тьфу! – Ты лучше не суетись, а ровней выправляй, – сказал ему Измайлов. – Сейчас князь спустится, и левого стегни. От этого непривычного «князь» Савелий так и вздрогнул. Но делать было нечего, Михаил уже объявил его выход, и, неуверенно придвинувшись к открытой дверце, Сава брезгливо выглянул наружу. Колесо намертво увязло в грязи, и в ней же скрывался нижний край развернутой подножки. Миша стоял на сухом участке, но туда еще было нужно широко отшагнуть. – Помочь, ваше сиятельство? – иронично спросил Измайлов. – Отстань, – буркнул Савелий и осторожно выставил ногу на первую ступеньку. Но вместо схождения он в следующую минуту уже перенесся на сухую обочину, и Михаил, отняв руки от его талии, приглушенно усмехнулся: – Надеюсь, нас не видели. К счастью, кучер, немолодой уже крестьянин, был всецело занят лошадьми и сложившимся положением: – Оно тут как проклято, ей-богу! Испокон веков ни пройти, ни проехать! Вы не гневайтесь, баре, минуту токмо обождите, я мигом выправлю. Уж почти на месте, у нас здесь после Вершей треклятых не дорога, а дрянь одна. – К-как вы сказали? – спросил Савелий, холодея. – Дрянь одна. – Нет, название. – А, так Верши, – небрежно повторил кучер, после чего спрыгнул с козел и направился посмотреть застрявшее колесо. – Соседское имение. Их мальчишка крепостной тому лет пять на этой же дороге проклятой в канаву с лошадью свалился, сам живой, а лошадь вся переломалась. Барин там же и пристрелил. Лошадь, стало быть, не парнишку. Такая дорога. Так что уж вы не гневайтесь, Христа ради. А я мигом, – он наклонился к колесу и принялся его подталкивать. Савелий глядел на крестьянина, оцепенев. – А тот барин в Вершах, – едва шевеля языком, продолжил Сава, – часом не граф Лавров? – Они, – пыхтя над колесом, подтвердил кучер. – Афанасий Александрович? – Нет, брат их, Гордей Саныч. Афанасий Саныч уж давно в Европах живут, здесь не показываются. А вы, стало быть, барин, и нашим, и ихним знакомец? – Нет, я... – Тебе, брат, не пристало господ допрашивать, ты свое дело знай, – вдруг перебил Михаил. Савелий обернулся к нему с удивлением. Миша никогда не грубил прислуге и даже устанавливал с людьми доверительные сношения, так что лакеи становились его поверенными против тетушки. Чем ему не угодил кучер Бестужевых? Впрочем, ответ искать не пришлось: зеленые глаза сверкали ревностью. – Миша, – тихонько позвал Савелий, потянувшись взять его за руку. – Вершин, ну разумеется, – фыркнул тот. – Вот уж мир тесен. – Я его никогда под такой фамилией не знал. – Потому как он был Лавров, да. – Ну зачем ты... – Сава все же исхитрился заключить ладонь Измайлова в свои так, чтобы кучер, занятый экипажем, не увидел. – Это в прошлом. – Что заметно по твоим допросам. – Я попросту поинтересовался. Это же... – Сава поискал слово, – примечательное совпадение. – Еще какое примечательное, – саркастично усмехнулся Измайлов. – Ты что, действительно обижаешься? – Савелий не на шутку встревожился, но в эту минуту кучер радостно возвестил: – Готово, баре! Можно ехать. Немного уж осталось. И разговор прервался. Вновь очутившись внутри экипажа, Сава понял, что для примирения у него есть считанные минуты, а потому, едва кучер стегнул лошадей, прильнул к Михаилу со словами: – Ну хочешь, я поклянусь, что больше его не люблю? – Не нужно, Сава, – Измайлов вздохнул, приобнял его и, кажется, начал успокаиваться. – Я однажды тебе говорил, что знаю о Трофиме Вершине как о скандальной фигуре. Не хочу вдаваться в подробности, но московская его жизнь одна мерзость. Меня злость берет оттого, что он к тебе приближался. Савелий не решился попросить подробностей и вместо того шепнул с улыбкой: – Ты у меня ревнивец. – Еще какой, – кивнул Михаил. – Тебе смешно, а я всерьез. И после не говори, что я не предупреждал. – На меня никто и не претендует, – подавшись навстречу, Сава оставил на его губах легкий поцелуй. – Никто меня не заберет. – Пускай попробуют, – воинственно сказал Измайлов, хотя Савелий уже чувствовал с облегчением, что кризисная минута миновала и все вернулось на круги своя. Признаться по правде, Сава не представлял, как Михаил собрался ожидать его в экипаже все то время, что он пробудет у Бестужевых. Это казалось неловким и неверным. С другой стороны, в Садково не знали о существовании Измайлова и о его приезде. Прилично ли являться непрошенным гостем? Савелий терялся, как поступить, но на деле все разрешилось само собою: едва карета остановилась у парадного крыльца и кучер спустил бриллиантовую, чуть попачканную в грязи подножку, Сава тут же улицезрел здешнее семейство, которое, в свою очередь, приметило и его, и Михаила, и обоим им оказалось до того простодушно радо, как если бы и званы они с Мишей были вдвоем. На крыльце гостей приветствовали родители певца: тот самый Филипп Сергеевич, с которым свела знакомство тетушка, и его супруга Мария Евстафьевна. – Вы, должно быть, Савелий Максимович? Мы вас в точности так и представляли, – с сердечной теплотой приветствовала его княгиня Бестужева. Сава растерялся от царящей душевности, ибо вычурная карета с драгоценными камнями и позолотой настраивала совсем на иной лад. Михаила он представил как своего «товарища», не найдя с ходу лучшего слова, но, кажется, того было довольно: Филипп Сергеевич размашисто пожал Измайлову руку, а Мария Евстафьевна улыбнулась ему ласково, точно сыну. Супруги Бестужевы были уже сильно в летах, но представляли колоритную пару: князь был тучным, дородным, грузным, как медведь, и говорил громогласно, водопадом льющимися звуками. Пожалуй, певчий дар Дмитрий Филиппович мог унаследовать от отца. Мария Евстафьевна же, напротив, была аккуратной и миниатюрной, как куколка, а подле мужа и вовсе казалась крохотной. Несмотря на ее возраст, Сава не мог ей не залюбоваться – до того хорошо она себя сохранила. Вчетвером они прошествовали внутрь дома, фасад которого был изжелта белым, и тотчас в ноздри Савелию ударил головокружительный запах цветов. Он во всю жизнь не видал столько букетов в одном месте. Казалось, весь дом усеян, усыпан, уставлен цветами, и их ароматы смешивались в такую неповторимую какофонию, что, пожалуй, то мог стать отличительный признак дома Бестужевых. «Неужели все от поклонников?» – изумленно думал Савелий, стараясь не слишком явно озираться по сторонам. Однако едва вошли в гостиную, Филипп Сергеевич принялся рассказывать про свою главную усадебную гордость – парк с оранжереей – и обилие всевозможных цветов прояснилось. В гостиной Савелий и Михаил познакомились еще с одной обитательницей дома: супругой именитого певца Анной Никитичной. Молодая княгиня Бестужева оказалась такой же славной, что и свекор со свекровью. Когда она заговаривала с Савелием, в круглом личике ее и умудренных не по летам глазах читалась материнская нежность. Если же в беседу вступал Михаил, Анна Никитична демонстрировала здравомыслие и обширный кругозор. Было видно, что общение с мужчинами ей привычно, и, более того, княгиня прекрасно разбиралась в военном деле, словно офицеры составляли значительную часть ее знакомых. Анна Никитична распорядилась подать чай и объяснила, что супруг ее, Дмитрий Филиппович, начнет принимать в четыре, посему несколько времени придется подождать. Савелий не решился намекнуть на закономерный вопрос о том, зачем же их пригласили к двум, но Михаил, который не отличался подобной робостью, вежливо поинтересовался, ожидаются ли еще гости для будущего приема в четыре. – Нет, нынче у нас только вы, – с улыбкой отозвалась Анна Никитична. – Дело в том, что у Дмитрия Филипповича появились неотложные дела, и оттого он пока не может к нам присоединиться. Примите наши извинения. – Полноте, – с той же учтивостью отозвался Измайлов. – Мы с Савелием Максимовичем благодарны вам за чай и прекрасную беседу. Беседа и впрямь складывалась: поговорили про Европу, про знакомство с Татьяной Илларионовной, про Татищевых, про парк Бестужевых, в который тотчас и вышли прогуляться. В парке, что представлял собой широкие ровные аллеи, очерченные живыми изгородями и аккуратно подстриженными деревьями, продолжили про красоты России в сравнении с европейскими, про копирование традиций Запада, про русскую уникальность. Говорили все больше Михаил и Филипп Сергеевич, а дамы с Савелием держались позади, слушая и изредка соглашаясь. Анна Никитична порою не соглашалась. Когда разговор зашел о минувшей Кавказской войне и армии, Мария Евстафьевна ненавязчиво взяла Саву под руку и свернула от мужчин на перпендикулярную аллею, увлекая за собой и невестку. Савелий всполошился, потому как его внезапно разлучили с Мишей и, к тому же, не дали послушать о Кавказе, но виду не подал. Мария Евстафьевна выразила комплименты тетушке, из чего Сава понял, что злосчастный салон Филипп Сергеевич посетил в сопровождении супруги, а после завела разговор о павловских семействах и незамужних дочках. Сава поверить тому не мог. Казалось, в княгиню Бестужеву вдруг вселилась тетушка. Анна Никитична любезно и безуспешно силилась остановить свекровь и убедить ее не смущать юношу, но Мария Евстафьевна продолжала настойчиво расхваливать всевозможных Лизонек и Наташенек, так что Савелию и молодой княгине Бестужевой оставалось лишь обмениваться обреченными, все понимающими взглядами. По этим самым взглядам они как будто даже сблизились, так что спустя четверть часа Сава уже ощутил к Анне Никитичне доверие. Наконец, к четырем часам пытка сватовством закончилась, и гуляющие воротились в дом. Савелию предложили подняться во второй этаж, где его ожидал Дмитрий Филиппович. Все прочие отправились в гостиную для продолжения посиделок. Как и ожидалось, Миша совершенно очаровал Бестужевых, так что теперь казалось, будто Сава его сопровождает, а не наоборот, да и вовсе приехали они не по делу, а ради дружеской встречи. Явиться солидным князем Яхонтовым вышло что-то не очень, хотя, разумеется, оставался еще сам певец, на которого надлежало произвести впечатление. Посему Савелий отправился в верхний этаж, подбоченившись и преисполнившись решимости. Бесстрастный и безликий дворецкий ожидал его прямиком у лестницы. Легкий жест рукою, сдержанное suivez-moi , и Савелий кожей ощутил, как тает давешнее простодушие. Они прошли сквозь небольшую библиотеку и остановились подле комнаты с простой латунной ручкой. Дворецкий отрывисто постучал, как будто условным знаком, после чего изнутри раздался – нет, не ответ голосом – но беглый перезвон прикроватного колокольчика, означавший, что гостя можно впустить. – S'il vous plaît, – дворецкий открыл для Савелия дверь и в следующий же миг испарился, словно по волшебству. Сава понял, что у него дрожат руки. Страх нахлынул мгновенно, от одного только неосознанного ощущения, и юноша замешкался на пороге, прежде чем войти. Если бы из кареты его препроводили прямиком сюда, эффект не был бы так разителен и потрясения удалось избежать. Но все семейство Бестужевых оказалось до того простым, гостеприимным, добрым и чудесным, что это усыпило Савину бдительность, и он позабыл предупреждение тетушки об «артистической, своеобразной натуре». Дмитрий Бестужев оказался отнюдь не развеселым толстяком, дополняющим общество своих родителей и супруги, но изящным, изысканно стройным денди, что передвигался по полутемной зашторенной комнате неслышно и плавно, будто дикая кошка или струящийся в траве змей. Последнее сравнение усиливалось еще и преобладанием в комнате зеленого оттенка, который был выбран и для обоев, и для гардин, и для высокого легкого балдахина, что скрывал под собою постель. Савелий подивился тому, что его принимают в спальне, и даже немного смутился. Поначалу Дмитрий Бестужев не обратил на посетителя никакого внимания, словно не ведал, что его впустили, и не сам отдал к тому указание, и несколько времени мнущийся на пороге Сава даже не мог увидать его лица. Наконец, уложив что-то на столике, Дмитрий Бестужев зажег свечу и обернулся прямиком к гостю: – Bonjour, monsieur Rival. Entrez, s'il vous plait. Савелий вздрогнул от неожиданности. И приглушенный голос Бестужева, и таинственный полумрак его спальни, и сама спальня эта казались чрезмерными, театральными и, хуже того, опасными. – Bonjour, – собравшись с духом, ответил Савелий. – Мы можем говорить по-русски. Это также мой родной язык. – О, ну уж простите, что, увидав на карточке имя Вивьен Риваль, я о том не догадался, – огрызнулся Бестужев, но как-то ленно, скучая, и после грациозно опустил себя в вольтеровское кресло. – Вы предпочитаете беседовать стоя? – Нет, я... – Сава дернулся, чувствуя, как безвозвратно рушится самообладание. – Я вас уже пригласил, не мнитесь на пороге, – Бестужев махнул в кресло напротив, и Савелий поспешил в него присесть. Бестужев был облачен в подогнанный по фигуре темный сюртук, оттенявший его гладко зачесанные каштанового цвета волосы. На руках его красовались белые перчатки, словно он собрался на выход. Мелкими чертами лица Дмитрий очень походил на мать, но, если та лучилась радушием, то сын ее казался холодным, настороженным и апатичным. Увидав Бестужева на портрете, Савелий бы не назвал его красивым, но при личной встрече от певца исходила некая темная притягательность, непонятная в своем происхождении, но очень сильная, и она заставляла смотреть на него безотрывно. На столике подле Дмитрия горела свеча, и в ее неровном свете Сава отчетливо видел серую сталь надменного взгляда. – Что там у вас? – равнодушно вздохнул Бестужев, но, заметив, как гость мельком покосился на закрытые сторы, сквозь которые пробивалось яркое июльское солнце, добавил: – Меня мучают головные боли. И визитеры. – От головной боли помогает лавандовое масло, – выпалил Савелий, прежде чем подумал. Бестужев глянул на него исподлобья, усмехнулся и съязвил: – Благодарю за заботу. В жизни не слыхал о таком редком средстве, непременно попробую. – Если вам тяжело, прилягте, а я лучше пойду, – Савелий говорил искренне. Он знал, какие страдания могут причинять головные боли. Бестужев поднял бровь: – Вы же два часа прождали. – Я прекрасно провел время в обществе ваших родителей и супруги. Они в высшей степени чудесные люди. Исход поездки уже не напрасен. – А тетушке что скажете? – Т-тетушке? – споткнулся Савелий. Он не ожидал, что Бестужев о ней знает. – Ну вы же здесь не по своей воле, верно? – Дмитрий потянулся за портсигаром, но, покрутив его, отложил. Сава поглядел на то в изумлении: лучший певец Петербурга курит? – Я бы хотел пригласить вас выступить на именинах в своем петергофском доме, – пропустив вопрос Бестужева, промолвил Сава. – Буду польщен вашим присутствием. – Вы хоть раз слышали, как я пою? – Дмитрий откинулся на спинку кресла и принялся рассматривать Савелия изучающим взором. – Сколько вам лет? – Исполнится двадцать один, – Сава пытался поспеть за переменой темы разговора и настроений Дмитрия и ничем не выдать растерянности. – А ведете себя как подросток, – заключил Бестужев. – Вы неправы. – Что, простите? – Вы неправы в этом суждении. – Да что вы говорите, – голос Дмитрия по-прежнему полнился скукой, но во взгляде на мгновение мелькнула ироничная искра, а следом за нею и тонкий шлейф заинтересованности. – Стало быть, вы явились ко мне как один взрослый господин к другому. – Разумеется. И намерен предложить вам щедрое вознаграждение. – Отчего я вас раньше не видал? – Бестужев склонил голову, чуть нахмурившись. – Ваше лицо мне совсем незнакомо. – Я не живу в России. – Позвольте спросить, как вы очутились в наших захудалых краях? – Я приехал на свадьбу сестры и в настоящее время пребываю под Петергофом, – ответил Савелий. – Вышло так, что именины я также буду встречать в Петергофе. Мой опекун, княгиня Татьяна Илларионовна Яхонтова, намерена устроить по сему случаю салон и собрать большое общество. Ей понравилось ваше выступление, и она использует шанс увидеть вас вновь. Я о вас никогда прежде не знал и пения вашего не слышал, простите. Похоже, подобная откровенность чем-то увлекла Бестужева, потому как он даже несколько выбрался из паутины вселенской скуки: – Но ведь то ваши именины, а не Татьяны Илларионовны. – Да, все верно, – ответствовал Савелий. – И в честь именин я бы хотел сделать подарок в знак благодарности той, которая меня приняла и воспитала. – Благородно, – кивнул Дмитрий. – Вы это сейчас сочинили? – Сейчас, – сдавшись, осунулся Сава, но Бестужев, к его удивлению, слегка улыбнулся. – Я весьма занятой человек, месье Риваль, – сказал он, смягчаясь. – Вы, разумеется, не знаете, но меня хотят пригласить чуть ли не в каждый дом Петербурга. – Может быть, и к лучшему, что я о том не знаю. – Вы бы иначе не дерзнули сюда явиться, – подтвердил Дмитрий и продолжил: – В вашей неосведомленности есть своя привлекательность. Вы, скажем так, неискушенная публика и тем мне интересны. – Полагаю, что мое вознаграждение вас также заинтересует, – Савелий не понимал, что с ним и как у него выкладываются такие фразы. – Боже правый, да оставьте вы уже про эти деньги! – скривился Бестужев. – У вас, святой простоты, не выходит их предлагать. Про деньги я потолкую с вашей тетушкой. – Стало быть, вы приедете?! – чересчур явно обрадовался Савелий. Дмитрий безысходно вздохнул. – Ваша тетушка в Прилучном, да? – Да. – Я потолкую с ней, а после решу, – Бестужев вновь потянулся за портсигаром. – Вы курите? – Нет, спасибо, – убежденно ответил Сава, хотя и понимал, что, если князь подожжет пахитосу, от манящего запаха табака будет невозможно укрыться. Теперь, после обещания подумать, Дмитрий уже не казался ему таким зловещим, напротив, вызывал расположение. Впрочем, продлилось это недолго. – У вас еще вопросы? – небрежно обронил Бестужев. – Если нет, я предпочту общество лавандового масла. – Простите, – пристыженно шепнул Савелий и тотчас засуетился уходить, однако в эту минуту в спальне приключилась неожиданная сцена. Очевидно, давеча Сава плохо притворил за собою дверь или же того не сделал дворецкий, ибо теперь, едва только юноша шагнул к выходу, дверь легонько подалась, и внутрь, к полнейшему изумлению Савелия, вполз младенец. То была девочка в длинной нежно-розового цвета рубашечке, что доставала ей до пят и затрудняла движения, хотя малышка была целеустремленной и ползла вопреки неудобствам. Головка ее была, как одуванчик, усеяна мелкими темными кудряшками. Милое существо что-то лепетало себе под нос и совершенно, вопиюще не соответствовало укромности спальной пещеры Бестужева. На мгновение Савелий даже ощутил инстинктивный порыв броситься к ребенку и защитить его от живущего здесь дракона, но тот его опередил: скинув перчатки, Дмитрий подскочил к девочке и с легкостью схватил ее на руки. От быстрого полета малышка запищала в восторге. Савелий попросту остолбенел. Он не мог поверить своим глазам. В один миг былые спесь, пресыщенность и скука схлынули с Бестужева, словно он окунулся в святую купель. Давешний змей преобразился до неузнаваемости: расцвел, заулыбался, преисполнился нежности и любви и внезапно стал тем, кто подходил всем прочим обитателям этого дома. – Здравствуй, моя хорошая! Вот так гость у меня! – даже голос у него изменился, зазвенел, что золотые монетки, и одновременно смягчился от умиления. Девочка с улыбкой протянула к Дмитрию ручки, и он поцеловал сперва одну маленькую ладошку, а затем другую. Мучительная его головная боль, казалось, также прошла в секунду. Удобнее взяв ребенка, Бестужев скорым шагом прошелся мимо окон и распахнул все сторы, впуская в спальню ослепительный солнечный свет. Савелий так и стоял у двери, не в силах ни уйти, ни обнаружить себя, ни вовсе шевельнуться. Он будто очутился за театральными кулисами, в гримерных, там, где артисты снимают образ и вновь становятся собою. Дочь Дмитрия Бестужева удивительно походила на отца, и глаза у нее были такого же клубящегося, что тучи над Петербургом, молочно-серого цвета. Позабыв о Савелии, Дмитрий опустился в кресло и принялся играть с малышкой, которая заливалась смехом от незамысловатых фокусов papa и в ответ теребила блестящие пуговицы на его сюртуке. Вся спальня, омытая лучами солнца, засияла от этого громкого и чистого, как колокольчик, детского смеха. Наконец в дверь забежала перепуганная и грузная няня, которая, увидав девочку на руках отца, от облегчения так и привалилась к косяку. – Дмитрий Филиппович! Ведь на минуту отвернулась! Рубашечку их сиятельству сменить! Переодеть токмо хотела, – с раскаянием запричитала она, хотя Бестужев, занятый малышкой, совершенно ее не слушал. – Весь дом обежала, чуть рассудку не лишилась! Что за сорванец их сиятельство! – Да-да, Груша, впредь будь внимательней, – с обожанием глядя на маленькую дочь и безо всякого упрека отозвался Дмитрий. В эту минуту, чувствуя себя совершенно лишним, Савелий все же нашел силы дернуться с места и сделать шаг к двери. – Я, пожалуй, откланяюсь, – робко выговорил он. – Рад был познакомиться с вами, Дмитрий Филиппович. Хорошего вам дня. – Всего доброго, месье Риваль, – в том же ласковом тоне ответил Бестужев, а после взял маленькую ручку дочери и легонько помахал на прощание: – Афина, скажи месье Ривалю до свидания. Девочка поглядела на Савелия в упор, словно все поняла, и улыбнулась до того очаровательно, что у Савы дрогнуло сердце. – До свидания, Афина Дмитриевна, – не удержался он и, махнув малышке в ответ, скорей заспешил из спальни. Все это было чересчур сентиментально и трогательно и, вдобавок, колоссально разнилось с первоначальным впечатлением о Бестужеве. Чувствуя в себе полнейшее смятение, Савелий обогнул няню и почти уже выскользнул за дверь, как вдруг что-то притянуло его взгляд к высокой круглой консоли, стоявшей прямиком у выхода из спальни: то была книжка с причудливыми разноцветными мазками и росписями на бежевой обложке. Несмотря на замысловатое оформление, в центре значилось попросту «Сказки», а выше, в левом углу, почти что и незаметно, стояло имя автора: «Афанасий Лавров». Что? Неужели почудилось? Савелий присмотрелся к обложке внимательнее. Нет, все верно: это и впрямь были сказки за авторством графа Лаврова. Мысль в тот же миг заработала лихорадочно, разветвилась, устремляясь одновременно в два направления. Савелий вспомнил холодную женевскую ночь, скамейку у парадной, настойчивые приставания выпившей компании и храбрость своего спасителя, вспомнил маленькую квартиру в три комнаты, рояль и гитару, чай с целебными травами, восхитительные переводы с французского, которые его зачем-то попросили поправить. То была единственная его личная встреча с Афанасием Александровичем, и тогда же граф обронил между делом, что порой сочиняет сказки. Стало быть, нынче, пять лет спустя, он эти сказки издал, и, следовательно, издание собственных книжек может из мечты обратиться в действительность. Что-то задрожало у Савелия в самом нутре при таком допущении, но оно не успело набрать силу, потому как мысль тотчас убежала к тому, кто самозабвенно играл с маленькой дочерью. Едва ли Дмитрий Бестужев приобрел эту книгу случайно. Он, конечно, знает Афанасия Александровича, соседа и ровесника, и не исключено, что они дружат. Быть может, Бестужев даже слышал про Трофима... Савелий так и задохнулся, голова у него пошла кругом. События почти пятилетней давности вдруг возвеличились перед ним, стали чересчур осязаемыми и вязкими. В первую секунду, едва увидав книгу сказок, Савелий хотел обернуться и спросить о ней Бестужева, но спустя время понял, что не может. Дело было не только в крайне неподходящем моменте, но и в резко нахлынувшем стремлении отгородить себя от цепляющихся за самый сюртук клешней прошлого. Покинув наконец злополучную спальню, Савелий быстро направился в нижний этаж. Ноги едва слушались, налившись тяжестью и оттого дрожа. Уют и беззаботность дома в Садковом стали казаться обманчивыми, зловещими, а повсеместный запах цветов – тяжелым и удушливым. Почти вбежав в гостиную и второпях вклинившись в оживленную веселую беседу, Сава шепнул Михаилу, что хочет уехать. Вышло, по всей вероятности, чересчур драматично, ибо Измайлов встревожился не на шутку, и уже спустя четверть часа они принялись откланиваться, сославшись на приближающуюся грозу и плохую дорогу меж Садковым и Вершами. Пожалуй, только эта дорога и возымела для Бестужевых вес, потому как отпускать гостей они решительно не хотели и расставались с ними, будто со старинными знакомцами. Филипп Сергеевич что-то очень сдружился с Михаилом, так что последний даже был оттого в замешательстве, а Мария Евстафьевна на прощание передала княгине Яхонтовой самые сердечные приветы и поцелуи. Анна же Никитична поблагодарила гостей за визит и чудесное знакомство и одарила их по-матерински ласковой улыбкой. Расстались в доме, в сенях, и приветливые хозяева неспешно растворились в прилегающих комнатах. Бесстрастный лакей услужливо подал Савелию его круглую шляпу, растворил парадную дверь, и казалось бы, тем приключение и кончилось, как в эту минуту на площадке верхнего этажа, что над лестницей, неожиданно показался Дмитрий Бестужев собственною персоной. В прилаженном сюртуке он был словно темный призрак. Дочь он, по всей видимости, отдал на попечение няни, и от былой одурманенной нежности его не осталось и следа. Возвращение к первоначальной спеси, пресыщенности и разморенной лени было до того всеохватным, что Савелию показалось, будто давешняя сцена с малолетней Афиной ему только пригрезилась. Бестужев направлялся с одной половины верхнего этажа на другую и лишь проходил через площадку, открытую для обозренья из сеней. Случайным взглядом скользнул он по уходящим гостям, отвернулся равнодушно и молча и хотел уже было скрыться, как вдруг что-то его остановило. Он обернулся вновь, всмотрелся внимательней, но не в Савелия – в Михаила – и лицо его вдруг начало преображаться. Сава похолодел, до боли стиснув в пальцах шляпу. Мелкие, скрупулезно выписанные черты Бестужева разгладились, подернулись любопытством и предвкушением. Стальной взгляд заострился, заблестел, будто клинок под солнцем: то было узнавание. Савелий почти физически ощутил изумление и неприязнь, которые волной прокатились по стоявшему рядом Мише. Будто кот, увидавший другого кота, Бестужев принялся медленно, крадучись спускаться по лестнице, не сводя с Измайлова пристальных свинцово-серых глаз. Шаги его раздавались в пустых сенях коротким отрывистым стуком, точно методичные удары молотка, и с каждой новой ступенькой сердце Савелия подскакивало. Будто найдя себе жертву и зная, что та в его власти, Бестужев не торопился наброситься и смаковал каждый момент, растягивая удовольствие. Взмах руки, легкий перебор пальцами – и лакеи с поклоном покинули сени. Они остались втроем. – Добрый день, – наконец приблизившись, промурлыкал Бестужев. – Вы нас не представите? И хотя обратился он к Савелию, взгляда по-прежнему не отводил от замершего Михаила, и до того этот взгляд был проникновенным, до того как будто даже интимным, что Сава в одночасье ощутил в себе раскаленный вихрь ревности. Нет-нет, это же вздор. Как можно, он ведь женат. У него дочь. Здесь что-то не сходится. Коротко кашлянув, Савелий протараторил: – Ротмистр Михаил Дементьевич Измайлов. Князь Дмитрий Филиппович Бестужев. – Ротмистр... – чуть не нараспев повторил Бестужев. – Солидное звание. Мы раньше не видались, ваше высокоблагородие? – Не припоминаю, – сухо ответил Михаил. Смотрел он не на Дмитрия, но на бывшую позади него лестницу, деловито сложив руки за спиной. – Не припоминаете... – с напускным разочарованием вздохнул Бестужев. – Что ж, очень жаль, – он умолк, продолжая нахально разглядывать Измайлова и вкушать, будто десерт, его откровенное раздражение вместе с безуспешными попытками казаться равнодушным. Мгновение это застыло, как если бы и Михаил, и Савелий, и сени дома, и сам этот дом в один миг оказались на обтянутой перчаткой ладони Бестужева. Только дунуть слегка – и все разлетится. Выждав минуту для произведения наивысшего эффекта, Дмитрий качнулся вперед, к упрямо глядевшему поверх него Михаилу, улыбнулся ядовито и приторно и молвил: – А мне казалось, что вам понравилось, корнет Измайлов. Савелия точно под дых ударили. Перед глазами вспыхнули цветные искры. Но Бестужев, не давая опомниться, уже крутанулся к нему и с издевательской масляной улыбкой заявил как ни в чем не бывало: – Я непременно выступлю на ваших именинах в Петергофе. Почту за честь. Можете передать это тетушке. Сава не мог отвечать. Он лишь услышал кокетливое: «Au revoir, сapitaine», после чего Бестужев победоносно и легко, как мальчишка, взбежал по лестнице в верхний этаж, где мгновенно и скрылся. Михаил тотчас обернулся: – Сава... – Я не желаю об этом говорить, – юноша как попало нахлобучил шляпу и, толкнув парадную дверь, вылетел в удушливый зной. Измайлов едва успел просочиться следом, пока дверь вновь не захлопнулась. – Позволь мне объяснить. – Ты с ним спал, – Савелий поверить не мог, что это правда, и, даже произнесенная вслух, подобная мысль казалась ему фантастической. Он сбежал по ступенькам крыльца и кометой устремился к экипажу на подъездной дорожке, позабыв о том, что даже при всем желании Михаилу не удастся за ним поспеть. Да как Бестужев может быть женат и одновременно падок на офицеров?! Пока лакей растворял экипажную дверь, сверкнувшую россыпью бриллиантов, и спускал уже очищенную от всякой давешней грязи подножку, Измайлов нагнал пышущего яростью Савелия. – Это было очень давно, – сказал Михаил. Голос его звучал примирительно, спокойно, словно происшедшее было не более чем недоразумением. – Я ничего не желаю знать, – Савелий до того настойчиво полез в экипаж, будто затем собирался хлопнуть дверью и укатить без Измайлова. – Послушай... – Я ничего не хочу слушать! – Боже правый, что за создание, – Михаил вскарабкался в салон, грузно опустился на противоположный Савелию диван и тронул правое бедро, занывшее от быстрой ходьбы. – Я не видал его уж лет шесть, семь, я и не вспомню, Сава, очень долго. Ты что же, вздумал ревновать меня к прошлому? – Ты же ревнуешь, – Савелий сверкнул глазами и гордо отвернулся к окну. Михаил тяжело выдохнул, качнул обреченно головой и постучал ладонью по потолку, чтобы кучер трогал. – Поверить не могу, что ты поехал в дом бывшего любовника! – воскликнул Сава. – Что подружился с его семьей, с его родителями, с женою! Что ты со мной к нему поехал! – Подожди обвинять, ради бога, – остановил его Измайлов. – Я не знал, что это он. – Что значит ты не знал? – Савелий даже сморщился от такого вздора. – Я никогда не знал его имени. – Прекрати, Миша, – Сава поглядел на него в упор. Подобный неумелый обман был оскорбителен. – Как ты мог с ним спать и не знать его имени? Однако вместо ожидаемого конфуза, пристыженности или хотя бы растерянности лицо Измайлова отразило совершенно невероятную эмоцию: умиление. Савелий не понял, какие прелести Михаил увидал в очевидно разгневанных речах, а потому бросил: – Он тебя не забыл, – и вновь отвернулся. Больше уж они не говорили до самого Павловска, где должны были переменить роскошный экипаж Бестужевых на свой, дабы ехать к Татищевым и Татьяне Илларионовне в Прилучное. Новое путешествие, однако, задержалось, ибо в Павловске их наконец застигла весь день собиравшаяся гроза. Не зная, как долго продлится ненастье, Михаил нанял комнату в том постоялом дворе, где временно стоял их экипаж. Наскоро отделавшись от гостеприимства хозяина и спровадив его на попечение петергофского кучера, с коим они уже порядочно сдружились за часы отсутствия господ, Михаил испросил пару свеч и какой-нибудь ужин и ушел в комнату вместе с Савелием. – Тебе не холодно? – едва затворив за собою дверь, спросил Измайлов. Комнатка была совсем неказистой, с двумя кроватями да столиком меж ними, точно в глухой деревне, но оставаться здесь на ночь путники не планировали, надеясь, что к вечеру уймется и можно будет ехать. От окна подувало холодом, воздух в комнатке был прелым и влажным, и Михаил, опасаясь за слабое Савино здоровье, взял у хозяина еще и армяк, которым укрыл плечи юноши прямиком поверх дорогого нового сюртука. – Сейчас подадут чаю, – Измайлов опустился подле Савелия на кровать. Но тот ничего не вымолвил в ответ. Он на него и не смотрел, отрешенно блуждая взглядом по темной деревянной стене. – Сава, – позвал Михаил. Юноша не отозвался и даже не шелохнулся. – Боже правый, ты все из-за Бестужева? – У тебя было много мужчин? – бесцветно спросил Савелий. – Так, погляди-ка на меня, – Измайлов взял его за плечи и развернул от стенки к себе, но Сава, упрямясь, опустил глаза в стеганое постельное покрывало. – Я признаю, что встречал Дмитрия Бестужева в прошлом и что меж нами была... нет, я бы не назвал это связью. Была близость, да. Но я тогда был немногим старше тебя. Да и он тоже. Это давным-давно в прошлом. – Он тебя прекрасно помнит, – настойчиво пробубнил Савелий. – Подожди минутку, – Михаил вышел из комнаты и возвратился с дымящейся кружкой травяного чаю. – Держи, тебе нужно согреться. – Перестань обо мне так заботиться, – проворчал Сава, принимая кружку. Измайлов чуть улыбнулся и вновь присел подле юноши. – Я расскажу тебе, как все было, – начал он приглушенным и доверительным голосом. – Я познакомился с ним в петербуржском кафешантане, где мы с друзьями офицерами просиживали чуть не каждый вечер. Мне было двадцать три или двадцать четыре года, я был женат без любви, я потерял сына. Я не видел в своей будущности никакого смысла и прожигал жизнь, как мог. Если бы ты встретил меня тогда, Сава, ты бы, наверное, даже меня не узнал, до того легкомысленно и взбалмошно я себя вел. Он пел в том кафешантане, друзья позвали его к нашему столику, мы свели знакомство, выпили, а после... сам знаешь. Любовь на одну ночь. – И ты даже не удосужился спросить его имя? – Савелий изогнул бровь. – Дело в том, что... – Михаил хмыкнул, помедлив. – Он появлялся в кафешантане в женском платье. И звал себя Жозефиной. Жози. – Чего?.. – только и выдохнул Сава. Измайлов пожал плечами. – В ту пору меня это увлекало. – Тебя увлекали мужчины в женских платьях?! – вытаращился Савелий. Он поверить не мог, что Миша так спокойно повествует о подобном. – Я не горжусь тем временем, – признался Измайлов. – И понимаю твои чувства. – Стало быть, когда вы с ним... он тоже был в женском облике? – Да. – Боже правый... – у бедного Савелия голова пошла кругом. Он нервно хлебнул чаю, обжегши язык и горло. – Мы встречались несколько раз, все в том же кафешантане, – продолжил Михаил. – Иногда уединялись в комнатке за сценой, иногда ходили на квартиру, которую он нанимал. До утра я никогда не оставался. И почти всегда при этих встречах был пьян. Савелий будто очутился посреди спектакля или шутки, когда в конце Измайлов должен был хлопнуть его по плечу и засмеяться, что ничего подобного никогда не случалось. Истина не укладывалась у Савы в голове. Разве можно, чтобы Миша, его Миша... – Эти встречи были недолгими, – вновь заговорил Измайлов. – Он исчез так же внезапно, как появился. Я не знал его настоящего имени, в кафешантан он больше не приходил, а у нас самих вскоре кончился отпуск, и мы вернулись на Кавказ. Я не пытался его искать и быстро позабыл. Я тогда и вовсе ничего не принимал близко к сердцу. – Я не могу представить тебя таким, – шепнул Сава. – Разгульным? – Да. – Я искал забвения, – Михаил прервался, точно обдумывал высказанную мысль. – На Кавказе я сделался жаден до опасностей, до скоротечных бурных впечатлений, но вкус к самой жизни у меня угас. Я тогда не верил, что некогда мечтал отправиться в кругосветное путешествие. Все былое казалось наивной выдумкой. Я упрекал себя в юношеском романтизме, который порушился, столкнувшись с действительностью, сам стремился на передовую, лез в драку, как шальной, жил одним днем. Оттого и по службе продвигался стремительно. За пять лет из корнетов в ротмистры. – Но ведь что-то тебя изменило? – взгляд Савелия невольно дернулся к раненому бедру, которое Михаил слегка тронул ладонью. – Да, изменило, – подтвердил он. – Напомнило о том, кто я по своей природе. – Ты потому больше не пьешь? – Я не управляю собой в пьяном облике, – кивнул Михаил. – Становлюсь сам на себя не похож. И совершенно не умею остановиться, творю такие глупости, что после бывает стыдно и много лет спустя. Как нынче. – Но если Бестужев наряжается женщиной и ищет ночных свиданий с офицерами, как может статься, что у него супруга и дочь? – растерянно спросил Савелий. Михаил повел плечами: – Выходит, он так же, как и я, себя переосмыслил. – И притом чересчур радикально, – в полголоса добавил Сава. – Ты сердишься? – спросил Измайлов. – Я пойму, если возбудил в тебе отвращение. – Нет, я... – Савелий задумчиво нахмурился, сжимая в руках горячую кружку, – я потрясен твоим откровением. – Пожалуй, еще сильнее, чем признанием в браке? – Михаил усмехнулся уголками губ, однако совсем невесело. – Пожалуй, что так же, – в тон ему ответил Сава. – Ты позволишь мне несколько времени побыть одному? – Разумеется, – кивнул Михаил. – Я посижу в сенях с хозяином и кучером. Пей чай. Подавшись навстречу, он легонько и ласково дотронулся губами до лба Савелия, а затем поднялся с постели и молча вышел из комнаты. И хотя всегдашняя сдержанность не покинула его ни на миг, Сава не смог не почувствовать промелькнувшее в поцелуе волнение. Миша тревожился, что после подобной правды Савелий его отвергнет. Конечно, ни о каком расставании не могло идти и речи. Сава не представлял даже, какое признание о прошлом, поступок или слова могут побудить его отказаться от Миши. Ему попросту требовалось принять услышанное, утвердить его в своей душе и смириться с тем, что Измайлов не идеальный герой, не рыцарь из романов и не праведный небожитель. Он земной мужчина, который так же, как все прочие, умеет оступаться, ошибаться и терять благопристойность. Важнее то, что нынче он другой: верный, любящий и благородный. Сава все понимал и не винил Измайлова. Иное дело, что требовалось переменить собственное благоговейное отношение к Михаилу, а этого Савелий не мог провернуть в секунду. Сердце, вечный антагонист холодного разума, болезненно жалось и ныло в груди. Некогда его Миша увлекся мужчиной, который носил женские платья и звал себя Жози. Миша был завсегдатаем подвальных кафешантанов. Миша напивался и развлекался со случайными любовниками. Сколько их было, помимо Бестужева? Ведь если он жил одним днем, если ни о чем не заботился, если нарочно отвергал нравственность, превращал себя в одного из тех распутных офицеров, коими полнится непристойная публика – сколько у него было мужчин? Любил ли он хоть когда-то? Или все, что составило цвет его молодости, меж двадцатью и тридцатью годами, были лишь грязь да разврат? Вот отчего он так рьяно принялся за женевский клуб. Не только ради Савы и благих побуждений. Подобные заведения были знакомы ему не понаслышке. Вот отчего первым утром, во время Савиного признания, он так быстро и уверенно заявил, что наркотик давамеск – «очень сильная вещь». Он, конечно, с ним уже сталкивался. Гроза унялась через пару часов, небо слегка прояснилось, и в едва приметных летних сумерках, подернутых влажностью и облегченной прохладной свежестью, путники наконец выдвинулись в Прилучное. В дороге молчали, хотя, едва экипаж тронулся, Михаил взял ладонь Савелия в свою и больше ее не выпускал, словно то было гарантией их будущего примирения. Сава не возражал, но сидел притом, отвернувшись и глядя в окно. Он впервые постиг смысл желания выждать время и побыть одному. Дом у Татищевых оказался поистине генеральским: огромным двухэтажным изваянием, лаконичным и крепким в убранстве фасада, будто гордая океанская скала. Из-за грозы гостей давно заждались, и Татьяна Илларионовна, которая не видела племянника уж несколько недель, выбежала ему навстречу, что птица, скорее летящая к птенцу. По случаю приезда собрали небольшое общество соседей, и нынче вечером планировались музыка, чай и вист. У Савелия не было сил чувствовать по сему поводу хоть что-то. Он успел сообщить тетушке важнейшую весть о том, что Бестужев дал согласие петь на именинах, прежде чем Михаил официально представил его своей старшей сестре, Татьяне Дементьевне, и генералу Алексею Ивановичу Татищеву. С первого взгляда Татищевы напоминали Бестужевых: крепко сбитый, внушительный, громогласный супруг и его аккуратная миниатюрная спутница. Татьяна Дементьевна выглядела моложаво для своих лет, и, хотя ей очевидно было больше тридцати, от тетушки ее, тем не менее, отделяло лет пятнадцать. Удивительно, что подобная разница в возрасте ничуть не помешала им сделаться подругами. Во всяком случае, со стороны генеральши дружеские чувства казались искренними. Тетушка же умело притворялась. Сава слишком хорошо ее знал и поражался, что ради связей она приучила себя души не чаять в семье Татищевых, у которых, в отличие от веселых и благодушных Бестужевых, царили военная строгость, чинность и скука. Характером Татьяна Дементьевна была точною копией брата Константина: сухость, отрывистость и неизменная деловитость во всех, даже пустейших вопросах. Как и прежде на свадьбе, Савелий обратил внимание на то, что сестра и младший брат Измайловы были схожи в манере движений, мимике, реакциях и тоне речи. И совершенно не походили на Михаила, словно вовсе не имели до него никакого родства. О генерале Савелий не решился рассуждать – до того он его испугался. Каким образом Миша нашел в суровом Татищеве старшего товарища, оставалось неразрешимой загадкой его общительной натуры. Впрочем, в тетушкином обществе Михаил вновь обратился в безукоризненно учтивого и немногословного ротмистра Измайлова, которого Савелий узнал минувшей осенью, и закрылся хорошо известной маской нейтральности и доброжелательности. Музыка и чай обернулись настоящим усадебным балом, и званы на него были, кажется, все павловские дачники, чего Савелий совсем не ожидал. Татьяна Илларионовна немедленно принялась знакомить племянника с «нужными» господами, не забывая притом про их дочек, стайками воробьев рассевшихся по банкеткам, но вдохновения к общению не случилось, и вместо расцвета в князя Яхонтова Сава закопался вглубь, сделавшись хмурым и угрюмым. Он расстроился от Мишиного признания, он не был готов контактировать с обществом незнакомцев и проявлять галантность к юным княжнам и графиням, он попросту устал после длинного жаркого дня, переездов и напряженного общения с Бестужевым. Он понимал, что это дом Мишиной сестры и что необходимо с ней подружиться, но никаких сил у него к тому не осталось. К тому же, сам Михаил, разумеется, принялся игнорировать Савелия и почти сразу уселся за карточный стол с генералом Татищевым и другими мужчинами, среди коих было немало военных, причем, кажется, знакомых. Измайлов вел себя с ними расслабленно, словно его ничто не заботило и не было никакого Савелия с его растревоженным сердцем. Одним словом, находиться в салоне Сава решительно не хотел и, воспользовавшись первой возможностью, поднялся в отведенную ему спальню. Там он провел оставшийся вечер, а глубокой ночью, когда дом наконец-то заснул и в замершей тишине раздался одинокий короткий стук в дверь – не открыл. Ему тоже, как некогда Михаилу, нужно было в одиночестве принять то, что он ему рассказал.