Трещина в скорлупке

Савелий сладко потянулся под одеялом, перевернулся на бок, открыл лениво глаза, сощурившись от яркого солнца, и тотчас, как и всегда по утрам, едва не оглох от заливистого лая Шарли. Увидав, что хозяин проснулся, пес в мгновение ока вскочил на лапы и забегал по постели, увесисто проминая под собою перину. Явился поздравить первым, разумеется. – Доброе утро, Шарли, – Сава со вздохом лег на спину, уже зная, что сейчас пухлый комок рыжей шерсти со всего маху запрыгнет – ай! – прямо на живот, а дальше, не успеешь опомниться, как уже – да перестань, Шарли! – задорный язык начнет вылизывать лицо. – Хватит, – Савелий попытался отстранить пса, но то было тщетно. – Неугомонное ты создание. Шарли! Но Шарли ничего не слушал. Он тыкал сопящим мокрым носом в Савины щеки, счастливо лаял, падал на спину, катался, подставлял для чесанья живот, укладывал хозяину морду на грудь, весело глядел, вскакивал, кусал одеяло, тащил к себе, а после вновь залезал на Савелия. – Ну хватит, Шарли, пожалуйста, – Сава беспомощно и нехотя отбивался, отстаивая одеяло и все больше и больше умиляясь любви пса, и, наконец сдавшись, со смехом притянул вельш-корги к себе. Шарли так и зашелся ликующим сопеньем. Савелий опрокидывал пса на кровать и теребил его мягкие бока, зарывался носом в блестящую рыжую шерсть, щекотал Шарли по пузу, обнимал и сжимал любимца со всей силы, пока тот не принимался радостно пищать, и без устали нахваливал своего пухлого друга, перебирая ласковые прозвища на французском языке. Отчего-то Шарли очень нравилось, если хозяин говорил с ним по-французски. В такие минуты пес становился совершенно покладист и что-то нежно ворчал в ответ. – Знаешь, какой нынче день, Шарли? – шепнул ему в макушку Савелий. – Нынче у меня именины. И я впервые им рад. Шарли тихонько ткнулся мордой ему в плечо и засопел. Он устал играть. Третьего дня Савелий с тетушкой приехали в Петергоф после недели в Прилучном, дабы подготовить дом к празднованиям и приему гостей. Михаилу пришлось остаться у Татищевых, потому как объяснить сопровождение Яхонтовых было бы непросто. К тому же, племянники ни в какую не отпускали его от себя, особенно маленький Петруша, который был настолько поглощен дядей Мишей и очарован его присутствием, что Саве во всю неделю так и не удалось толком познакомиться с мальчиком. Зато Софья к концу пребывания гостей совершенно успокоилась и, доверившись Савелию Максимовичу, искала его защиты и помощи во всех своих тревожных столкновениях с внешним миром. Сава прекрасно понимал ее переживания, пройдя через них в ее годы, а потому всячески оберегал и подбадривал маленькую Софью. Они читали вместе сказки Афанасия Лаврова, которые Савелий захватил с собою из Петербурга, и немножко разбирались в сложных словах и смыслах, которые Софья еще не умела понять сама. Как и следовало ожидать, девочка привязалась к Саве и отпускать его не хотела, несмотря на то что очень смущалась это показать. На прощанье Савелий с нежностью поцеловал ее в лоб и пообещал написать письмо, но Софья все равно не сдержала слез и, понурившись, сунула ему рисунок, на котором со всем старанием десятилетнего художника были изображены взрослый и ребенок посреди зеленого сада, а в нижнем правом углу значилось таинственное «С.М. и С.». Савелий был тронут до глубины души, оставил Софье книжку сказок и сам едва не расплакался, покидая юную подругу. Начиная с первого дня в Прилучном, дети стали неизменным центром всеобщего внимания, а потому после жаркой минуты в чулане Сава смирился с тем, что уединения им с Мишей больше не найти. Да и совестно было прятаться по углам и за сторами, когда здесь же играли маленькие дети и беспечно фланировала тетушка. Савелий по-прежнему робел и боялся хоть чем-то выдать их с Мишей чувства, но даже и так Измайлов находил способ уделить Саве внимание и, как в самые первые петергофские дни, то присаживался подле него, то незаметно ему улыбался, то, передавая соль, неслучайно касался до его ладони, и Савелий, тотчас вспыхивая, волновался затаенной радостью. Для него было непривычным принимать ухаживания и ощущать себя объектом влюбленного томления, но ему очень льстили эти нежности, он искренне их любил и оттого, как ни боялся разоблачения, ничуть не препятствовал, если за ужином Михаил, продолжая веселую беседу с сестрой, незаметно клал руку ему на бедро. Единственно, что при чересчур опасном скольжении этой самой руки вверх, что грозило неосторожным Савиным вздохом, юноша аккуратно ее перехватывал. Впрочем, это не мешало Измайлову с самым невозмутимым лицом продолжать ласкать Савины пальцы и запястье, легонько забираясь под манжету, пока юноша из последнего усилия не клал вилку на салфетку. То был знак прекратить, потому как пытка становится невыносимой. После этого игривая ладонь покорно унималась, но Савелий успевал удержать ее на минутку и переплести пальцы, чтобы Миша не обиделся. Ночевали они, разумеется, в разных спальнях, и Сава боялся даже помыслить о том, чтобы один тайком пришел к другому. Стены в доме Татищевых оказались тонкими, потому слышалось абсолютно все происходящее в смежной комнате. Да и сам дом был невелик внутри, так что петергофский особняк, в котором некогда разместились многочисленные свадебные гости, казался в сравнении с ним настоящим дворцом. Савелий не представлял, чтобы то, к чему он уже был готов, случилось в подобной обстановке. Лишь раз, за день до отъезда, когда предстоящая разлука была известна им обоим, Сава не выдержал и босиком, на цыпочках, на ощупь в темноте, прокрался в спальню Измайлова. Тот открыл после первого робкого стука, резко втянул Савелия внутрь и, набросившись голодным волком, повалил на постель. Сава знал, что Миша будет иным, если только его попросить: сдержанным, нежным, внимательным. Но, весь дрожа от возбуждения и страха, Сава не просил. В глубине души ему нравилась такая власть над собою, ненасытность, жадность до близости. Одна мысль о том, что это он доводит Мишу до исступления, распаляла лучше всех непристойностей. Сплетшись телами, они упивались друг другом в обожженной ночной темноте и, обмениваясь пылкими ласками, до боли кусали губы, чтобы сдержать стоны. Савелий никогда бы не подумал, что умеет быть раскованным любовником, но Миша чутко отзывался его поглаживаниям, откидывался самозабвенно на подушки, комкал в руке простынь, напрягая твердые мышцы живота, и это помогало Саве забыть о неловкости, так что когда наступал его черед принимать ласки, он, зарываясь пальцами в густые Мишины волосы, без стесненья подавался бедрами к нему навстречу и шептал с томным придыханием: «C'est ça...». Они почти не спали в ту ночь, и на рассвете, ласково поцеловав усталого от любви Михаила, Савелий неслышно побежал обратно к себе. Все было как прежде в Петергофе, только наоборот. И еще гораздо приятней. Нынче Миша должен был приехать на именины вместе с прочими гостями, а пока петергофский дом готовили к пышному вечернему приему, Савелия поздравляли домашние. Мари и Лев Алексеевич вручили ему роскошный набор письменных принадлежностей ручной работы, и Савелий с полчаса, точно ребенок, разглядывал тяжелую чернильницу и пресс-папье слоновой кости, в пандан им стальное перо, карандаши в футлярах, нож для разрезания бумаги, уложенный в бархатную коробочку под атласный шнурок, и главное – восхитительный позолоченный подсвечник в форме цветка с мастерски выточенным бутоном и листьями. Сава так и видел себя склонившимся над письменным столом в нежном свете беззащитного бутона. Чуть позже, отвлекшись наконец от суматошной подготовки дома, Савелия поздравила и тетушка. Ласково расцеловав любимого птенца, который был уж на голову ее выше, Татьяна Илларионовна увлекла его к себе в будуар, дабы вручить подарок, но, едва дверь за Савой закрылась, предложила ему сесть в кресло. Разговоры наедине с тетушкой никогда не сулили ничего хорошего, и, даже несмотря на именины, Савелий не на шутку встревожился. Первым делом Татьяна Илларионовна расчувствовалась до слез, и Сава, тотчас подскочив с кресла, ринулся ее утешать. Княгиня вспоминала почившую сестру, матушку Савелия, которой он никогда не знал, и сразу после просила у племянника прощения за напоминание о том, что причиняет боль. Сава почти ничего не знал о матери, ибо тетушка, говоря о ней, немедленно принималась плакать. Единственное, в чем Савелий был твердо убежден с самого детства благодаря тетушкиным воспоминаниям, – его мать была кротким добрым ангелом, и ее сгубили не тяжелые роды, но бесславный нищий французишка, Савин отец. В последние годы тетушка все чаще подмечала растущее сходство Савелия с матерью. У нее был тот же овал лица, тот же прямой, широковатый на кончике нос, те же солнцем поцелованные волосы и доверчивые, мечтательные глаза облепихового оттенка. И улыбалась она так же ласково и загадочно, как Сава, как бы вглубь себя самой, собственным потаенным мыслям. Она была очаровательной, неизменно заключала тетушка. «Очаровательный» было тем самым эпитетом, которым всегда описывали и Савелия. Наконец возобладав над эмоциями, Татьяна Илларионовна умиленно и восторженно поздравила племянника с именинами. Из года в год сердечность тетушкиных поздравлений лишь усиливалась, и, теперь, повзрослев, Савелий уже понимал, что тем самым она не только проявляет любовь, но и пресекает самобичевание, которое могло бы настигнуть Саву в связи с днем рождения и одновременной потерей матери. Он боялся открыто себе в том признаться, но ненависть к именинам жила в нем не только из-за тетушкиных салонов и чувства непричастности к празднику. В душе он действительно винил себя в смерти матери, и отмечать день, когда она погибла, было для него кощунством. Но к счастью, искренние теплые пожелания Татьяны Илларионовны приободрили уже загрустившего Саву, и он постарался перевести мысли к тому прекрасному новшеству, что нынче его поздравят не только тетушка и сестра, но еще и любимый. Княгиня тем временем продолжила речь следующими словами: – И я решила увеличить твое содержание, – здесь она остановилась, давая Савелию возможность осознать преподнесенный подарок, после чего добавила слегка изменившимся тоном: – Михаил Дементьевич поведал мне о вашем намерении выехать в Европу. – Что?! – только и выпалил Сава. Когда он успел?! – Ты знаешь, что я не одобряю вашей дружбы, – Татьяна Илларионовна поджала губы и вновь помедлила, как если бы такое наклонение беседы делало ей значительную трудность. – И его помощь с доктором Зиновьевым этого не меняет. Савелий не мог найтись для ответа. – Как, собственно, и все прочее его поведение, – через силу и нехотя продолжала тетушка. – Пусть Михаил Дементьевич еще не давал поводов в нем усомниться, я по-прежнему убеждена, что он человек скрытный и потому подозрительный. – Он хороший человек, ma tante, – возразил Сава. – Может быть, – свысока обронила Татьяна Илларионовна. – Но как бы то ни было, мы с ним побеседовали о Европе и его желании взять тебя с собой. – И что же?.. – Савелий затаил дыхание. – Я не имею права запрещать вашу дружбу, – с непроницаемым лицом вымолвила тетушка. – Ты уже не мальчик, ты становишься молодым мужчиной, и мне не пристало выбирать для тебя друзей. Если вы с ним сошлись, если тебе, в отличие от всех прочих, в отличие от меня, удалось добраться до его истинной сути, и она достойна дружбы, то я могу лишь порадоваться, – Татьяна Илларионовна тяжко вздохнула. – Ты так часто болел и так мало бывал в обществе, что всегда оставался одинок, мой мальчик, и, как бы я ни старалась приводить гостей в дом, ты ни с кем не сходился близко. За исключением того цыганского юноши, Трофима Лаврова. Савелий опустил ресницы, молясь, чтобы тетушка не вздумала освежить эти воспоминания. – Если ты хочешь с Измайловым в Европу, поезжай, – наконец изрекла Татьяна Илларионовна заветные слова. – Пообещай мне лишь одно... – Не ходить по борделям? – вздохнул Сава. Тетушка подскочила на месте и прижала руки к груди. – Я хотела сказать береги себя, – изумленно выговорила она. – Но и это... это тоже. – Хорошо, – улыбка ликованья осветила Савино лицо. – Я обещаю беречь себя, свое здоровье, свою честь и писать вам письма. – Михаил Дементьевич поклялся мне, что будет о тебе заботиться, – Татьяна Илларионовна особо подчеркнула серьезность Мишиных намерений. – Но прошу тебя, не теряй головы. Я пришлю тебе столько средств, сколько нужно, лишь не проигрывайся в карты. – Хорошо. – И не давай Измайлову в долг. Эти офицеры вечно проматывают деньги. – Я понял. – И не прикладывайся к бутылке. – Ну что вы... – Ни на чем не экономь. – Не буду. – Но трать в меру. – Разумеется. – И обо всем мне пиши. Сава послушно кивнул и совсем по-детски поцеловал тетушку в щеку, давая понять, что намерен вести себя в высшей степени прилежно. Он ничего не слушал из ее наставлений. Ему хотелось скакать от восторга. Конечно, он был уже достаточно взрослым, чтобы принимать решение об отъездах самостоятельно и не отпрашиваться у тетушки. Савелий знал, что, каким бы в итоге ни оказалось ее решение, он бы так или иначе уехал с Михаилом в Европу, до сих пор не имея представлений даже о том, в какую страну они отправятся. Но притом Саве все же очень хотелось поделиться с Мишей своим восторгом. Еще бы – тетушка их отпустила! Савелий был убежден, что Измайлов прибудет к вечеру вместе с Татищевыми, равно как и все прочие приглашенные на именины, а потому весьма удивился и даже несколько стушевался, когда в спальню прямиком во время сборов заглянула Мари. – Сава, – хитрым шепотом позвала сестра, просунувшись в дверную щель, – к тебе тут... – она прыснула, – гости. Растерявшись, Савелий отпрыгнул от зеркала и принялся наскоро оправлять фрак. Какие еще могут быть гости в середине дня? В спальне беспорядок, волосы не уложены, галстук повязать не успел. Да и как Мари пришло в голову пригласить... В эту минуту дверь растворилась на достаточную ширину, и Савелий увидел то, от чего прочие мысли напрочь вылетели у него из головы. «Гостем» оказался едва ли не метровый плюшевый медведь, которого в спальню, обхватив сзади за мягкое пузо, втаскивал Михаил. Сава так и застыл с руками на лацканах фрака. Первым реакцию на подарок выразил Шарли. Ощетинившись, пес медленно приблизился к медведю, остановился на безопасном расстоянии и настороженно потянулся понюхать большую плюшевую лапу. Однако в эту минуту медведь, которого Измайлов держал на руках, плюхнулся на пол, и Шарли, прыгнув от страха и неожиданности, принялся неистово лаять на пришельца, скакать вокруг него, гневно рычать и пытаться укусить, пока Михаил не подхватил разгневанного пса на руки и не выставил его из комнаты вон. Мари торжественно закрыла дверь прямо перед собачьим носом. Савелий продолжал оторопело таращиться то на Измайлова, то на огромного плюшевого медведя, пока Михаил не повернулся к юноше с задорной улыбкой: – Ого, какой ты красавец! И дальше, прежде чем Сава успел опомниться, его заключили в горячие объятия, и терпкий голос шепнул над самым ухом: – С днем рождения, любимый. Сердце ухнуло вниз, и даже ноги слегка подкосились, но Измайлов уже отстранился, легко взъерошил Савины волосы и, пройдя к дивану, опустился на него подле медведя с веселым вопросом: – Ты не против нового друга? Савелий не знал, что сказать. С одной стороны, он ведь не четырехлетний Петруша Татищев, зачем приносить ему такие подарки? Но с другой стороны, на душе, вопреки всем доводам мужественности, все равно сияла радость. Плюшевые игрушки были большой редкостью, в Савином детстве о них и вовсе никто не знал, и во всю жизнь он видел такие лишь пару раз, у очень состоятельных тетушкиных знакомых, причем на вид те игрушки были не крупнее обычной куклы. До нынешней минуты Савелий и вовсе не предполагал, что можно изготовить плюшевого медведя метровой высоты. Да еще и такого милого... Поколебавшись с минуту над сложным вопросом, пристало ли мужчине принимать детские подарки, Сава сдался и, пройдя через комнату, с трудом поднял игрушку с дивана. На ощупь медведь был очень мягким и уютным, и Савелий, прижав его к себе, зарылся носом в плюш. Мари умиленно вздохнула. Миша продолжал улыбаться с мальчишеским озорством. – Где ты его раздобыл? – только и спросил Сава. – Заказал на французской фабрике, через друга, – не стал таиться Измайлов. – Вернее, через нескольких друзей. – Он же стоит целое состояние, – Савелий укоризненно качнул головой, продолжая крепко обнимать своего медведя. Ему что-то не хотелось с ним расставаться. – Тебе не нравится? – усмехаясь, спросил Михаил. В ответ на это Савелий хмуро развернулся и молча понес медведя к себе на кровать. Ему было совестно признаться, что сердце в нем совсем размягчилось. Во все время, оставшееся до скромного домашнего бала, как с легкой руки окрестила его тетушка, Савелия терзали смешанные чувства, но уже по иному поводу, чем уместность подарка. Медведь ему нравится – это Сава решил в течение первых десяти минут. Другое дело, что он не мог представить стоимость такой игрушки точнее, чем заоблачная. Подарок, конечно, очень милый, но не лучше ли было сберечь деньги для поездки? Судя по петербуржской квартире, Михаил отнюдь не располагает лишними финансами. Звание ротмистра и военная пенсия должны приносить ему приличный доход, но все же его, вероятно, недостаточно, дабы жить на широкую ногу. Семья Измайловых разорилась, в имении дела плохи, мать совсем одна, Константин тоже не балуется роскошью, занимать у Татищева и сестры Михаил бы точно не стал, если даже жить во время развода у них отказался. Откуда же он взял деньги на медведя? Что если это были все его деньги? Разумеется, поднять такой вопрос Савелий не смел, тем более что нынче был праздник, а Миша так беззаботно радовался и умилялся тому, как Сава не расстается с новым плюшевым другом, что отзывчивое сердце не позволяло печалить Измайлова серьезными разговорами. Савелий пытался утешить себя тем, что Михаил взрослый мужчина, а потому он все продумал. Да, порой он позволяет себе разные мальчишеские дурости, но притом в любую минуту может взять себя в руки. Стало быть, тревожиться не о чем, и денег у Измайлова хватает. Савелий не понимал даже, как с ним случились такие скучные мысли. Зная себя, он должен был скакать по дому в обнимку с медведем, задыхаться от нежности и благодарить любимого романтика. Неужели он в самом деле взрослеет? Скромный домашний бал оказался совершенной противоположностью своему названию. Тетушка собрала всех дачных соседей, всех знакомцев из Петербурга, приехали даже некоторые европейские ее друзья. Все они душевно и восторженно поздравляли Савелия с именинами, поражались тому, как он вырос и возмужал, даже если сам юноша видел этих людей впервые в жизни, и со всей искренностью желали ему крепкого здоровья, отчего Сава отчасти даже и сердился. Он ведь не престарелый помещик, для коего такие речи всего уместней, да и к чему лишний раз напоминать ему о слабом здоровье? Чувствуя в себе закипающее раздражение, Савелий утешался мыслями о том, что бал этот не для него, но для тетушки, и вести себя нужно сдержанно и прилично. Несмотря на то что, поздравив именинника, гости, как Сава и ожидал, тотчас про него забывали и принимались за оживленные беседы промеж собой или с тетушкой, или фланировали по парадным залам, открытым впервые со свадьбы, или усаживались за карточные столы, или отдыхали за шампанским, или, самые бойкие, устремлялись танцевать, Савелий по-прежнему оставался формальным хозяином вечера, а потому, как ни хотел бы он затесаться с Мишей в уголке и никуда оттуда не уходить, он был принужден бесконечно танцевать и общаться с тетушкиными приятельницами, а также, разумеется, их дочками. Но Измайлов и сам не скучал. Встретившись после короткой разлуки со Львом Алексеевичем, он немедленно затеял с ним беседу, а вскоре привлек к ней несколько других знакомцев. Савелий был убежден, что еще полчаса и компания переместится к картам. Катеньки и Лизоньки были очень приветливы, скромны и любезны с юным князем Яхонтовым, или князем Ривалем, или месье Ривалем, или Савелием Максимовичем, или Савелием Марсельевичем, или даже Вивьеном Марсельевичем – они никогда не знали, как правильно обратиться, очаровательно смущались, не догадываясь, что это не возымеет никакого эффекта, и бедный Сава вскоре потерял счет бесконечным вариантам и комбинациям своего имени, потому как никого не поправлял, позволяя барышням называть его так, как им угодно. Его не покидала мысль о том, что интерес противоположного пола обусловлен не им самим, но тетушкиными наследством и фамилией и, хотя жениться Савелию еще слишком рано, предприимчивые матушки желают заполучить богатого наследника пораньше, дабы к нужному возрасту он уже крепко запутался в сетях любви. Подобные циничные предположения были совершенно не в духе Савелия, но он не мог от них отделаться. Никогда во всей жизни барышни не обращали на него внимания. Ни одна из многочисленных подруг Мари не разглядела его на совместных встречах. В прежнее время девицы даже улыбок не бросали в его сторону. Он вечно оставался тихой и вялой тенью своей сестры, и самым теплым чувством, которое он вызывал в барышнях, была, разумеется, жалость. Неужели за прошедший год все так разительно переменилось, что нынче у него танцы распланированы до самого Бестужева? Но как бы то ни было, Савелий держался с барышнями почтительно, вел их внимательно и бережно, иногда, придумав, говорил легкие комплименты и в целом старался выглядеть галантным кавалером, зная, что Миша за ним наблюдает. Сава никогда бы не подумал, что дойдет до подобных мыслей, но он с нетерпением ждал прибытия Бестужева, ибо только это могло окончательно отвести внимание от именинника. Бестужев приехал с опозданием в час. За считанные минуты своего с ним знакомства Савелий успел повидать его скучающим и безразличным, ехидным и презрительным, нежным и заботливым, но таким, каким Бестужев вошел в бальную залу, Сава его еще не знал. Он появился не как приглашенный для развлечения публики певец, но как центральная фигура торжества, пришедшая с задержкой, сообразной своему величию. Одет он был безукоризненно, в приталенный строгий фрак тончайших тканей, с блестящими лацканами и золотыми запонками, так чтобы сдержанность и элегантность костюма подчеркивали благородство их обладателя. В обществе Бестужев держался непотопляемо. Савелий лишь беспомощно хлопал глазами, наблюдая за его перемещениями от одной группы гостей к другой, галантными улыбками в сторону дам, учтивыми рукопожатиями с кавалерами. В Бестужеве ощущался такой светский опыт, который Саве даже не снился. Все позабыли, к кому они пришли и по какому поводу. В один миг они оказались на приеме у князя Бестужева, и, даже не начав петь, он изящно и легко, будто щелчком пальцев, будто по одному своему велению, перетянул все внимание к себе. Савелий тоже следил за ним, как прикованный, видя лишь его хрупкий стан среди всей прочей публики и слыша лишь его журчащий голос, будто длинную светлую ноту флейтиста в смешении оркестровых инструментов. Сава еще никогда не встречал таких блистательных людей. Разумеется, Бестужев и не подумал вспомнить про именинника и поздравить его. Первые полтора часа пребывания в Петергофе приглашенный певец и не пытался переходить к тому мероприятию, ради которого его позвали, но, глядя на тетушку, благоговейно следившую за каждым движением Бестужева, Савелий уверил себя, что так и должно быть. Когда же, наконец сдавшись просьбам изнывающей публики, певец соблаговолил направиться к роялю, то настроение переменилось настолько и до того все общество устремилось к своему кумиру, что Савин праздник обратился в полноправный концерт Бестужева, а сам именинник скромно примостился в задних рядах, благо там никто не мог видеть, как Михаил украдкой приобнял его за талию. – Что за феномен, – не удержавшись, шепнул Савелий. – Подожди, он сейчас еще запоет, – Измайлов хмыкнул, выразительно покосившись на даму в летах, которая сидела на ряд ближе и всем корпусом подавалась вперед, истово обмахиваясь веером. Бестужев привел своих музыкантов: пианиста и скрипача, но хотя они оба довольно скоро настроились играть, да и публика была готова, солист никуда не торопился. Он стоял, вольготно облокотившись на рояль, и оглядывал импровизированный партер снисходительным взглядом покровителя. Дамы в первых рядах положительно теряли от этого голову, особенно, к Савиному стыду, тетушка. Так прошло несколько минут, в течение которых Бестужев не делал ничего, Савелий совершенно не понимал, что это значит, а Михаил насмешливо и даже восхищенно усмехался, отчего Сава посылал ему недовольные ревнивые взгляды. И вдруг, легко взмахнув рукой, Бестужев запел. Публика враз умолкла. Движение и шуршанье замерло. Остался лишь пианист, успевший, к счастью, подхватить голос певца, да сам этот голос, который полился по зале, что благородное сладкое вино. Савелия оно одурманило тотчас, и юноша, подобно всем прочим, прекратил даже дышать, дабы не мешать своим дыханием слушанью. Сколько бы певцов тетушка ни приглашала на вечера, сколько бы раз Сава ни был в опере, он никогда не встречал ничего подобного. Это было не оперное пение. Да и пение ли вовсе, Савелий сомневался. От природы легкий и звонкий, что светлый цветочный мед, голос, оформленный трудами педагогов, струился как будто вне контроля Бестужева, будто сам собою, без усилий, в одному ему ведомом русле. Он вдруг взбегал наверх и осторожно спускался вниз, поигрывал тонкими вибрациями, успокаивал своей мягкостью, что речной песок, когда пропустишь его сквозь пальцы, и наплывающим паводком заполнял всю залу, не оставляя ни единого безучастного уголка. Бестужев и его голос зачаровывали настолько, что заставляли забыть обо всем. Савелий смотрел на него и не понимал, откуда в таком нервном, тщедушном с виду человеке подобная упругость и затаенная мощь голоса, как Бестужев, расслабленно прохаживаясь вдоль рояля, выводит сложнейшие пассажи в полном соответствии с нотами, как в нем одновременно уживаются беззащитная слабость и уверенная сила и как, обладая такой нарочитой манерностью и жеманностью, он продолжает выглядеть мужчиной и сводит с ума сидящих в партере дам. Бестужев в самом деле был феноменом, и главное, он сам о том прекрасно знал. Когда он кончил петь, публика закономерно взорвалась аплодисментами. Савелий коротко выдохнул, переведя взгляд на Михаила. Тот повел плечами, но все же, пусть и с неохотой, признал: – В кафешантане семь лет назад он пел блестяще, но совсем не так, как нынче. – Теперь я понимаю, почему тетушка хотела его позвать, – пораженно выговорил Савелий. – Соловей. Она выбрала для него слишком скромную метафору. После того Бестужев спел еще несколько романсов, но не утруждая себя чересчур длинным выступлением, и, вдоволь насладившись благодарными аплодисментами, сдержанно поклонился. Легким взмахом руки он отпустил музыкантов восвояси, а затем и сам отошел от рояля, тем самым разрешая публике продолжить вечер. Савелий полагал, что оставаться в числе гостей Бестужев не соблаговолит, и даже несколько удивился, когда после своего выступления князь благополучно погрузился в нарядный ворох платьев, подхвативший и понесший его по своим волнам. Несмотря на то что центром притяжения всеобщей любви был отнюдь не именинник, Татьяна Илларионовна казалась вне себя от счастья, и, глядя на нее, утопически восторженную в своем обожании, Сава чувствовал не горькую детскую обиду и ненужность, что до сих пор неизменно сопровождали его именины, но, напротив, некую радость и тихое светлое спокойствие за тетушку. Пусть праздник будет нынче для нее. У Савы оставалось к Бестужеву дело, тот самый разговор, который юноша замыслил по прочтении книги Афанасия Лаврова. Подойти к князю сразу после выступления не удалось, потому как тот был занят купанием в лести, да и сам Савелий все не мог придумать подходящих слов и справиться с неприятно дергающим за нервы волнением. К тому же Михаил держался подле именинника, именно теперь, очевидно, решив закончить с показным взаимным равнодушием, а подпускать Бестужева к Мише во второй раз Савелий бы ни за что не согласился. Наконец, улучив минуту, когда Измайлов отошел по зову Льва Алексеевича, Сава юркнул меж размеренно гуляющих дам и устремился прямиком к певцу. Тот, к счастью, едва кончил беседу с одним из тетушкиных знакомцев и теперь, изящно подхватив бокал с подноса проходившего мимо официанта, неспешно потягивал шампанское, пользуясь кратковременным одиночеством. Савелий так и не придумал, что сказать, но момент оказался до того подходящим, что упускать его было нельзя. Посему, еще на подходе, он выпалил на одном только этом запале: – Дмитрий Филиппович! Князь обернулся, и в мелких выразительных чертах его отразились вдруг такое удивление и даже несколько театральная растерянность, словно он совершенно не ожидал обнаружить среди присутствующих еще и Савелия. – А, месье Риваль, – расслабленно протянул он, отпив шампанского. – Я вас что-то прежде не заметил. Поздравляю с именинами. – Благодарю, – ответил Савелий, изо всех сил стараясь не подначивать дальнейшие уколы своим смятением или обидой. Ему нужно было продолжить беседу, ибо Бестужев этого делать не собирался, и Сава не нашел ничего лучше, как пойти проторенной дорогой: – Вы прекрасно выступили. Я восхищен вашим талантом. Ответ был коротким, сквозь глоток искристого шампанского: – Угу. – Я прежде не слышал этих романсов. Вы пишете сами? Вопрос был простым и случайным, Савелий задал его единственно в надежде выиграть немного времени для обдумывания следующей фразы, но Бестужев неожиданно переменился и, отняв бокал от губ, весь как-то собрался, сосредоточился и устремил к Саве прямой и даже заинтересованный взгляд. – Я работаю с композиторами и поэтами, – деловым тоном ответил князь. – А мои музыканты – довольно сносные нынешние выпускники консерватории, и я решил забрать их себе, покуда они не приткнулись в какой-нибудь трактирный оркестришко. А вы что же, слушали тексты и мотивы? – Разумеется, – удивленно ответил Савелий. – Ведь суть в той мысли, что поешь. Бестужев слегка прищурился и оглядел Саву с нескрываемым весельем. – И что же вы там выслушали, в мыслях, которые я пою? – Я, право... – Савелий стушевался и быстро заправил за ухо прядь волос. Он никак не ожидал, что беседа потечет в таком русле. – Ну говорите же, – насмешливо потребовал Бестужев. – Я... – Сава тяжко вздохнул. Он не привык высказываться в обществе малознакомых людей, но категоричность светло-серого княжеского взора давала понять, что отговорок и уверток Бестужев не потерпит. Посему Савелий собрался с духом и затараторил, как заведенная шкатулка: – Поймите, вы поете превосходно, безупречно, вас можно слушать часами, но ваши тексты, они... в них много печали и даже безысходности. Ваши романсы, если только чуть отвлечься от звучания вашего голоса, они как рана, что уже затянулась, но по-прежнему ноет. Пожалуйста, простите, если я нечаянно обидел вас такими речами, я понимаю, то задумка сочинителей, но вы ведь взяли их песни и примерили на себя, а стало быть, они вам хоть чем-то близки. Я ни в коей мере не хотел... – Удивительное дело, – в полтона перебил Бестужев. К недоумению Савелия, он не казался ни взбешенным, ни уязвленным, ни ошарашенным. – Вы, кажется, первый человек, который говорит мне о песнях, а не о голосе. Никто не обращает внимания на смысл. Всех интересуют лишь мои ноты. – Но как же слушать ноты в отрыве от текста? – изумился Савелий. – Пусть ваши романсы не о вас, но о придуманном вами герое, они передают его тоску, его страдания, и душа, отзываясь, ему сочувствует. Вы не только поете, но и рассказываете целую историю. Здесь Сава понял, что увлекся и, смутившись, опустил взгляд в пол. – Вы, однако, проницательный мальчик, – надменный и отстраненный голос слегка смягчился. – Но вы не для того ко мне подошли, чтоб говорить о музыке. Вы о чем-то хотели спросить, я прав? – Да, – шепнул Сава, чувствуя, как начинает тревожно подрагивать. Он понял, что в итоге предшествующего диалога, сам не зная как, попал в цель и заслужил позволения коснуться личных тем. – Когда я был в вашем доме в Садково, я случайно увидел книжку... со сказками. – В этом нет ничего примечательного, вы и дочь мою видели, – спокойно отозвался Бестужев. – Да, но... мне показалось, что вы можете знать автора этих сказок, потому как он ваш сосед. Савелий осекся, запоздало поняв, что затеял нечто очень плохое. Лицо Бестужева, едва-едва принявшее зыбкое выражение расположенности, начало незаметно, но бесповоротно меняться, заледеневать, обращаясь в маску злобы и подозрения. Жестко прозвенел вопрос: – Что вас связывает с Афанасием Лавровым? – Н-ничего, – опешив, запнулся Савелий. – Я... знал его... немного. – Немного? – с нажимом уточнил Бестужев. Сава почувствовал, как его принялись дотошно и оценивающе разглядывать с головы до ног, совсем не от насмешки, как давеча, но настороженно и даже презрительно. Он не понимал тому причины и не ведал, отчего князя так уязвило напоминание о графе Лаврове. – У нас был общий... знакомый, несколько тому лет, – поспешил растолковать Савелий. – Мы встретились в Швейцарии и виделись в салонах моей тетушки. Афанасий Александрович произвел на меня впечатление очень талантливого человека, я был восхищен его умом и благородством, а нынче, узнав о его книге сказок, не смог остаться в стороне. Бестужев поджал губы, несколько времени высокомерно и холодно поглядывая на растерянного Савелия, но после что-то сам с собою решил, смилостивился и слегка кивнул, давая понять, что якобы поверил. – И что? – сухо спросил он. – Я слышал, он нынче живет в Европе... – Да, в Европе. – Если вы поддерживаете с ним сношения, я... – Савелий понимал, что в жерновах Бестужева растерял всякий самоконтроль и его несет, как ветку в реке, однако остановиться уже не мог, – я был бы признателен... если б я мог написать ему письмо и выразить восхищение его сказками. Я прочел их все до единой. Купил книжку в Петербурге. Увидев вашу. И словом... – окончательно запутавшись, Сава сдался и мучительно вздохнул. – Я вам не дам его адреса, – отсек Бестужев. – Я понял, извините, – почти с облегчением выпалил Савелий, надеясь немедленно сбежать, однако Дмитрий сделал одолжение и раздраженно пояснил свой отказ: – Видите ли, сударь, граф Лавров весьма занят. Да, я действительно с ним знаком, моя супруга дружит с ним сызмальства, они обмениваются письмами, но Афанасий Александрович нынче много работает и, более того, ожидает прибытия гостей, посему я бы не советовал его тревожить. Я не знаю, какие цели вы преследуете, месье Риваль, и каковы были ваши истинные сношения с графом Лавровым, однако могу с уверенностью предположить, что письмо для мужчины из прошлого не понравится ротмистру Измайлову. Такая внезапная прямолинейность оглушила Савелия, и он задохнулся от одного лишь звучания Мишиной фамилии из уст его бывшего любовника. – Он вам все рассказал, не так ли? – Бестужев прищурился. – Не мог не рассказать. – Да, рассказал, – Савелий еще не успел оправиться от резкой перемены темы, но уже чувствовал, как на место давешней подростковой застенчивости приходит новое, пока незнакомое и неподвластное ему чувство: ревнивая озлобленность. – Вам стоило смолчать там, в сенях вашего дома. – Да что вы, – Бестужев усмехнулся. – Я бы смолчал, а вы бы не узнали о пристрастиях вашего избранника. – Это не пристрастия! – вспылил Сава, сам себя не узнавая. – И это было давно! – Что у него с ногой? – неожиданно серьезно спросил Бестужев. – Он вернулся с войны, угадайте, – огрызнулся Савелий. – Вы его встретили до или после? – После. Бестужев удивленно хмыкнул, изогнул бровь и, вспомнив про шампанское, поднес бокал к губам: – Он и впрямь умеет обольщать. Савелий уже хотел метнуть гневный ответ или вовсе запретить князю говорить о Мише, но в последний миг, заметив отстраненный взгляд Дмитрия, устремившийся в себя самое, осекся, как если бы на минуту стал ребенком, случайно ворвавшимся в комнату посреди интимного разговора двух взрослых. – Я отчего-то знал, что рано или поздно он к этому придет, – отрешенно вымолвил Бестужев. – И к ранению, и к такому, как вы. – Что вы имеете в виду? – Он был лучше, чем хотел казаться, – Дмитрий покрутил в руке пустой бокал. – Лез на рожон, дрался, как дикарь, на ножах, стрелялся с офицерами, но втайне мечтал о дальних странах и вечной любви. Он всегда выделялся из прочих тем, что очень старался вести себя вызывающе и распущенно. Поначалу я не понимал, для чего ему это нужно и зачем он превращает себя в иного человека, но вскоре мне стало ясно, что, в сущности, мы с ним делаем одно и то же. – Вы потому обратили на него внимание? – не удержался от вопроса Савелий. – Вероятно, – Бестужев неопределенно пожал плечами. – Я переживал туманный и болезненный период, он, кажется, тоже. Мы стали неплохим утешением друг для друга. Саву ощутимо кольнули такие слова, но он постарался ничем себя не выдать и тихо, крепясь, молвил: – Почему вы его оставили? Бестужев обратил к Савелию прозрачно-серые глаза, хитро блеснувшие от понимания его ревности и одновременно осветившиеся уже давно забытой тоской, улыбнулся уголками губ и признал без утайки: – Я почувствовал, что влюбляюсь в него, а мне того не хотелось. Стиснув волю в кулак, Савелий упрямо спросил: – Почему? – Потому что мое сердце не было свободно, – Бестужев отставил бокал на столик. – Не бойтесь, я не посягну на ваше счастье. Во-первых, как вы, должно быть, заметили, я женат. А во-вторых, мне ваш Измайлов давным-давно не нужен. Я рад, что вы оценили творчество графа Лаврова, он действительно очень талантлив. Всего доброго. И прежде чем Савелий успел хоть что-то сообразить для ответа, Дмитрий снялся с места и стремглав направился через залу к одному из своих знакомцев.