Трещина в скорлупке

Савелий не ожидал, что проснется раньше Измайлова, потому как это Миша обыкновенно будил его по утрам в период их безвинных совместных ночевок да и вовсе мог встрепенуться в одну секунду, готовый тигром прыгнуть на противника, но нынче все обстояло иначе. Михаил спал глубоким, спокойным сном, такой безмятежный, что Сава, лежа подле него на животе, не мог перестать им любоваться и с упоением думать об их минувшей ночи. Измайлов вольготно раскинулся на спине, заложив одну руку под голову, и сбросил жаркое одеяло, так что теперь оно служило ему лишь набедренной повязкой, и оттого Савелий наконец-то мог разглядывать его восхитительное тело не урывками и не в ночном полумраке, но медленно и совершенно бессовестным образом. Он знал, что сравнение с античными статуями гротескно и банально, но только злосчастные статуи до сих пор служили ему примером красивого обнаженного тела, и Сава даже не верил, что живые люди тоже могут обладать таким атлетизмом и правильностью пропорций. Особый трепет Савелий испытывал оттого, что Мишино тело, так похожее на его собственное, было телом уже не юноши, но мужчины: развитым, мускулистым, с широкими крепкими плечами, сильной грудью, подтянутым животом, курчавостью черных волос, в которые давеча Сава без стеснения зарывался носом и пальцами... Длинные ноги лежали расслабленно, сползшее одеяло слегка оттеняло своей целомудренной белизной их бархатистый южный загар, и именно оттого, что тело Измайлова было таким мужественным, сильным и прекрасным, исчертившие грудь шрамы и обезображенное правое бедро бросались в глаза с самой первейшей секунды. Сава как мог отводил взгляд, но он, упрямый, все одно притягивался к жуткому зрелищу. В дневном свете застарелая рана на бедре выглядела несколько спокойней, чем в грязно-рыжем полумраке свечи, но жестокая изодранность ее, словно от когтей лесного зверя, ошеломляла. Углубление в центре, казалось, пожрало некогда бывшую здесь мышцу, и Сава не знал, как при таком увечье Михаил вовсе ходит. Юноша мог только догадываться, каких трудов стоит легкая хромота, какие муки причинял каждый шаг в прежние годы и в какую, должно быть, тупую и непрерывную боль эти муки переросли нынче. Как Миша держится? Как не ищет забвения в вине? В опиатах? Как терпит свои упражнения, эту ежедневную пытку? И боль при малейшем неверном движении, при быстрой ходьбе, при подъеме на лестницу, при опускании на стул, при простой перемене погоды... Не удержавшись, Савелий протянул дрожащую ладонь и коснулся до раны кончиками пальцев. Подушечки ощутили грубую корку. Кожа была что панцирь. И хотя Михаил однозначно наказал давеча о жалости, Сава ничего не мог с собою поделать и, отвернувшись, несколько времени тихонько всхлипывал, вытирая слезы тыльной стороною ладони. Тогда же он увидал, что в самом углу комнаты, спрятанная за стулом, стоит трость. Она была дорогой, изысканной, с резным набалдашником и вделанным драгоценным камнем – должно быть, Мише ее подарили – но все же то была не декоративная трость, с коими разгуливают щеголи. Массивная и крепкая, трость предназначалась для того, чтоб опираться при ходьбе. Кое-как совладав с чувствами, Савелий вернулся к спавшему Измайлову, опустился подле него на подушку, а после придвинулся и, зажмурившись, положил голову ему на грудь. Ударит так ударит. От неожиданного прикосновения Михаил встрепенулся в защитном инстинкте, но, поняв, что это Савелий и что они не на Кавказе, а дома в спальне, унялся, расслабился, и Сава с облегчением выдохнул. Теплая ладонь погладила его по голове, пальцы лениво перебрали его прядки, до макушки коснулся сонный поцелуй, а вслед за тем сползшее одеяло порхнуло кверху, и Михаил без лишних слов закрыл раненое бедро. – С добрым утром, – приглушенно и хрипло спросонья вымолвил Измайлов. – И тебя, – отозвался Сава. Он лежал у Михаила на груди, приютившись, что котенок, но блаженная беззаботность давешнего пробуждения пропала, и юноша не мог отвести глаз от скрытого под одеялом бедра. Неожиданная мысль пронзила его молнией и сковала все его существо. – Миша? – Что? Савелий приподнял голову, перевернулся на бок и, чуть подтянувшись кверху, лег подле Измайлова на подушки. Их лица оказались в точности друг против друга, и Сава увидал, как в сияющем ласковом взгляде пробуждается настороженность. – Можно задать тебе вопрос? – прошептал Савелий и, зардевшись, придвинулся к Мише так, чтобы чувствовать его спокойную силу и доверие. – Тебя что-то тревожит? – нахмурился Измайлов. – Нет, – тотчас выпалил Сава, – то есть да... – Что такое? – У тебя были мужчины после... после ранения? Догадка пришла к Савелию неожиданно, ровно в тот миг, когда Измайлов с отвращением набросил на ногу одеяло. Во всех иных случаях, что бы Миша ни делал, как бы ни держался, уверенность его не покидала. Он не робел, не тушевался, подобно Савелию, ему было нечего стыдиться. Но когда доходило до постели, что в прошлый раз, что в нынешний, он вдруг становился сердит на себя и свои несовершенства, стремился спрятаться от Савиных глаз или вовсе прервать ласки. Такое смущение, прикрытое нарочным раздражением, совершенно не походило на Мишу. Если бы ему когда-то уже доводилось обнажать ранение перед любовником, он бы наверняка чувствовал себя спокойней. А стало быть... Измайлов коротко хмыкнул и спросил с деланым безразличием: – Моя растерянность так заметна? – Нет-нет, все хорошо, – поспешил заверить его Савелий. – Все очень хорошо... Засмущавшись, он скосил глаза к подушке. Выходит, что и впрямь не было. Пока что Сава не мог объять такую весть. – Я был ранен три года назад, – заговорил Михаил, и голос его вдруг потяжелел, как в тех случаях, когда начиналась минута серьезных и важных откровений. – Долгое время я не мог встать с постели, а после учился ходить. Сам понимаешь, мне было не до мужчин. В тот продолжительный период я осознал, что не хочу прежней беспечности. Господь дал мне выжить не для того, чтоб я вернулся к праздности, кафешантанам, пьянкам и случайным связям. Я понял, что в душе своей я тот же романтик, что в юности, и, хотя я десять лет убеждал себя в обратном, нарочно топтал свою совесть, доказывал себе, что я пустой пройдоха, все это было фарсом, позой и гордыней. Встречи на ночь стали мне противны. Я захотел тепла и привязанности, взаимных чувств, доверия. Однако прежде я знал лишь плотскую мужскую любовь и твердо уверился, что иной в наших кругах не бывает и что иного мужчины друг в друге не ищут. Да и если бы я нашел счастливое исключение из правил, кому нужен калека? – Миша! – воскликнул Савелий, но Измайлов не дал ему довершить протест, продолжив: – Словом, я был в отчаянии, а спустя время уже вполне смирился с одиночеством. И конечно, едва я совершенно искренне перестал ждать, искать и надеяться, как Лева, случившийся тогда в Женеве, позвал меня на вечер к некой княгине Яхонтовой, дабы показать мне девушку, в которую без памяти влюблен. И я пошел на тот вечер. – И встретил там меня, – затаив дыханье, завершил Сава. – И встретил там тебя, – губы Михаила дрогнули в улыбке. Подавшись вперед, он легонько чмокнул Савелия в кончик носа. – Хорошо, что к тому времени я выучился ходить пристойно. Иначе ни за что бы к тебе не приблизился. – Какие глупости ты говоришь, Миша, – Сава укоризненно насупился. – Зачем ты к себе так строг? – Затем, что прочие меня жалеют, – посуровел Измайлов. – Помнишь, ты сердился, что к тебе добры из жалости? Мне это знакомо. – Я люблю тебя не из жалости, – убежденно заявил Савелий. Михаил потянулся к нему навстречу, обнял одной рукою, привлекая ближе, и выдохнул в макушку: – Я счастлив. Они лежали так, расслабленно нежились и ласкали друг друга, обмениваясь ленивыми полусонными поцелуями, пока Сава не почувствовал, как рука, покоившаяся на его спине, скользнула ниже, к пояснице, и слегка нажала. Тут Савелий вспомнил, что они с Мишей обнажены, а уже в следующую минуту ощутил до себя такое прикосновение, от которого мгновенно вспыхнул. – Миша... Но сказать ему не дали: мягкие губы накрыли рот поцелуем, а рука на пояснице вдруг потяжелела, так чтобы Сава не смог отдернуться. Затем Измайлов придвинулся вплотную, прислонился пахом к паху Савелия и – Сава метнулся назад, но тщетно – медленно о него потерся. Тело откликнулось тотчас, низ живота наполнился ноющим жаром, и Савелий, застонав сквозь поцелуй, невольно потянулся вниз рукою, которую Михаил тут же перехватил. Поцелуй стал более раскованным, кончик языка настойчиво проник в приоткрытый Савин рот и принялся обласкивать внутри дразнящими поглаживаниями. Рука на пояснице съехала еще ниже и теперь наглым образом сжимала ягодицы, другая накрепко сомкнулась на запястье, а от непристойных твердых прикосновений к изнывающей плоти Савелий вовсе сходил с ума. Он был убежден, что от одного этого достигнет вожделенного пика, но Михаил, кажется, решил довести его до безумия, потому как неожиданно отпрянул, вызвав у Савы протестующий стон, а после, удовлетворенно хмыкнув, уложил юношу на лопатки и навис над ним сверху. В эту минуту, вопреки раскаленному желанию, Савелий вдруг испугался. Что, сейчас все и случится? Вот так неожиданно, утром? Согнув локти, Измайлов припал к его шее поцелуем, а после, прочертив губами дорожку до уха, хрипло прошептал: – Продолжу там, где ночью прервался. Вероятно, он все понял по Савиным глазам, потому как для большей близости, чем ночная, намеков делать не стал. Неторопливо спустившись вниз, он принялся ласкать Савелия губами, и юноша успел в глубине души успокоиться, прежде чем в забытье откинулся на подушки и весь отдался неизведанному прежде удовольствию, которое ему доставляли искусные движения игривого языка. Когда все завершилось и оба любовника расслабленно накрылись сброшенным одеялом, Сава все же не удержался: – Ты не сердишься, что нынче... еще не случилось? Михаил скосил к нему глаза: – Странно, мне показалось, что все случилось. – Ты понял, о чем я. – Не тревожься, всему свое время, – Измайлов улыбнулся и, помедлив, добавил: – Учти, когда дойдет до дела, я... как бы выразиться, ограничен в маневрах. И пока что даже не знаю, как именно. – Это ничего, – разомлев, ответил Савелий. Его вдруг накрыло нежностью. Целых три года, с самого ранения, а стало быть, во всю новую жизнь, у Миши не было любовников. Сава у него первый. Первый. От такого счастья хотелось глупо улыбаться и жмуриться. И более того, судя по Мишиным рассказам о прошлом, он никогда еще не любил от чистого сердца. Все прежнее было плотским, бессмысленным. Даже с женой его связывал лишь общий ребенок. Таких сношений, как с Савой, Измайлов еще не знал. И несмотря на то что Михаил, в отличие от Савелия, не говорил заветных трех слов, Сава каждую минуту чувствовал, что его любят. Любят самой настоящей первой любовью. – Миша, – шепотом позвал Савелий. – Мишенька... Измайлов повернул к нему голову, но Сава не стал договаривать. Метнувшись вперед, он крепко поцеловал возлюбленного, а после вскочил с постели, набросил на себя давешнюю белую Мишину рубашку, которая чуть прикрыла его обнаженные бедра, и вприпрыжку подбежал к занавешенному окну. Чувства переполняли его до краев – еще немного и расплещутся – и Сава, бесконечно счастливый, раздернул сторы, дабы наполнить спальню солнцем. Вот только окно оказалось не окном, но эркером со стеклянной балконной дверью во весь человеческий рост, которая, ко всему прочему, выходила со второго этажа прямиком на оживленный угол Садовой улицы и Мучного переулка. – Ой, – пискнул Савелий, наскоро прикрываясь подолом рубашки. Михаил от души расхохотался: – Ты прелесть. – Да ну тебя, – сконфуженный, Сава поспешно отступил от эркера. Просторная рубашка съехала с одного плеча, и юноша потянулся ее поправить. – Оставь, – попросил Измайлов. – Дай мне полюбоваться. Савелий почувствовал, как сердце трепыхнулось в груди, и, потупив взгляд, заправил за ухо прядь волос. Им еще никогда не любовались поутру, взъерошенным и в перекошенной мятой рубашке. Но все же, несмотря на счастье совместной ночи, которым завершился побег из Прилучного, Сава понимал, что им надлежит вернуться к Татищевым, а ему еще и извиниться перед генералом и Мишиной сестрой за странную выходку. Впрочем, Измайлов уверил его, что никакие раскаяния не нужны и домашние, искренне поверив в историю со стекольщиками, зла не держат. Единственно, что нужно погостить у них хоть пару дней – из вежливости. – И еще мы должны привезти детей, – добавил Михаил, оправляя мундир перед ростовым зеркалом, аккуратно вделанным изнутри гардеробной двери. – Де...тей? – запнулся Савелий. Книжка, которую он только что достал с полки в гостиной, так и выпала у него из рук. – Каких еще детей? – Таниных, – невозмутимо ответил Измайлов. – Они были с бабушкой, княгиней Татищевой, на водах, возвратились, и теперь их нужно отвезти родителям в Прилучное. Конечно, с этой задачей справится и няня, но раз уж дядя Миша случился в городе, то заберет племянников сам. – А сколько у них детей?.. – растерянно спросил Савелий. – Четверо. – Ч-четверо?! Михаил легко рассмеялся: – Успокойся. Двое младших близнецы, они годовалые и при Тане неотлучно. Мы заберем Соню, это их старшая дочь, и Петрушу. – Они взрослые? – с надеждой поинтересовался Савелий. Имя Петруша крайне настораживало. – Соне десять лет, Пете четыре, – закончив сборы, Измайлов затворил дверь гардероба. – Они назвали их так, чтобы получилось как в царской семье: Петр Алексеевич и Софья Алексеевна. – Вот как, – без особого энтузиазма протянул Савелий. Десять и четыре. Ему в жизни не приходилось иметь дело с детьми. – А младшие Федор и Иван Алексеевичи... – Миша, ты уверен, что мне стоит с ними знакомиться? – Не понял, – Михаил отступил от гардероба и, нахмурившись, поглядел на Савелия сквозь раскрытый дверной проем. – Ты не считаешь, что... – конфузливо зардевшись, Сава вернул книгу на полку, – что мое положение... что наши сношения... что мне не стоит приближаться к детям? – Ты стыдишься наших сношений? – и тень давешней легкости исчезла из голоса Михаила. – Нет! – тотчас вскинулся Савелий. – Ты не так меня понял. Я лишь... – Тогда я представлю тебя как своего товарища, и этот разговор окончен. – Миша... – Окончен, – отрезал Михаил. Против таких приказов ротмистра Измайлова Сава выступать не смел. Конечно, он не стыдился Миши или их взаимных чувств. Но общество, в котором они оба пребывали, по-прежнему держалось в рамках морали домостроя и строго чтило религиозные заповеди. Савелий и сам глубоко и свято верил в Бога, и оттого в нем так долго, до самой встречи с Трофимом пять лет назад, шла борьба с влечением к мужчинам. Отголоски неприятия своей сущности до сих пор изредка кололи его стыдливостью или угрызениями совести. Сава был бы рад сбежать с Мишей подальше от светского общества: на остров, в лес, в горы – куда угодно и быть беззаветно счастливыми. Но здесь, в Петербурге, он чувствовал себя не вправе открыто проявлять свою любовь и уж тем паче приближаться к Мишиным племянникам. Он помнил наказ Мари не сметь стыдиться своих чувств и понимал, что сестра права, а он подобными рассуждениями сам себя принижает, но что-то неподвластное разуму: религиозность, устои воспитания или же юношеская ранимость к критике – не давало Савелию чувствовать себя на людях так естественно, как это делал Миша. После реакции Измайлова Сава боялся искать его совета, но, остынув, Михаил, кажется, все понял без слов, потому как в экипаже ласково обнял Савелия и прошептал на ухо, что детям нет дела до характера их сношений и что они непременно полюбят друга дяди Миши. В дом княгини Татищевой на Литейном проспекте они явились не с пустыми руками. Для Софьи Михаил купил по пути куклу в бальном платье, а для Петруши – небольшого игрушечного коня. Разумеется, все это сопровождалось конфетами и сладкими петушками на палочке. Задерживаться на Литейном проспекте не предполагалось, и сразу по прибытии надлежало отправиться к поезду, посему обмен любезностями со старухой Татищевой прошел, к счастью, быстро и поверхностно. Уж с матерью генерала Савелий точно не намеревался знакомиться. Ему даже страшно было высчитывать, в каком родстве она состоит с Мишей. Первой к ним вышла десятилетняя Софья вместе с гувернанткой. Девочка сразу обнаружила принадлежность к измайловской породе, ибо и в острых чертах своего личика, и в жутко строгих, зажатых манерах походила на мать и дядю Костю. Михаил сердечно обнял племянницу, расцеловал ее в обе щеки, вручил куклу и сладости, но Софья, оцепенев от смущения и страха, даже не улыбнулась в ответ и только сделала дяде сдержанный книксен. Раз подняв глаза на Саву, коего ей представили как Савелия Максимовича, девочка и вовсе спряталась за гувернантку. Такая реакция кольнула Савелия, но вовсе не обидой. Он вспомнил, что в свои десять лет поступал при виде взрослых точно так же, а потому вдруг проникся к маленькой Софье сочувствием и даже осторожно попытался с ней заговорить. Спросил, понравилось ли ей на водах, много ли там развлечений и хотелось ли ей возвращаться домой. Девочка смущалась и отвечала не охотливо, прижимая к груди красивую куклу, будто щит, но понемногу все же оттаивала, очевидно почувствовав, что Савелий Максимович не хочет причинить ей зла. Разговор их прервался, когда дверь детской комнаты распахнулась, и внутрь на всех парах влетел четырехлетний Петруша. Запыхавшаяся няня едва за ним поспевала. Одетый в дорожный костюмчик, мальчишка бежал как оголтелый и путался в собственных ногах, но это его совсем не волновало. Со счастливым и звонким: «Тятя Миша!» он промчался через комнату и тотчас был подхвачен на руки смеющимся Измайловым. Крепко обхватив ладошками дядино лицо, Петруша со всем пылом четырехлетнего расцеловал его в колючие щеки. Мальчонке, кажется, и до коня с конфетами не было дела – настолько он обрадовался своему тяте Мише. При виде брата Софья недовольно цокнула языком и буркнула: – Вечно он себя так ведет. – Как? – спросил ее Савелий. – Как маленький! – недовольно пояснила девочка. – Никаких манер. – Действительно, – Сава строго нахмурился, и Софья – о чудо! – слегка улыбнулась. Ей явно понравилось, что взрослый с ней согласился. Петруша тем временем уже принялся взахлеб трещать обо всех своих событиях, об игрушках, о большом поезде, в котором они ехали с юга, о своей комнате, о новой книжке с картинками. Ему так хотелось произвести на дядю впечатление, что он все время перескакивал с одного предмета на другой и путался в словах, но Михаил слушал внимательно, что-то даже переспрашивал, не выпуская мальчишку из рук, и то и дело поправлял его рубашечку, шапчонку или чмокал племянника в лоб. Савелий не мог отвести от Миши глаз. Сердце в нем таяло, таяло, таяло... В эту минуту он невольно вспомнил о Дмитрии Бестужеве и том чудесном преображении, которое случилось в князе при появлении дочурки Афины. Какими трогательными становятся мужчины подле детей, какими нежными. Их жесткость и агрессивность, приготовленные для внешнего мира, тают без остатка, и остается лишь чистая, совсем беззащитная любовь. С щемящим чувством Савелий глядел на Михаила, который держал Петрушу на руках и что-то выразительно ему рассказывал. Мальчик слушал дядю зачарованно, с полным обожанием и, раскрыв рот, внимал каждому его слову. Сава грустно улыбнулся. Миша стал бы прекрасным отцом. В Павловск ехали большой компанией: Михаил, Савелий, двое детей с няней и гувернанткой и еще трое слуг, которые несли поклажу. Петруша ни на секунду не выпускал ручонки из большой руки Михаила и страшно сердился и ревновал, если к его дяде Мише обращался хоть кто-то другой и особенно, если дядя заговаривал не с ним, а с Софьей, хотя, впрочем, даже она понемногу расслабилась и, усевшись в поезде рядом с Савелием, обратилась первой, спросив, какое время года у него самое любимое. Сава даже не помнил, что ответил, потому как вопрос был задан исключительно для того, чтобы после Софья рассказала, как сильно ей самой нравится лето и как она не любит зимний холод и толстую одежду. Уделяя все внимание детям, Михаил и Савелий не смогли переброситься в пути и парой слов, хотя взглядами они порой сообщали друг другу, что все идет хорошо, и оттого оба успокаивались. С прибытием Софьи и Петруши домашние в Прилучном совершенно позабыли о трехдневном отъезде Савелия, и, как он ни тревожился, ни в чем его не упрекали. Никто даже не обратил внимания на то, что Савелий приехал якобы из Петергофа в одном экипаже с Михаилом и детьми Татищевых. Единственно что тетушка спросила, разрешилось ли со стекольщиками, впрочем с полной доверчивостью, а после того не преминула показать короткое письмо из Садкова, в котором князь Дмитрий Бестужев сообщал, что «безусловно» почтит вниманием именины месье Вивьена Риваля и надеется найти их «недурными». Дом в Прилучном ходил на ушах. Все были заняты детьми, включая и Мишу, а потому Савелий решительно не знал, что с собою делать. Михаил почти вынудил сестру показать Саве младших сыновей, Федю и Ваню, и дать ему их подержать, чему, в сущности, не обрадовались ни Татьяна Дементьевна, ни Савелий, ни дети, а после компанию юноше изредка составляла маленькая Софья Алексеевна, которая отыскивала его в саду или укромных комнатах, где он надеялся ото всех спрятаться, и, делая вид, что оказалась в том же месте случайно, задавала какой-нибудь незначительный вопрос. Савелий был и растерян, и отчасти даже благодарен. Свести настоящее знакомство с Татищевыми удалось лишь за ужином, когда детей отправили спать. В столовой сидели впятером: генерал с супругой, Михаил, Савелий и Татьяна Илларионовна. Разговор шел между всеми, кроме Савы, хотя он искренне пытался вставлять реплики, дабы не казаться чересчур застенчивым или несведущим. Беда заключалась в том, что прочие составляли одну дружескую компанию, им было легко найти общий язык, и даже Михаил с тетушкой как будто потеплели друг к другу благодаря присутствию третьих лиц, близких им обоим. Беседа не прерывалась ни на минуту, и бедный Савелий, как ни хотел, попросту не мог в нее вклиниться. Он подавал голос, лишь когда к нему обращались – делали это тетушка или Миша – и отвечал всегда что-то не то, что намеревался, или не тем тоном, или не в той манере, а потому спустя полчаса ему уже хотелось бросить на стол салфетку, вскочить и убежать в свою спальню. Он чувствовал, что генерал, буравя его своими маленькими злыми глазками, в душе саркастично смеется и вовсе не понимает, как данный субъект оказался в его доме, а Татьяна Дементьевна косится на младшего брата, безмолвно укоряя его за неотесанного друга. Татищевы держались так строго, скучно и благочинно и так назидательно выражались, что любой малейший конфуз в их обществе тотчас приобретал размах недопустимой, гротескной непристойности. Савелий не знал, как выдержал до конца ужина. Вероятно, только присутствие Миши и тетушки по обе руки не давало ему сойти с ума. Когда пытка завершилась, и, любезно пожелав друг другу доброй ночи, все принялись неспешно расходиться, Сава едва смог подняться на ноги. Голова вдруг закружилась, и он спешно втянул носом воздух, дабы прийти в чувства. Однако это не помогло. Столовая поплыла перед глазами, он схватился рукой за край стола, обрезавшись о нож и загремев посудой, и, прежде чем успел хоть что-то предпринять, обессиленно повалился на руки подскочившего Измайлова. Последней мыслью его было: «Боже, у всех на виду...» Ночью Савелий метался в лихорадке и, опомнившись, тотчас вновь проваливался в темноту. Любое здравое воспоминание о произошедшем повергало его в такой стыд, что приходить в себя он решительно не хотел и предпочитал действительности объятия болезни. Когда становилось полегче, Сава видел, что у постели его сидит Михаил, и оттого сердце в груди билось чуть ровнее. Измайлов делал ему холодные компрессы, оправлял сбившееся одеяло, успокаивал тихим шепотом, поглаживаниями и поцелуями. Наверное, Савелий пытался что-то ему отвечать, он плохо помнил себя той ночью, однако в сознании высеклись безутешные Мишины слова: «Я виноват. Нужно было переждать дождь в трактире» и собственное: «Я всегда болею. Только не уходи». Поутру, уже очнувшись, но еще не открывая глаз, Савелий услышал возле постели шаги и несколько приглушенных голосов. Два из них определенно принадлежали Михаилу и тетушке, другой, низкий и густой, очевидно генералу. – Я не представляю, что делать, – надрывно шептала тетушка. Она была в слезах. – Кораблев нынче на водах, Якимов выехал в Европу. Это лучшие врачи, которых я знаю в Петербурге. – Татьяна Илларионовна, позвольте мне пригласить господина Зиновьева, – то был Миша. Он говорил встревоженно, но без раздраженья. Напротив, он будто стремился утешить тетушку. – Зиновьев лучший врач, которого в Петербурге знаю я. – Зиновьев прекрасный доктор, – подтвердил генерал. Он, кажется, тоже не сердился. – Кто этот Зиновьев, Михаил Дементьевич? Я никогда о нем не слышала. – Это военный врач. – Военный?! – ахнула тетушка. – Я... но... неужели военный врач... – она запнулась, понимая, что подле нее генерал и следует быть аккуратной. – Я всегда думала, что военные врачи искусны в иных недугах. – Они не только режут и шьют, Татьяна Илларионовна, – пробасил генерал, опять же без злости. Отчего-то Савелию казалось, что все должны гневаться. От него одни неудобства. – Я ручаюсь за Зиновьева, – снова вступил Измайлов. – Он сумеет помочь Саве. – Вы зовете его Савой, Михаил Дементьевич? – Простите, я оговорился. Зиновьев поставит Вивьена на ноги. – Я даже не знаю... – вздохнула тетушка. Зашуршало ее платье. Наверное, она повернулась посмотреть на лежащего Савелия. – Военный врач... – Он хороший доктор, – с нажимом повторил генерал, и его слово все же взяло верх. Поколебавшись с минуту, Татьяна Илларионовна согласилась отдать племянника в руки военного врача. Зиновьев, сухопарый жилистый господин с докторским чемоданчиком в руках, прибыл в Прилучное на будущий день. Он был уже немолод, но вел себя живо и энергично. С тетушкой он познакомился тотчас и держался с нею, несмотря на все охи и причитания, весьма деликатно. При этом с генералом он был на короткой ноге, Михаилу и вовсе говорил ты. Наблюдать привычные докторские манипуляции в исполнении человека в форме было чудно, но Савелий, по-прежнему вялый и слабый, доверился Зиновьеву, как доверял в подобном своем состоянии всякому доктору в надежде на облегчение. Осмотр занял считанные минуты, после чего Зиновьев коротко заключил, что Савелий ничем не болен. – Что значит не болен?! – вскинулась Татьяна Илларионовна и уже повернулась к сидевшему в углу Измайлову, дабы обрушиться на него, но Зиновьев продолжил: – Легкие слабые, это вы мне сообщили верно. Однако списывать любой недуг на слабость легких не стоит. В настоящее время молодой человек переживает тревогу и только. – Тревогу? – растерялась тетушка. – Но от чего? – Этого я вам не могу сказать, княгиня, – Зиновьев качнул головой и принялся вытаскивать из чемоданчика бумагу и карандаш. – Случилось некое потрясение, смена обстановки, волнительная минута. Быть может, влюбленность, – он вдруг задорно хмыкнул, покосившись на Савелия, который разом и покраснел, и побледнел. – Я вам не стану прописывать лекарств. Приготовьте обыкновенные успокоительные отвары. В ближайшие дни господину Ривалю необходимо отдыхать и спать. Слабость пройдет. – И все? – пораженно выдохнула Татьяна Илларионовна. – И все, – Зиновьев пожал плечами. – Ну я бы от чая не отказался. Тетушка поглядела на Измайлова таким испепеляющим взором, что Михаил чудом остался жив. Однако совету доктора все же последовали: приготовили отвары, принесли свежих цветов, детям запретили даже подходить к спальне, не то что бегать и играть подле нее. Михаил все время проводил рядом с Савелием и, едва Татьяна Илларионовна покидала комнату или же попросту отворачивалась, тянулся украдкой его поцеловать. Захворавшего гостя навестила Татьяна Дементьевна, которая, как и генерал, ничуть не гневалась, а даже, напротив, жалела Саву с искренней материнской заботой. Строгое лицо ее освещалось неожиданной нежностью, она ласково гладила Савелия по голове, и от подобной тихой лучистой доброты становилась похожей на своего младшего брата. Сава понял, что Татищевы вовсе не сердятся на него за тот ужин и что никто здесь не считает его ни смешным, ни глупым, ни лишним. Утром второго дня к нему тайком прокралась маленькая Софья и, пунцовая от смущения, вручила букетик, который сама собрала и составила, а тем же вечером Савелий почувствовал себя вполне здоровым и спустился к ужину, который прошел спокойно, приветливо и душевно. Привыкшая собирать заседания врачей и лечить племянника по месяцам кряду, Татьяна Илларионовна только диву давалась. Тяжелые Савины болезни довели ее до той степени отчаяния, что она попросту не верила в существование мелких недугов, и именно потому она попросила у Михаила адрес господина Зиновьева и написала ему длинное письмо с благодарностями, а также поблагодарила самого Измайлова за чудесного врача. Сава тоже считал Мишу и Зиновьева своими спасителями. Он отчего-то чувствовал, что, явись к нему майские Кораблев и Якимов, они бы уморили его диагнозами в угоду тетушке. Быть может, он и весной в самом деле болел не так страшно?.. Михаил казался совершенно невозмутимым, как если бы с самого начала знал, что обморок обернется сущим пустяком, однако, едва ужин кончился, он, пользуясь общей суматохой, втащил Савелия в одну из смежных комнат, затворил накрепко дверь и принялся целовать его, как безумный, прижимая к себе в таком исступлении, словно они повстречались впервые за долгие годы. Сава был поражен этой пылкостью и даже не успевал ей отвечать. Он боялся, что Миша повалит его на пол и дальше случится непоправимое. – Что ты, что ты... – попытался отрезвить его Савелий, мягко выпутываясь из объятий. Измайлов прервался, тяжело дыша, и вдруг прорычал: – Говори мне впредь обо всем, что тебя тревожит. – Миша... – только и шепнул Сава, пораженный такой переменой. – Чтобы не падать больше в нервные обмороки. – Я... – Ты все из-за детей переживал, кажется? Из-за того, что тебе, такому развратнику, нельзя к ним приближаться. Тебя это довело до обморока? – Н-нет... Ты прав, я ничего не должен стыдиться, – Савелию вдруг стало страшно. Комнатка была очень маленькой, должно быть, чулан, а Миша гневался уже не на шутку. – Это из-за твоей сестры. Я думал, что не понравился им. – Что? – Михаил остолбенел. – Ты что, всерьез? Ты из-за этого чуть с ума меня не свел? Сава опустил ресницы и кивнул, забыв, что в темноте этого не видно. – Боже правый, иди сюда, – разом смягчившись, Измайлов потянулся к нему и привлек в объятия. В сильных руках больше не было угрозы, и Сава прильнул под их защиту. – Дрожишь весь. Тебе снова плохо? – встревожился Михаил. – Нет, – Сава пристыженно качнул головою. – Я немного испугался. Тебя. – Меня?! – Ты так разозлился, я подумал, что... – Что? – изумленно прервал Измайлов. – Что я тебя ударю? – Н-нет, не знаю... – шепнул Савелий, прячась у Миши на груди. Несколько времени прошло в молчании. Измайлов, кажется, собирался с мыслями. Наконец, он отстранил от себя юношу и, взяв его лицо в ладони, приблизился так, что Сава ощутил на себе жар дыхания. – Я никогда не причиню тебе боль, – раздельно, по словам выговорил Михаил. – Никогда. Савелий неловко забормотал в ответ: – Я лишь испугался, что ты забылся, как если тебя коснуться спящего... – Я люблю тебя. Я не могу так забыться, – оборвал Измайлов. Сердце трепыхнулось, и Сава едва слышно обронил: – Ты... что? – Не трону тебя. И как тебе даже в голову такое... – Нет, ты еще сказал. До этого. Михаил осекся, только теперь, кажется, осознав выпорхнувшие слова. Он помедлил, переводя дыхание, а после слегка подался вперед и вместо ответа накрыл губы Савелия своими. Тяжелые руки сомкнулись в кольцо на тонкой пояснице, которая тотчас податливо прогнулась под их осторожным натиском. Сава потянулся навстречу, привстал на цыпочки, обнимая Мишу за шею, и прислонил его лопатками к двери, нежно целуя. – Надо вернуться, нас потеряют, – отстранившись, шепнул Измайлов. – Пусть теряют. – Всю прислугу на ноги поднимут. – Пусть поднимут. Скажи, что ты любишь меня. – Я люблю тебя, Сава. – Скажи еще. – Люблю. Я люблю тебя, – Михаил припал губами к раскрывшимся навстречу губам и, что-то сдвинув за спиною, дабы покрепче загородить дверь, все же уложил Савелия на пол. Одежды полетели в сторону, руки принялись в нетерпении ласкать и гладить разгоряченную кожу, и Сава до боли закусил губу, чтобы не застонать, когда обжигающая ладонь коснулась до возбужденной плоти. Он знал, что нынче совсем не время и не место для того самого. Знал это и Измайлов, а потому они оба получили удовольствие уже изведанным способом. Вот только нынче, блаженно улегшись после страсти Мише на грудь, которая шумно и размашисто ходила вверх-вниз от быстрого дыхания, Савелий чувствовал, что в иной раз, в спальне, он уже не пойдет на попятный и что в тот, иной, раз – меж ними все случится.