Трещина в скорлупке

Будущим утром, едва рассвело, Савелий велел закладывать экипаж. По счастью, прислуга вставала рано, и будить конюха не пришлось, однако тот был весьма удивлен странною просьбой заезжего барина. Для тетушки и Татьяны Дементьевны Сава сочинил душещипательные записки с извинениями: он ужасно сожалеет, раскаивается, корит себя за беспечность и проч., но нынче в петергофский дом прибудут стекольщики насчет давно заказанных витражей и без присутствия хозяина ничего не решится. В действительности Савелий распорядился везти его на воксал, для верности выдав растерянному вознице из тех средств, что взял на случай, если б пришлось платить Бестужеву на месте. Теми же деньгами Сава намеревался воспользоваться и в Петербурге. Плана у него не было. Хотелось попросту уехать подальше от дачного однообразия, тетушкиных салонов, прогулок в садиках. И от Миши. Полное решимости мероприятие наткнулось на банальное препятствие уже на павловском воксале, ибо там, в восемь часов утра, Савелий неожиданно узнал, что единственный поезд на Петербург отходит чуть не в четыре пополудни. Кучера он уже отпустил и потому не мог ехать в столицу в экипаже. Так вместо романтического побега вышла какая-то ерунда, и Савелий полдня бесславно гулял в скучном провинциальном Павловске, благо погода позволяла прогулки, и коротал длинные минуты за попытками читать «Петербургские ведомости», от серьезности и прагматичности которых его клонило в сон с первой страницы. Он боялся, что за полдня его непременно хватятся, что Миша все поймет, приедет и вернет его обратно, будто потерявшегося котенка, но подобного не случилось. Вопреки тревоге Савелия, на перроне павловского воксала не было ни единого мундира. Добравшись наконец до Петербурга, Сава нанял экипаж, распорядился ехать на Миллионную, но перед тем попросил задержаться у любой книжной лавки. Ямщик хмуро покосился на чудного барчонка, но, приняв дополнительную плату, ничего не сказал и послушно довез Савелия до магазина Вольфа на углу Невского и Морской. Там Сава испросил книгу, которая не давала ему покоя весь последний день, и с удивлением обнаружил, что копий «Сказок» Афанасия Лаврова в лавке предостаточно. Читать хотелось немедленно, запоем, но вместе с тем рука боялась тронуть новенькие книжные страницы, как если бы то означало раскрытие не только книги сочинительств графа, но вместе с нею и книги Савиного прошлого. Он не осмеливался так бесцеремонно ворваться в частную жизнь Афанасия Александровича, увидеть то, над чем он работал за крепким письменным столом в кабинете женевской квартиры тайно ото всех, в присутствии одного лишь карманного портрета Трофима, что стоял в изящной рамке на столе. Сердце у Савелия взволнованно стукнулось о ребра, и читать в экипаже он не решился. Слуги дома на Миллионной пришли в смятение от внезапного появления племянника барыни, однако всеми силами постарались ему угодить, даже хотя Сава ничего не просил, кроме ужина да чистой постели. На душе было тоскливо, и еще задолго до привычного времени отхода ко сну юноша уединился в той спальне второго этажа, где зимою бесконечно перечитывал Мишины письма. Забравшись под одеяло, Савелий притянул к себе «Сказки», но, не начав читать, углубился в размышления и принялся рассеянно крутить книгу в руках. После открывшейся правды о Бестужеве Сава не мог не допустить того, что с Афанасием Александровичем их некогда связывали отнюдь не дружеские сношения. Неужели и граф Лавров был падок на мужчин в женских платьях? Если так, то очевидно до знакомства с Трофимом и обмена кольцами. Савелий вспомнил Бестужева, его пронырливые, что у лисы, глаза, приглаженные темно-каштановые волосы, щеголеватый сюртук, вычурные перчатки. Он выглядел эстетом, франтом, образчиком мужской моды. Связать его с женским платьем, румянами и именем Жози совершенно не получалось. Он был капризным, манерным, но однозначно – мужчиной, с присущей мужчине твердостью духа. Его супруга производила впечатление образованной и мудрой женщины, которая не пошла бы замуж за полоумного неврастеника и не родила бы ему дочь. Да и Афанасий Александрович до знакомства с Трофимом долгое время жил в Европе и не мог расхаживать по петербуржским кафешантанам с разными Жози. Савелий ничего не понимал, но чувствовал, что все они: Бестужев, Лавров и Трофим – неразрывно друг с другом связаны. И ведь надо же было случиться такой иронии! Тетушка случайно свела знакомство с соседом Лавровых, а его сын оказался не только обладателем книги сказок Афанасия Александровича, но и бывшим любовником Миши. Что это, если не злой рок? Несколько возобладав над собою, Савелий наконец принялся читать, и тотчас, спустя пару страниц, чувство робости сменилось иным: сосущей под сердцем печалью и завистью. Как красиво он пишет! Как легко и вместе с тем изящно! У Савы вся жизнь уйдет на то, чтобы добиться подобного мастерства владения слогом. Сочинения Афанасия Александровича были очень романтичными, образными, глубокими – скорее притчи, чем попросту сказки. Каждая вынуждала помедлить, поразмыслить над нею и собственной жизнью, а потому, как показалось Савелию, для маленьких детей эти сказки были чересчур сложны. Сава догадывался, что и сам не до конца понимает глубину некоторых пассажей ввиду юных лет и неопытности. Впрочем, это ничуть не умаляло таланта Афанасия Александровича и того благоговейного восхищения, которое по-прежнему, почти пять лет спустя, испытывал к графу Савелий. На какой-то шальной миг Саве даже захотелось написать ему и выразить восторг от его сказок. В книге не было обратного адреса автора, а кучер Бестужевых сказал лишь, что Афанасий Александрович давно проживает в Европе. Должно быть, они с Трофимом осели в Женеве или в другом городе. Или... Савелия так и подбросило. Миша не раз упоминал, что Трофим скандальная фигура в Москве и Петербурге. Граф Лавров проживает в Европе. Боже правый, они что же, не вместе?.. Чересчур взбудораженный для сиденья в одеяле, Сава выскочил из постели и принялся ходить по спальне быстрыми беспокойными шагами. Потребность прояснить все без остатка достигла угрожающих размахов. Неужели они расстались? Неужели Трофим всерьез пустился во все тяжкие? Неужели это из-за его письма?.. Савелий в ужасе опустился на стул, накрыв ладонями рот. Он ведь хотел как лучше! Он просил Афанасия Александровича о снисхождении к Трофиму, о милосердии! Он не мог увезти тайну своих с Трофимом сношений и оставить графа, которого безгранично уважал, в позорном неведении. Неужели он все испортил? Неужели расстроил их брак? У Савелия был лишь один способ выяснить правду, одна тоненькая ниточка, связывавшая его нынче с графом Лавровым – Дмитрий Бестужев. Придется все же присутствовать на этих злосчастных именинах... Почти весь будущий день Савелий провел с книгой Афанасия Александровича во внутреннем дворике дома, где, уединившись на скамейке, читал в белесом, прибитом молочными облаками свете невидимого петербуржского солнца. Из-за беспрестанной тревоги и обращения мыслей к событиям пятилетней давности юноша часто прерывался, вставал, прогуливался, рассеянно наблюдал за разбитыми цветниками, но непременно вновь возвращался к чтению и не успокоился, пока не прочел все до конца, уверившись вполне и определенно, что Афанасий Александрович недосягаемый талант, а ему с его наивными рассказами о сельских девушках, что ждут из плаванья моряков, лучше вовсе позабыть о карьере писателя. Душевное состояние Савелия было подавленным, и ближе к вечеру он решил выйти в город, дабы попытаться развеять тоску. Идти в сторону Невского не хотелось. Еще давеча, проезжая по проспекту в коляске, Сава обратил внимание на малочисленность благородных платьев и обилие невзрачных городских нарядов. Вся петербуржская знать давно выехала на дачи, город был полупустым, и оттого в глаза бросались словно выступившие из тени простолюдины: рабочие и ремесленники, мелкие торговцы, неприкаянные бывшие крепостные, простые попрошайки и прочие подозрительные личности, с которыми Савелий совершенно не хотел иметь дела. Посему он направился в иную сторону, привычным зимним маршрутом, и уже спустя несколько минут, отвернув у Марсова поля, вышел к набережной. В прежнее время он здесь останавливался, любовался замерзшей рекой, золоченым шпилем Петропавловского собора и, кутаясь в шарф и пальто, жалел, что не владеет техникой живописи. Этот вид с набережной Невы он описал в своем первом письме Михаилу, упомянув притом, что очень хотел бы взглянуть на Дворцовую набережную с Петербургской стороны, дабы полюбоваться дворцами великих князей. Нынче была уже не промозглая зима, но спокойное теплое лето, и Савелий, на минуту задержавшись на прежнем своем месте, решился ступить на Троицкий мост. На мосту ветер значительно усилился, но остановить юношу он не смог, и Сава, потуже притянув шейный платок, отправился дальше. Открывавшиеся картины вызывали у него детский восторг. Как мог он прежде отказывать себе в созерцании такой красоты? Добравшись до середины моста, Савелий помедлил, обернулся и устремил взгляд к стрелке Васильевского острова. Ладони, обтянутые тонкими перчатками, легли на перила, и, на мгновенье отбросив прочь все мысли, Сава глубоко вдохнул влажный речной воздух. Нева неспешно качала лодки и маленькие парусники на серебристых, в цвет неба водах, оглаживала гранитные берега, и волны ее перешептывались ласковым шелестом, утишая и убаюкивая. Сава вгляделся вдаль, в перекинутые через реку мосты, в Ростральные колонны, в Биржу, в округлый купол Исаакия, впервые приобщаясь к известной панораме Петербурга. Налетевший порыв ветра принес с собою зычные голоса рыбаков, перестук инструментов, скрип парусины и едва не сорвал с головы Савелия шляпу, но он вовремя ее подхватил, удержав, и после того пошел дальше, на Петербургскую сторону. Там, наконец оказавшись против желанных дворцов, Сава испытал истинную радость и тотчас вместе с нею печаль оттого, что эти чувства не с кем разделить. Он бродил по Троицкой набережной, не удаляясь чересчур от моста, и все отчетливей ощущал смешение давешнего душевного подъема с извечной своей меланхолией. Нынче он остался с миром наедине – именно так, как и уготовано для него судьбой. Ведя домашний образ жизни, беспрестанно мучась болезнями и недомоганиями, борясь до шестнадцати лет с собственной сущностью, которая влекла Саву к мужчинам, и оттого замкнувшись внутри маленькой клетки, он был обречен на одиночество. Прежде отсутствие друзей скрашивала Мари. Она всегда была для Савелия единственным и важнейшим другом, продолжением его самого, они с детства оставались неразлучны, и Савелий не чувствовал неприкаянности. Однако те времена ушли. Теперь Мари принадлежит не ему, но князю Меньшикову, и былая сердечная привязанность брата и сестры со временем неизбежно поблекнет. Без Мари и ее поддержки Сава остался совсем один и даже не знал, куда и к кому податься, за исключением тетушки. И еще одного человека. В уголках глаз горячо защипало. Что за глупость эта обида! Зачем наказывать Мишу за грехи, в которых тот давно раскаялся? Зачем это жестокое молчание? Зачем побег? Ведь мы все совершаем ошибки. Миша человек из плоти и крови, он живой. Пусть он состоял в связи с Бестужевым, пусть у него было много других мужчин, пусть что угодно было, нынче от распутства не осталось и следа, он верен Савелию и не только словами, но и поступками подтверждает искренность своих чувств. Что если он воспринял Савин побег как решение расстаться и потому не приехал на павловский воксал? Что если Сава потерял его из-за своей отчужденности? Смахнув навернувшиеся слезы, юноша заспешил на мост. Завтра же первым поездом в Павловск. Ах да, поезд там единственный. Впрочем, ехать никуда не пришлось, потому как по возвращении домой Савелий узнал, что его дожидается посетитель. Не дослушав имени визитера, Сава устремился в небольшую чайную комнату, где обыкновенно коротали время до приема незваные тетушкины гости. Михаил сидел в кресле подле круглого столика, на который уже выставили и кофейник, и сладкие булочки, и варенья, и всевозможные сладости, кои только уместились, но Измайлов ни к чему не притронулся и, ожидая возвращения Савелия, задумчиво глядел через окно во внутренний дворик. Услышав шаги, Михаил немедленно поднялся из кресла. Вид Измайлова был строгим и самым решительным. – Сава, если эта встреча последняя, и ты не хочешь меня знать, то на прощание... Но договорить не удалось, потому как Савелий вмиг перебежал комнату и с размаху бросился ему на шею, даже привстав на цыпочки, потому как Измайлов был почти на голову его выше. От неожиданности Михаил опешил и на мгновение оторопело застыл, но после выдохнул с облегчением и крепко обнял жмущегося к нему юношу. – Стало быть, я прощен? – улыбнулся он. Вместо ответа Савелий потерся носом о его шею. – Ты сущий ребенок, – промолвил Михаил. – Знаю, тебя это сердит, но нынче ты со мной согласишься. – Ты думал, я хочу расстаться? – шепнул Сава. – А что я должен был думать? – вернул вопрос Михаил. – Ни слова не сказал после моего признания, ночью мне не открыл, утром сбежал. Выглядело удручающе. – Я хотел подумать в одиночестве. – Подумал? – Угу. – Вот и славно, – Мишин голос был спокойным, теплым, совсем беззлобным, и влюбленное сердце отзывалось ему доверием. – Ты тревожился из-за меня, да? – пристыженно спросил Сава. – Конечно, тревожился. Хотя ни секунды не сомневался, что ты здесь. – В самом деле? – Стекольщики? – фыркнул Михаил. – Я живу с тобой в Петергофе, Сава. Если б ты ждал стекольщиков, я бы знал. Я попросту решил, что глупо мчаться вдогонку, если ты хочешь побыть один. – Я больше не хочу быть один, – Сава прильнул ближе. – Ты ведь его не любил? – Кого? – Бестужева. – Ты в своем уме? – удивился Измайлов. – Я его и не знал даже. Была только Жози, охотливая до флирта и прочих развлечений. – Только не продолжай, ради бога, – мрачно вздохнул Савелий. – Понял, – Михаил засмеялся и чмокнул его в макушку. Оставаться в доме не хотелось, и после недолгих уговоров Измайлов увлек Савелия на прогулку в город. Вдвоем было уже нестрашно, однако поначалу Сава никак не мог отделаться от навязчивых женевских воспоминаний. Он ведь так же ходил с Трофимом по незнакомым улицам, во всем ему доверясь, с той лишь разницей, что их сопровождала бутылка вина и проводник был на десяток лет младше нынешнего. К счастью, волевым усилием Савелий прогнал эти сравнения, нечестные по отношению к преданному Мише. Они вышли на Дворцовую площадь, несколько задержались там, чтобы полюбоваться величественным архитектурным ансамблем, далее направились к Исаакию, где свернули на Вознесенский проспект и оценили ажурный фасад четырехэтажного дома Льва Алексеевича. Они шли куда глаза глядят, растворяясь в вечернем городе, уже подернутом нежными лиловыми сумерками. Рядом с Мишей было спокойно и надежно, и Савелий перестал замечать подозрительные фигуры, как если бы они разом втянулись обратно в тень, из которой давеча появлялись. Плутая по узким, неприглядным, казалось бы, улочкам, Сава чувствовал себя счастливым. Ему было безразлично, что они не на центральных проспектах, не во дворцах, что вместо того они бродят по жилым петербуржским кварталам, где большинство прохожих – здешние квартиранты-разночинцы. Важно, что Миша был рядом, повествовал о чем-то с вдохновленным увлечением, точно как в зимних своих письмах, а несколько раз, воспользовавшись безлюдностью, утягивал Саву под арку и там, в густой темноте, прижав его к стене лопатками, опьяненно целовал. Они зашли в трактир, казавшийся с виду пристойным, вместе отужинали, пообещали хозяину, который лично явился обслужить высокий офицерский чин, что непременно вернутся, а после, свернув от трактира за угол, уже позабыли и название его, и даже вывеску. И всякий раз, когда скрывались редкие прохожие, Сава осторожно касался кончиками пальцев до Мишиной ладони, которая без колебаний обхватывала их в ответ. Было уже довольно поздно и небо заблестело синевой, что масло художника, когда недалеко от Никольской площади их застал дождь. Ненастье началось внезапно, как и всякая перемена погоды в Петербурге. – Ты, конечно, не взял зонт? – утвердительно спросил Измайлов. Глаза его смеялись. – Ты видишь зонт в моих руках? – парировал Савелий, крепче натягивая на голову шляпу, словно то могло защитить от стремительных дождевых струй. – Промокнем же до нитки, пойдем скорей! – Куда? – веселился Михаил. В отличие от Савелия, прогулка под дождем ему нравилась, и, когда Сава схватил его за руку, дабы потащить в арку, Измайлов, напротив, притянул юношу к себе и, обхватив за талию, поцеловал в мокрые губы. – Ты с ума сошел? – выдохнул Савелий. – Увидят же. Да и церковь рядом. – Еще скажи, что тебе неприятно. – Приятно... Михаил тихо засмеялся, повторил поцелуй, а после уверенно повел Саву в сторону Садовой. – Не лучше ли в арке переждать? – на ходу предложил Савелий. Хоть Миша и прихрамывал заметней обычного из-за долгой прогулки и влияния непогоды, шел он быстро, так что приходилось даже нарочно за ним поспевать. – На Садовой возьмем экипаж. У меня в Мучном переулке квартира. Там спрячемся, – повысив голос, дабы перекрыть шум усилившегося дождя, сообщил Измайлов. – У тебя есть квартира?! – удивился Савелий. – Наемная. Я жил в ней, когда решали о разводе и о твоем женевском клубе. Не хотел обременять Татищева, – пояснил Михаил, разбрызгивая лужи тяжелыми шагами. – Квартира не бог весть какая, холостяцкая берлога, но обогреться в ней можно. К счастью, экипаж отыскался скоро, и ямщик в считанные минуты довез их от Ново-Никольского моста до пересечения Садовой с Мучным переулком. К тому времени Савелий уже принялся подрагивать. Промокшая одежда неприятно липла к телу, и Сава был почти убежден, что назавтра проснется с простудой. Приметив такое положение дел, Михаил сунул вознице деньге и быстро завел Савелия в парадную дома на самом перекрестке. Попросив обождать с минуту, Измайлов постучал в левую квартирную дверь – очевидно, там жил смотритель или хозяин. Пока грохот замков, мужской и женский голоса, вещавшие взаимные любезности, и перезвон ключей заполняли высокий колодец парадной объемистым эхом, волнами отходившим от стен, Савелий с интересом разглядывал лестничный проем второго этажа с высоким триптихом окон, разделенных пилястрами и увенчанными искусной лепниной. Расставшись наконец с хозяйкой, которая уже намеревалась отходить ко сну, Михаил поманил Савелия за собою во второй этаж, и там, открыв правую дверь, завел юношу в квартиру. Блаженное тепло тотчас овеяло Саву, и он едва удержался, чтобы не привалиться обессиленно к косяку. Сбросив шляпу и промокшие мягкие туфли, он засеменил за Мишей вглубь, на ходу стягивая мокрые носки и стараясь ни на что не наткнуться. Чиркнула спичка, Измайлов зажег свечу, которую поставил в гостиной на стол, и пока Сава грелся у ее огонька, расставил еще несколько, как будто выманивая квартирные интерьеры из подземелья. Силуэты мебели из черно-серой ночной палитры раскрасились цветом, и Савелий увидал, что квартира и впрямь без роскошеств. Судя по дверям, здесь было четыре комнаты. В гостиной при этом находились лишь несколько стульев, письменный стол, диван да полка с аккуратно уложенными книжками, которые Михаил, по всей видимости, читал в тот месяц, пока разводился с женой. Сава не удержался от улыбки. Его в самом деле успокаивает чтение. – Держи, – возникнув из-за двери, позади которой Савелий успел разглядеть широкую кровать, Михаил выложил на стол сухие кальсоны с нижней рубашкой и следом усмехнулся: – Прошу прощения, что не по фигуре. – Ничего... – Сава вдруг засмущался, что нужно надеть Мишины вещи, и по привычке заправил за ухо прядь волос. – Переодевайся, а я схожу к Марфе за кипятком, тебе нужно согреться, – с этими словами Измайлов вышел из квартиры и, пока Савелий облачался в переданный наряд, принес с первого этажа отнюдь не чай, но пригубленную бутылку вина. – Это что? – пораженно вопросил Сава, наблюдая, как Михаил деловито и невозмутимо наливает вино на дно стакана. – Пей, – коротко велел Измайлов, придвигая стакан к юноше. – У нее нет согретой воды, но есть початое... даже не знаю что это. – Ты мне вино предлагаешь?! – Это против простуды, пей, – с нажимом повторил Михаил. – А ты? – Я не буду. – Ты тоже можешь простудиться, – несмело упорствовал Савелий. Он искренне тревожился о Мише. Тот по-прежнему был в промокшем мундире. – Мы же не ради выпивки, так что и тебе можно. Немного. Поколебавшись с минуту, Измайлов все же согласился и, притянув к себе стакан, выпил залпом. – Ну и дрянь, – скривился он. – Ты настолько переменился к вину? – пораженно спросил его Сава. – Это не вино, а трактирное пойло, – вновь плеснув в стакан, Михаил подтолкнул его к Савелию. – Глотай очень быстро. Совет был не напрасным. Вино и впрямь оказалось омерзительным. Несколько времени спустя алкоголь возымел свой эффект, и Савелий ощутил приятное покалывание в кончиках пальцев. Тело принялось обмякать, расслабляться, захотелось прилечь, и Михаил, угадав Савины настроения, повел его за собою в спальню. – Ты очень милый в моей одежде, – улыбнулся он, оглядывая тотчас смутившегося юношу, которому пришлось подвернуть слишком длинные рукава и штанины. – Кровать, предупреждаю, у меня одна. – Я, кажется, никогда не был против совместной кровати, – отозвался Савелий, и Михаил удивленно приподнял бровь: – Кто-то стал весьма дерзок. – Это вино действует. – Сомневаюсь, – хмыкнул Измайлов. Несмотря на ту же простоту, что царила в прочей квартире, спальня казалась уютной благодаря деревянной отделке стен, высокому дубовому изголовью кровати, мягким подушкам и свежему постельному белью, которое Михаил, по всей видимости, поспешно переменил, пока ходил за домашней одеждой для Савы. В углу стоял комод с неплотно прикрытым ящиком. Поставив свечу на тумбочку подле кровати, Михаил шагнул за ширму, разделся, натянул чистые кальсоны, вышел, разложил сырые вещи в кресле, вытащил из комода полотенце, обтерся, а после забрался под одеяло. Провернул он все так быстро, что Сава почти не успел разглядеть его соблазнительно обнаженный торс. – Пока не согреюсь, лучше ко мне не прикасаться, – засмеялся Измайлов. – Напротив, – стянув через голову рубашку и бросив ее прямиком на пол, Савелий прильнул к Михаилу и поцеловал в холодную шею. – Будем греться вместе. – Что на тебя нынче нашло? – Мишин голос вдруг приглушился. – Не знаю, – шепнул Сава. В действительности он все прекрасно знал, и дело было отнюдь не в вине. Из головы никак не шел Бестужев, а вместе с ним и все прочие неведомые мужчины, с которыми Миша делил постель. В разные периоды своей жизни он всем им принадлежал. Особенно этому злосчастному Бестужеву, или Жози, или бог весть как его там звали. А вот с Савелием они еще никогда не были близки. Подобное положение дел неприятно тяготило юношу, и он хотел это переменить. Михаил осторожно коснулся кончиками пальцев до его лица, убирая намокшие пряди, и от такого безвинного движения Сава неожиданно вспыхнул, затрепетав всем телом. – Ты уверен? – тихо спросил Измайлов. Савелий помедлил и после выдохнул: – Да. Михаил подтянул его к себе, положив ладонь на поясницу, и принялся целовать. Сперва невесомо, нежно, с перерывами, а позже, когда Сава немного расслабился, смелее и глубже. Рука заскользила по обнаженной спине вверх и после, медленно–медленно, вниз. Сава изнывал от нетерпения. Он хотел, хотел, хотел этой близости, он чувствовал, как страсть снедает все его существо. Тело его горело, требовало и мучилось. Но Миша не торопился. Подавшись навстречу, он мягко уложил Савелия на лопатки, навис сверху и, склонившись, коснулся губами до обнаженной ключицы. Сава коротко выдохнул. Тронув кончиками пальцев плечи Измайлова, тугие и твердые, Савелий скользнул ладонями ему за спину. Разгоряченная сила напрягшихся мышц лишала Саву рассудка. Неспешно, растягивая наслаждение, Михаил повел губами вниз по юношескому стану, мелко целуя. Ласки его были самозабвенными, но уверенными, и в таких руках не оставалось ни страхов, ни сомнений. До тех пор, пока поцелуи не спустились к низу живота. Савелий уже не видел, но только чувствовал Мишу и то, что он с ним делает. Край кальсон потянулся вниз, дыхание заструилось по уязвимой оголившейся коже, что шелк. Умелые руки спустили кальсоны по Савиным ногам так незаметно, что он почти пропустил тот момент, когда остался без одежды. Губы блуждали запретно низко, ладони оглаживали напрягшиеся бедра, легонько разводя их в стороны. Еще мгновение – Сава почувствовал в паху невыносимый жар влажного прикосновения, как вдруг: – Не надо! Стой! – он резко отдернулся, в спешке натягивая на себя одеяло. Михаил поглядел на него с изножья кровати растерянно и встревоженно. – Сава... – Прошу тебя, – закутавшись в одеяло, Савелий лег на бок и свернулся в комок. – Не надо. Он услышал за собою шорох простыни, а после до плеча его осторожно коснулась рука. – Все хорошо, – шепнул Михаил, целуя его в ухо. – Это я, Сава. Не они. Голос Измайлова подрагивал от неутоленного возбуждения, но звучал притом ласковым, утешительным, все понимающим. Край одеяла, который Савелий плохо под себя подоткнул, пришел в движение, и Михаил забрался внутрь. – Я не причиню тебе зла, – теплая ладонь легла на живот юноши и, помедлив так несколько времени, принялась безобидно поглаживать. – Так приятно? Сава чуть кивнул. Ему было очень стыдно. И очень приятно. – Больно не будет, – Измайлов придвинулся к нему сзади, обнял свободной рукой, положил ее на трепыхавшуюся дыханием грудь, прижав юношу к себе, а другую руку спустил ниже и накрыл ею пах. Сава дернулся, но Михаил его удержал. – Я не сделаю больно, Вивьен. Верь мне. Сава закрыл глаза. Мишина ладонь была нежной, неторопливой, поглаживала мягко и аккуратно, и понемногу паника начала уступать место удовольствию. – Так хорошо? – шепнул Измайлов. Сава кивнул. – Чувствую, что хорошо, – Михаил игриво хмыкнул, поцеловал его в мочку уха и легонько втянул ее в рот. Савелий не удержался от короткого стона. Вскоре движения внизу стали уверенней и активней, и Сава, изнемогая, перевернулся к Измайлову лицом. Уткнувшись Мише в шею, он стиснул его руку и вновь опустил к себе на пах. Неискушенному в плотских наслаждениях, Саве было довольно и самых простых ласк. Он никогда не знал близости с любимым, а потому Михаилу почти не пришлось трудиться, чтобы Сава забылся в экстазе. Опустошенный и обессиленный, он упал Мише на грудь, дрожа от накрывшего все тело блаженства. – А ты не хотел, – промурлыкал Измайлов, потянувшись к креслу за полотенцем. – Ты знаешь, что хотел, – задыхаясь, промолвил Сава. – И ты вечно портишь минуту. – А ты можешь всегда оставаться таким дерзким? – попросил Михаил, передавая ему полотенце. Савелий сощурился с притворным недовольством. Быть может, под действием давешнего вина, а может, распаленный ласками, Сава решился перенять инициативу. Он легонько нажал Измайлову на плечи и, накрыв его губы поцелуем, перебрался так, чтобы оказаться сверху. – Что задумал? – Михаил в предвкушении изогнул бровь. – Я тебя чувствовал, – неожиданно смутившись, шепнул Савелий. – И хочу тебе тоже сделать приятно. – В жизни не слышал более распаляющих слов. – Опять смеешься? – Ничуть, – отняв от постели лопатки, Измайлов глубоко поцеловал Савелия, а после лег на спину и притянул его к себе. – Только не спеши. Юноша принялся спускаться поцелуями по твердому торсу, обласкивать языком напрягшиеся мышцы, гладить застарелые шрамы на груди, которые выглядели отнюдь не уродливыми, но, напротив, мужественными. Из-за неопытности Савелий боялся что-нибудь сделать не так, но Миша чутко отзывался всем ласкам, и это добавляло Саве уверенности. Так же, как давеча сам Измайлов, он добрался до низа его живота и, упиваясь силой мышц и запахом разгоряченной кожи, потянул кальсоны вниз. – Сава, – вдруг выдохнул Михаил. Тот прервался. – Я потушу свечу, хорошо? – Нет, оставь, – Савелий перехватил его руку, уже потянувшуюся к прикроватной тумбочке. – Я хочу видеть. И прежде чем посыплются новые возражения и отказы, он вновь приник губами к напрягшемуся животу, стаскивая хлопковую ткань по ногам. В действительности ему было очень страшно увидеть эту рану, но он гнал малодушие прочь. – Сава... – Перестань, все хор... – взгляд упал на правое бедро, и тогда, сам не заметив, Савелий осекся. То, что отправило Измайлова из действующей армии в запас, стало причиной хромоты и страданий и заставляло ежедневно выполнять упражнения, простиралось почти от самого паха до середины бедра. Это даже нельзя было назвать раной. Савелий в жизни бы не представил такую рану. Казалось, что не пуля попала в бедро, но внутри бедра взорвался снаряд, разворотивший мышцы и кожу. От шрамов и швов не было живого места. Они тянулись по бедру, пересекали его вкривь и вкось, морщили, рвано исчерчивали, входили один в другой, нахлестывались – создавалось впечатление, что бедро принадлежало не человеку, но тряпичной кукле, и его сперва разорвали, а после сшили из лоскутов цветом от розоватого до мясисто-бордового, кое-где позабыв вернуть набивку. В центре увечье проваливалось кратером, и это было как раз то место, которое Михаил незаметно растирал через брючную ткань. Он не преувеличивал: даже от беглого взгляда по спине пробегал мороз, но вместе с тем от изуверского ранения было невозможно отвернуться. – Это картечь, – тихо молвил Измайлов. – Не знаю, где они ее раздобыли. Я полз по земле, внутрь попала грязь. Ногу хотели отнять, но мне повезло с доктором. Он очистил рану, вытащил свинец, хотя несколько пуль так и осталось внутри. – Миша... – только и выдохнул Савелий. – Только прошу тебя, не нужно жалости, – прервал Михаил. – Ты ведь видишь, что я ни в чем и ни у кого не ищу жалости, и уж тем более у тебя, – он сел в постели, стал резкими движеньями натягивать кальсоны, но Сава его остановил. – Ранение ничего не меняет, – подавшись к нему навстречу и мягко укладывая на лопатки, прошептал юноша. – Я люблю тебя. Я хочу тебя. – Сава... – Молчи, – склонившись, Савелий повел кончиком языка от ямочки меж его ключиц до пупка, не зная даже, откуда взялась такая смелость. Он ничуть не лукавил: Миша был тем, кого он желал с самой зимы, – и нынче, в эту минуту, он хотел убедить его в своем желании. Спустившись вниз, Сава принялся ласкать Измайлова губами, с наслаждением чувствуя, как Мишино тело тотчас отзывается прикосновениям. Прежде Савелию уже приходилось такое делать, но в пьяном дурмане, с чужим человеком. Теперь все было иначе. Ему нравилось дарить Мише удовольствие, слушать, как он шумно дышит, как постанывает, нравилось узнавать его желания и повторять нехитрые движения языка, от которых ему было особенно приятно. Миша наконец-то позабыл о ране, о всегдашней сдержанности и, закатывая в блаженстве глаза, чуть подавался бедрами к Савелию, который ликовал оттого, что все делает верно. Он видел, как в наивысший миг сократились мышцы живота, как сильное тело выгнулось дугою, а после блаженно обмякло. Обессиленно упав на подушки, Михаил скосил к Савелию блестящие и яркие, что малахит, глаза. – А ты не хотел, – с торжествующей улыбкой сказал Савелий и вновь потянулся за полотенцем. За окном уже занимался ранний летний рассвет, когда они, разморенные и довольные, укрылись одеялом, потушили прикроватную свечу, и Михаил, притянув Саву поближе, с усталой нежностью поцеловал его в лоб. – Можно испортить минуту напоследок? – сонно попросил Измайлов. – Ты невыносим, – вздохнул Савелий. – Говори уж. – Наконец-то лед тронулся.