Трещина в скорлупке

После такого внезапного завершения разговора не прошло и минуты, как Савелий, все еще оторопело стоявший подле оставленного Бестужевым бокала, услыхал над самым ухом улыбчивый полушепот: – Ну что, обрушил всю свою ярость? Но Саве было не до смеха. Внутри расползалось какое-то отвратительное, темное чувство, пожиравшее праздничное настроение. Юноше стало гадко и обидно оттого, что Бестужев, лишь слегка приоткрыв кулису прошлого и подразнив собеседника краткими воспоминаниями о своих сношениях с Измайловым, прервал разговор на полуслове. Теперь Дмитрий беседовал с иным господином и держался с ним совсем иначе: непринужденно улыбался, изящным жестом подносил к губам бокал, несколько жеманно поводил плечами, легко и хрустально над чем-то посмеиваясь, и Савелий, к своему ужасу и смятению, понимал, что в жизни не испытывал хоть к кому-то подобной отталкивающей злобы. Ему претила светская уверенность Бестужева, его вседозволенность, его непобедимость, его торжество над каждым в этой зале и, особенно, его бывшая близость к Михаилу. Савелий не мог выносить, что Дмитрий знал Мишу задолго до него самого, что он успел его узнать, когда Сава был еще ребенком, что он великодушно пощадил Измайлова от своей любви, которая наверняка бы измучила их обоих, и что нынче он говорит о том времени, как о чем-то пустом и банальном, а о самом Мише – лишь как о приятном развлечении, которое некогда забавляло, а теперь наскучило. Савелий не знал, что это за вид ревности. Он до того разозлился на Бестужева и собственную робость перед таким человеком, что захотел навредить ему. Испугавшись подобных настроений, он повернулся к стоявшему позади Измайлову и, глянув с мольбой, прошептал: – Забери меня отсюда. Давешняя ирония вмиг сошла у Михаила с лица. Заметив выражение Савиных глаз, он посерьезнел и, кивнув, незаметно потянул юношу за локоть к боковой двери. – Что стряслось? – на ходу спросил Измайлов. – Что он тебе наговорил? Савелий мотнул головой. Самое омерзительное состояло в том, что Бестужев не сказал ему ничего, кроме правды, и Сава это полностью осознавал. Он полагал, что Михаил отведет его в одну из смежных комнат, а потому, углубившись в свои рассуждения, даже не заметил, как они вовсе покинули дом. Вечерело, но воздух, развеянный спасительной прохладой, был светел и легок. Несколько дам, разморенных празднеством, вином и летней теплотой, поднялись навстречу Савелию по парадным ступеням, поколебав тишину веселыми голосами и шуршанием богатых выходных платьев, и скрылись в дверях. На подъездной дорожке зачем-то стоял тетушкин кучер, держа под уздцы двух запряженных коней. Именно к нему без промедления и направился Михаил. Придя в себя, Савелий остановился, удивленно оглядывая всю эту картину. Ласково поглаживая одного из коней по гриве, Измайлов неопределенно и, даже чуть смущаясь, повел плечами. – Я надеялся, ты будешь в ином настроении. Но как бы то ни было, приготовил тебе подарок. – Разве медведь... – Савелий осекся, покосившись на кучера. Впрочем, тот стоял отстраненный и каменный, что статуя. – Забирайся, сам все узнаешь, – Измайлов таинственно подмигнул и подвел коня к юноше. Сава был до того не готов к подобному обороту событий, что даже оставил злобу на Бестужева. Они отъехали от особняка и, взяв неспешный шаг, направились в сторону, отличную от Петергофа. Сказать по правде, Савелий совершенно не знал, что там может находиться, кроме владений иных дачников. Несмотря на то что юноша жил в доме на Петергофской дороге с самой зимы, во всех окрестностях ему был известен лишь путь на городок да находящийся там воксал. Не решаясь начать разговор, Сава то и дело поглядывал на Измайлова, который казался вполне расслабленным и тем самым успокаивал верившего ему юношу. – Мы не предупредили тетушку, – неожиданно вырвалось у Савы, однако Михаила такая весть не встревожила. – Отнюдь, – сказал он. – Я сообщил ей по приезде, что вечером мы отлучимся. Савелий только кивнул в ответ, недоумевая, когда это Миша и тетушка стали общаться так запросто и отчего она вдруг покорилась и приняла дружбу племянника со зрелым и опасным в своем развращенном влиянии мужчиной. Тетушкино согласие на Европу Сава, не сдержавшись, передал Михаилу еще днем, но, поскольку в ту минуту в комнате находилась Мари, Измайлов ответил сдержанной улыбкой, подтверждавшей, что иного он от Татьяны Илларионовны и не ждал, и лишь по довольным засиявшим глазам Савелий увидел, как Миша рад в действительности. Юношу так и подмывало разузнать подробности их с тетушкой разговора, спросить, как Миша расположил ее к себе, пошел ли на уступки, приняла ли она его, благословила ли, как родного сына... Нет, это уж слишком. – Тетушка не возражала, что мы вдвоем покинем бал? – осмелился начать Савелий, когда они с Измайловым бок о бок въехали в небольшой перелесок. – Конечно, нет, я ведь честный человек и попросил перед тем твоей руки, – Михаил с непринужденным видом придержал поводья, а Сава неожиданно вспыхнул, надеясь, что Миша ничего не заметит. – Какое счастье, что ты у меня такой остряк, – съязвил Савелий. Михаила это позабавило, и он слегка усмехнулся, не отводя глаз от дороги. – Я объяснил твоей тетушке еще в Прилучном, когда ты болел, что мои намерения бескорыстны, что я не желаю тебе зла и что скрытность и нейтральность, которые так донимают во мне госпожу Яхонтову, не более чем сдержанность и тактичность, – промолвил Измайлов. – Мы побеседовали начистоту, и после того она стала ко мне чуть мягче. Мари оказалась права: вопрос упирался в то, что Татьяна Илларионовна меня не знает. – Побеседовали и только? – Сава недоверчиво нахмурился. Слишком уж хорошо он знал тетушку, чтобы она переменила мнение от одного разговора. Михаил покачал головою, как бы в раздумье, и нехотя добавил: – Поухаживал за ней пару дней. – По-ухаживал?! – ошалело выдохнул Савелий. – Она нуждалась в ободрении, пока ты приходил в себя, – пояснил Измайлов. – Ты, конечно, знаешь, что тетушка близко к сердцу принимает любые твои недомогания. Она была уязвима в те два дня, и заслужить ее снисхождение мне удалось всего несколькими добрыми словами, букетом цветов и заверениями в дружбе. – Ты с ума сошел?! – воскликнул Сава. – Ты знаешь, к чему приводит такая минута уязвимости?! – Ты что, боишься, что тетушка в меня влюбится? – засмеялся Михаил. – Она уже влюбилась однажды подобным образом. – Боже правый! – гротескно изумился Измайлов. – Тетушка падка на молодых мужчин? – Замолчи сейчас же, это ужасно, – Савелий насуплено отворотился, и Михаилу пришлось перехватить его вожжи, дабы сблизить коней и, потянувшись, поцеловать Саву в щеку. – Прости, это было бестактно, – примирительно сказал он. – Я не делал нечестных намеков и держался хотя по-дружески, но почтительно. Уверен, никаких конфузов не случится. Но мысли Савелия уже сами собой обратились к иному предмету под влиянием неосторожных Мишиных шуток о сватовстве и тетушкиной склонности к молодым мужчинам. Он вспомнил о событиях пятилетней давности, о той ночной набережной после театра, первом своем опьянении и первом поцелуе. Именно тогда Трофим показал ему обручальное кольцо, которое стало приговором для их так и не случившейся любви. Мысль о браке двух мужчин, должно быть, кажется Михаилу смешной, но пять тому лет Савелий сам был свидетелем подобного рода взаимной верности. Если Афанасий Александрович, которого безгранично уважал Сава и которого признавал даже циник Бестужев, отважился на обмен кольцами с возлюбленным, то, стало быть, условный брак между мужчинами не такая уж нелепость. Тетушка до сих пор убеждена, что граф Лавров, будучи женатым мужчиной, бесчестно соблазнил ее, а вместе с тем обманул и свою петербуржскую супругу. Хотя Савелий имел серьезные сомнения относительно того, кто кого пытался соблазнить, он никогда не разубеждал тетушку. Пусть лучше верит в такую правду. При воспоминаниях об Афанасии Александровиче Сава невольно вернулся и к давешнему разговору с Бестужевым. Отчего Дмитрий так рассердился, когда его попросили об адресе? Граф Лавров сызмальства дружит с его супругой, и Бестужев тому не препятствует, более того, открыто признает таланты графа и читает его сказки дочери. В сознании вспыхнул отрывистый, гневный вопрос Бестужева: «Что вас связывает с Афанасием Лавровым?» А что с ним связывает самого Бестужева? Любопытство подтачивало Савины рассуждения нетерпением, и юноша пересказал случившуюся беседу Михаилу, утаив, разумеется, ту часть, где речь зашла о нем самом и о почти влюбившейся в него Жози. Надежда на то, что Миша каким-то образом прояснит взаимосвязь меж человеком из своего прошлого и человеком из прошлого Савелия, была малой, однако, несколько поразмыслив, Измайлов задумчиво вымолвил: – Я прежде слыхал эту фамилию, Лавров. Не только в связи с твоим Вершиным, – как и всегда при упоминаниях Трофима, он брезгливо поморщился, и Сава коротко цокнул языком. – Я и прежде что-то знал про Афанасия Лаврова. Припомнить бы что. И несколько минут спустя он припомнил. От услышанного у Савелия голова пошла кругом. Сведения Михаила сводились к тому, что в знающей офицерской среде графа Лаврова называли большой несбыточной любовью обворожительной Жози, рыцарем, которого она ждала вопреки всему, и негодяем, разбившем ей сердце. Покинув влюбленного Бестужева, Лавров уехал в Европу, и оттого, утратив веру в светлость чувств, Дмитрий отправился в кафешантаны. Слушая Михаила, Савелий пытался собрать всю картину целиком, и выходило следующее: Лавров и Бестужев соседи. Меж ними случилось некое чувство, хотя бы безответное, но Афанасий Александрович, будучи чуть старше двадцати лет, отправился в Европу, вероятнее всего, учиться. Далее, исходя из того, что знал сам Савелий, Лавров возвратился в Верши спустя несколько лет, повстречал Трофима и вновь уехал в Европу, уже с ним. Значит ли это, что любовь Трофима и Афанасия Александровича рождалась в присутствии третьего, страдавшего безответным чувством? Видел ли Трофима Бестужев? Уж если видел, то вообразить сношения таких характеров нетрудно. Так вот почему в романсах Дмитрия звучит застарелая боль, вот что скрывает светлая печаль его музыки. Боже правый, через столько лет, обретя спокойное счастье с любящей его женщиной, став отцом милейшей девочки, подле которой он сияет счастьем – где-то очень глубоко, на самом дне темного тайника своей души он все еще любит Афанасия Александровича. Неужели тот высокомерный франт, презрительный щеголь, которого Савелий видел давеча на балу, способен на подобные чувства? Неужели он, дерзкий, самоуверенный Бестужев, безмолвно и скрыто несет такой крест? Он так рассердился, узнав о Савином знакомстве с Лавровым, потому как заподозрил меж ними прошлую связь. Та ожесточенность, которую Савелий возненавидел в Бестужеве, на деле оказалась ревностью. А если так, то нынешняя его любовь к Лаврову скорей похожа не на чувства, а на давнюю рану, подобную Мишиной, которая затянулась шрамом и уже не мучит нестерпимо, но упрямо напоминает о себе при неосторожных движеньях. Единственная разница в том, что у Михаила это движения тела, а у Дмитрия – волнения души. Савелий вдруг устыдился своей давешней злобы на Бестужева, и отвращение его сменилось сочувствием. Он ведь ничего о нем не знал там, в бальной зале, и уже посмел невзлюбить за одно внешнее поведение, которое оказалось не чем иным, как защитой для внутренней уязвимости – так же, как некогда женские платья и имя Жози. – Он, наверное, так несчастлив, – шепотом промолвил Сава. Ему стало тоскливо. – Сомневаюсь, – спокойно ответил Михаил. – Хотя он восхитительный притворщик, ежедневно переступать через себя на протяжении многих лет он бы не смог. Если бы князь Бестужев не довольствовался своей нынешней жизнью, он бы с ней не мирился. – Думаешь, он любит свою жену? Михаил пожал плечами: – Я верю в то, что их брак основан на дружбе, но то честная и крепкая дружба, он верен супруге, и они вполне счастливы. И хватит, пожалуйста, о Бестужеве. Мы не затем от него уехали, чтобы вновь о нем говорить. Савелий кивнул. Он выяснил, что хотел, неприязнь отступила, а свербящее чувство на душе понемногу унялось. Сава по-прежнему не знал, что задумал Михаил, а, принявшись за иные разговоры, не улучил минуты спросить. Измайлов держался в седле так же невозмутимо, как и давеча, и всякий раз, бросая на него украдкой взоры, Савелий на мгновение замирал – до того хорош был его избранник верхом. В отличие от прежних конных прогулок, включая и давнишний осенний тетушкин пикник, когда Миша упрямо надевал штатский костюм, нынче он был в мундире, и с тем картина горделиво восседающего на жеребце кавалериста была довершена. Как и прежде, Измайлов ничуть не задумывался о впечатлении, которое производят его поза, осанка или умение править: это мастерство было отточено им на службе до рефлексов, он не придавал ему никакого значения, но Савелий, однажды коснувшись до Миши взглядом, уже с трудом отводил глаза. Измайлов правил одной рукой, другую щеголевато положив на бедро, и сидел одновременно расслабленно и в то же время собранно, как если бы в любой миг ждал команды сорваться в галоп. В минуты любования им и обожания его на расстоянии Сава ловил себя на мысли, что до сих пор не верит в истинность происходящего. Вот этот самый офицер, ротмистр, кавалер ордена Святого Георгия третьей степени за особые заслуги в бою, красивый молодой мужчина – его Миша, его возлюбленный, его самый близкий друг. Забывшись, Савелий даже захотел ни с того ни с сего сказать Измайлову о переполнявших его чувствах, но окружавший путников пейзаж неожиданно сменился, и из перелеска они выехали прямиком на песчаный берег Финского залива. Сава изумленно огляделся по сторонам и еще прежде, чем успел насладиться красотами природы, увидал перед собою широкий расстеленный плед, на котором стояла походная корзинка. – Ты что это... – только и смог вымолвить юноша, глядя на Михаила, который остановил коня и принялся спешиваться. При верховой езде то было единственным мгновением, когда из идеального героя Измайлов обращался в простого смертного: раненая нога заметно мешала ему и забираться в седло, и спрыгивать наземь. – Ты просил уединенного праздника, помнишь? – Михаил улыбнулся. – Я все раздумывал над тем, как его устроить, пока ты сам не подал мне идею. Прочитав твой рассказ о девушке и моряке, которые немного, как ты сам признал, похожи на нас, я решил, что лучшего места, чем здесь, не найти. – Миша... – растроганно выдохнул Савелий и, спешившись, благодарно его поцеловал. – Коня не забудь привязать, – шутливо напомнил Измайлов и, легонько щелкнув Саву по носу, пошел к расстеленному пледу. Да, это были именно те именины, о которых всегда грезил Савелий: укрывшись от светских тетушкиных увеселений, на лоне природы и непременно – с любимым. Они сидели с Мишей бок о бок, ели припасенные в корзинке фрукты, любовались густо синим, необъятным, утекающим за горизонт заливом, слушали мерное дыхание его мощи, что наплескивало на берег прозрачную зыбь, чувствовали, как заходящее июльское солнце, устав под вечер, уже не опаляет жгуче лица и ладони, но оглаживает их мягким светом, будто кошка хвостом, говорили друг с другом обо всем и свободно, запросто и с той легкостью, какая бывает только промеж близких людей, и в этом всем – в теплом летнем ветре, в великолепии и умиротворенном шепоте раскинувшегося Финского залива, в пикнике на уютном пледе, в радостном блеске ярчайших зеленых глаз – и заключалось для Савы счастье. Измайлов не взял вина, а потому налил для тоста содовую воду. Савелию все еще был непривычен его полный отказ от алкоголя, но вид Миши с детским напитком производил умилительное впечатление, и Сава уверенно поднял второй бокал. – Я поздравляю тебя с именинами, – начал Михаил торжественным и даже взволнованным голосом. – Речь сочинить не удалось, но, говоря от сердца, я хочу, чтобы отныне твоя жизнь не была похожа на прошлую, не была заперта в стенах твоего дома и ограничена страхом болезни. Я хочу, чтобы ты, как птица, вылупившись из скорлупы, сумел расправить крылья и полететь. Хочу, чтобы ты добился литературного признания, чтобы занимался любимым делом. Чтобы ты оставался чутким и ласковым, чаще смеялся, вот так, как нынче, и был доволен и счастлив. Я обещаю, что буду рядом и что во всем тебе помогу. Савелий безотрывно смотрел на горевшего решимостью Измайлова, держа свой бокал и совсем позабыв, что нужно отвечать. – Спасибо, – наконец опомнившись, обронил он и, отпив содовой воды, потянулся за поцелуем, который, вопреки серьезности минуты, оказался со сладким сахарным привкусом, так что и Сава, и Михаил не сдержались от смеха. – И к слову о том, что я сейчас затронул, – продолжил Измайлов, – я решил в качестве подарка... – Подожди, – перебил Савелий. – Медведь и свидание у Финского залива – еще не все твои подарки? – Это ведь не всерьез, – отмахнулся Михаил. – Игрушка забавная, пикник романтичный, но ты взрослый юноша и достоин взрослых подарков. Так вот, благодаря армейским товарищам мне удалось встретиться в Петербурге с одним издателем. Настоящим. Он прочел твой рассказ о девушке и моряке, ты не в обиде, что я временно выкрал рукопись? Я уже вернул, ­– Измайлов невинно улыбнулся. – Он нашел твой стиль подающим надежды и согласился с тобою встретиться. Савелий почувствовал, как кровь прилила к голове и к сердцу и забилась внутри огромными горячими толчками. – Он сказал, что сентиментальная проза пользуется у барышень большим успехом, особенно если она написана так проникновенно и искренне, как у тебя. Он был весьма удивлен, что автор мужчина, – хмыкнув, прибавил Михаил. – Пообещал дать тебе несколько советов и помочь с публикацией. – Публикацией? – ахнул Савелий. – Она будет? Или мне нужно произвести на издателя впечатление? – Я склоняюсь к тому, что он тебя опубликует, – хитро сощурившись, ответил Измайлов. – Конечно, это будет не отдельное издание и не «Современник», но с чего-то ведь нужно начинать. Савелий отрешенно кивнул. «Подарок» едва ли укладывался в его сознании. Он всегда мечтал опубликовать свои рассказы, пусть в журнале с незначительным тиражом, чтобы на первых порах попросту увидеть свои рукописи набранными печатным шрифтом, изданными, допущенными к существованию неким сторонним лицом. Но теперь, когда исполнение заветного желания вдруг стало достижимым и близость его начала ощущаться на кончиках пальцев, когда из мира размытых грез идея о публикации обратилась в практическую земную цель, Савелий оробел. Так, словно его рассказы пойдут в печать уже завтра, он живо представил тревожное ожидание реакций и критики и возможное отсутствие хоть какого-то отклика, затем обсуждение своих работ такими барышнями, как те, что веселились нынче на его именинах в петергофском доме, их собственные толкования его мыслей, неполные, искаженные или в корне неверные, пренебрежение прочих авторов к неопытности его пера и слезливости его историй... – Я не хочу, – шепнул Савелий. – Что значит не хочешь? – не понял Михаил. – Я не хочу публиковаться, – Сава вскинул на него беспомощный взгляд. – Я их никому не покажу. Они мои. Брови Измайлова изумленно поползли вверх, но, возобладав над собою, он кивнул и отложил апельсин, который уже принялся было чистить. – Знаешь, от кого я слышал в точности такие слова? – спросил он. Савелий мотнул головой. – От моей сестры Татьяны после рождения близнецов. – Опять ты за свое, – недовольно пробурчал Сава. – Нет, в этом сравнении что-то есть, – настаивал Михаил. – Твои рассказы для тебя то же, что для матери ее чадо. Ты их создал, вложив всю душу, полюбил их всем естеством и стремишься оградить и защитить от нападок внешнего мира. Я тебя понимаю, хоть никогда не был ни писателем, ни родителем. Савелия кольнуло такое уточнение, он бросил на Мишу быстрый взор, но, кажется, обошлось. – Я ни в коем случае тебя не неволю. Ты вправе отказаться, хотя мне бы того не хотелось, – Измайлов несколько повременил, чтобы подавить в голосе досаду. – Мы скоро уезжаем, так что я назначил встречу на сентябрь. Ты можешь думать целый месяц. Нынче тобой владеет первое впечатление, ты поспешен. В сентябре ты примешь спокойное, взвешенное решение. – Я тебе очень благодарен, Миша, – Савелий протянул руку и накрыл его ладонь своею, чувствуя, несмотря на все усилия Измайлова, что тот загрустил. – Ты прав, за месяц я могу изменить свой ответ еще с десяток раз. Нынче у меня все чувства смешались. Не будем загадывать наперед, хорошо? – Хорошо, – согласился Михаил, и губы его, к Савиному облегчению, дрогнули в улыбке. Они наблюдали за тем, как солнце все ближе клонится к горизонту, меняя сполохи, расплесканные по воркующим водам, с изжелта белых на мягкую рыжесть, подобную той, что теплится кругом уютного свечного огонька. Савелия вдохновлял залив. Обратившись к нему лицом, юноша долго-долго смотрел на перекаты крошечных для такого гиганта волн, на омываемые ими прибрежные камни, прислушивался к умиротворенному, ничем не нарушаемому шелесту воды и шепоткам по листве в оставшемся позади перелеске. В одну из таких минут созерцания теплые руки обняли его со спины, и Михаил, сложив голову ему на плечо, молвил с нежностью: – Ты очень красивый, когда мечтаешь. Савелий смущенно опустил ресницы и уже дернул рукою, дабы сделать привычный жест, но Миша его опередил и, заправив ему за ухо прядь светлых волос, поцеловал в висок. – Помнишь, ты просил меня делиться всеми волнениями? – неожиданно начал Сава. – Конечно. – У меня есть один страх, о котором я хочу поведать. – Что такое? – внимательно, однако без лишней тревоги спросил Измайлов. – Я порой задумываюсь о будущем... – Это нестрашно, – в теплом голосе проскользнула смешливая искорка. Савелий вздохнул, изобразив недовольство, однако, как и всегда, был рад Мишиной иронии, которая помогала смягчить минуту. – Я думаю о том, что будет после... – Сава помедлил, – после лета и Европы. Все, что случилось с нами здесь, волшебно, но мы были в уединении, на природе. Нас не тревожили будни и быт. Прошу, не пойми меня превратно, но это как... как любовь до свадьбы и после. Я боюсь того, что будет осенью. – Ты боишься, что в обычной жизни я окажусь иным человеком? – спокойно вопросил Измайлов. – Нет, – поспешно выдохнул Савелий, но, помедлив, признал: – Да. Или того, что я переменюсь под влиянием обстоятельств. Я никогда не уезжал от тетушки, я никогда не жил без нее и Мари и никогда не путешествовал вдвоем с любимым. Я не знаю, что будет, я даже не знаю, куда мы едем, и что предстоит после этой поездки, и как мы... – Тише, – Михаил прервал его речь, ощутив, что Сава увлекся и принялся сам себя будоражить. Он сжал руки у него на талии, обнимая крепче, и так же сдержанно, почти на ухо, молвил: – Хорошо, я расскажу тебе о будущем. Мы поедем в Зальцбург, куда в скором времени прибудет генерал фон Рихтер. Он будет решать мою дальнейшую судьбу, и я должен лично ему представиться. – Твою судьбу? – замерев, спросил Савелий. – Меня переводят на службу при штабе. Штаб назначит фон Рихтер. Вероятно, он даже учтет мое мнение, хотя это да и само знакомство с ним – большая роскошь, которая досталась мне благодаря моему Георгию и, разумеется, дружбе фон Рихтера с Татищевым. – И ты совершенно ничего не знаешь о штабе? – изумился Савелий. – Даже город? – Вероятнее всего, это будет Петербург, Москва или Пятигорск, – ответил Измайлов. – Конечно, я бы выбрал последнее. Я не любитель столичной суеты, в родной Москве меня чересчур знают, да и не хотелось бы однажды повстречать там госпожу Дарью Климентьеву, бывшую Измайлову. К тому же, я десять лет провел на юге, те края мне близки и по духу, и по климату, – тон его был до того взвешенным, методичным и будничным, словно уж он с десяток раз все передумал. – Да и тебе жить на водах полезней всего. Савелий вздрогнул и как-то глупо обронил в ответ: – Мне? – А ты что же, думал, я не включил тебя в свои планы? – в голосе Измайлова не слышалось недовольства, но Сава почувствовал, что его удивление задело Мишу. – Я... нет, я... – Савелий лихорадочно придумывал оправдание. – Я и вовсе не знал, что думать, понимаешь? Я ничего не знал о грядущей осени. Стало быть, Пятигорск? – Это еще не решено, – отозвался Михаил. – Ты бы хотел со мною поехать? – Да, – уверенно сказал Сава, пристыженный своей давешней реакцией. – Я хотел обсудить этот вопрос в Европе, – признался Измайлов, – когда решится с городом, когда ты поживешь со мною бок о бок и немного поймешь, стоит ли оно того. Когда твои опасения, с которых ты нынче начал, развеются или подтвердятся. Я запланировал объяснение на будущее и позабыл даже сообщить, куда мы едем. Прости. Савелий понуро опустил голову. На душе стало что-то тяжко. – Ты хочешь, чтобы я нынче тебя успокоил? – угадал его чувства Измайлов. – Сказал, что бояться нечего и наша любовь непременно выстоит против любых ударов судьбы, обстоятельств и будней? Я верю в это, Сава, но обещать я не вправе. – Спасибо за честность. – Эй, ну что ты? – Михаил легонько встряхнул его и чмокнул в затылок. – Я ведь сказал, что верю. Не могу того обещать, но верю всем сердцем и все сделаю для того, чтобы Европа нас не поссорила и чтобы после нее мы жили долго и счастливо. – И умерли в один день? – И умерли в один день, – Измайлов тихо засмеялся. – Но еще нескоро. Савелий не смог не отозваться ласковому течению его голоса и ощутил, как цепкая рука, сдавившая сердце, начала понемногу разжиматься. – У меня нет выбора, но я знаю, каково тебе, – вновь посерьезнел Измайлов. – Тебе придется следовать за мной, хотя, быть может, ты и вовсе не хочешь жить в России или не хочешь далеко уезжать от тетушки. Мы непременно что-нибудь придумаем. – Во-первых, мы ничего не придумаем, если тебя определит на службу генерал, – прервал Савелий строгим, не пойми откуда взявшимся тоном. – Мы поедем в тот город, какой тебе укажут. Во-вторых, я последую за тобой, даже если тебя сошлют в Сибирь, и я в это не просто верю, я тебе это обещаю независимо от обстоятельств, будней, судьбы и прочего. В-третьих, да, я бы хотел жить в Европе. Я француз, меня тянет на родину, но я понимаю, что изредка навещать Париж и любить его издали лучше, чем изведать всю его подноготную. Посему я согласен жить где угодно. И еще... Но договорить ему не дали. Михаил крутанул его к себе и впился в губы с таким обожанием, от которого Савелий совершенно забыл, что собирался добавить. – Ты редко бываешь таким, – отстранившись, выдохнул Измайлов. – Прости, – Савелий сконфуженно зарделся. – Не знаю, что на меня нашло. – Возраст, – засмеялся Михаил. – Это плохо? – Нет, что ты, – поспешил успокоить его Измайлов. – Подобная жесткость в тебе неожиданная, но интересная. Пробуждает разные чувства. Он задорно подмигнул оторопевшему Савелию и снова его приобнял. – Так стало быть, Париж твой родной город? – Да, родной, – кивнул Сава. – Но последний раз я был там в детстве. – Отчего? – Тетушка ни за что не хочет привозить меня так близко к отцу. Михаил повременил, обдумывая последующие слова, но спустя минуту все же решился: – Что меж ними произошло? Савелий укрылся под его сильной, бережной рукой, прильнув поближе, но даже и так говорить о главной семейной боли не мог и в ответ лишь мотнул головой. – Ты знаешь, что и мой отец не был праведником, и мы с братом и сестрой от него натерпелись. Семью не выбирают, но, если начать говорить, станет легче, – подбодрил его Измайлов. – Я мало знаю о твоем детстве, о том, как ты оказался у тетушки, отчего она забрала тебя у отца, хотя я хотел бы все это знать. Это важно, Сава. – Я плохо помню, – сдавленно прошептал Савелий. – Как его звали, твоего отца? – Ты ведь знаешь. Марсель Риваль. – Он жив еще? – Вероятно, – Сава повел плечами. – Но я никогда не слышал о нем за прошедшие годы. – Он дворянин? – Да, но нищий. Так тетушка говорила, – Савелий тяжко вздохнул. – Матушка была совсем юной, когда они повстречались. Я не уверен, но, кажется, он был приглашен выступать на званый вечер, где случились ma tante с maman. Отец был скрипач. Матушке прочили иного жениха, но она полюбила отца, даже хотя у него ни гроша за душой не было. – А он любил ее? – осторожно спросил Михаил, потому как Савелий замолк. – Тетушка всегда говорила, что он ей воспользовался, – помедлив, продолжил Сава, – что он увез ее, потому как хотел заполучить ее приданое. Они сбежали и поженились тайно, но все, что давали за матушкой, отец промотал. – Он был игрок? – Он много пил, – Савелий укоризненно свел брови. – Ему не удавалось пробиться в люди, и он глушил тоску вином. – Вы с ним жили вдвоем? – Да, – кивнул Сава. – Я смутно помню детство. Матушка умерла родами, я остался с отцом. Ma tante рассказывала, что дедушка Илларион дал отцу немного денег на мое воспитание. У дедушки крутой нрав, он никогда не любил ни отца, ни меня. – Брось, это не так, – возразил Михаил. – На свадьбе он был с тобою ласков. – Нет, – Савелий упрямо качнул головой. – Я всегда чувствовал от него холодность. – Так стало быть, отец и те деньги промотал? – вернулся к давешнему Измайлов. – Я помню лишь чердаки и холодные угловые комнаты, вечно темные и затхлые, где мы ютились вдвоем, и то в долг, – с неприязнью выговорил Савелий в счет ответа. – Ты ненавидишь отца так же, как тетушка? Или есть иные воспоминания? – Я испытываю страх, думая о нем, – шепотом сознался Сава. – Отчего? Он был с тобою жесток? – Он... – Савелий запнулся и сглотнул загородивший горло комок. – Все позади, – Михаил обнял его крепче. – Я пойму, что бы там ни было. Савелий опустил ресницы и принялся рассеянно пропускать сквозь пальцы песок, молвив: – От запаха дешевого вина у меня до сих пор замирает сердце. – Он бил тебя спьяну? – напрямик спросил Измайлов. – Я не помню такой боли. Телесной, – через силу ответил Сава. – Но помню его крики. Он расшвыривал стулья и катался в истерике почти всякий раз, как приходил домой пьяным. – Приходил из кабака? Он хоть как-то зарабатывал на жизнь? Играл на званых вечерах? – Вечеров не было, – Савелий грустно усмехнулся. – Он выступал в трактирах и кафешантанах. Меня он принялся брать с собой, едва мне исполнилось, даже не знаю, года четыре. – А до того ты оставался на чердаке без присмотра?! – изумился Измайлов. Но Савелий лишь покачал головой: – Я не помню. Видимо, да. – И что ты делал в трактирах? – Я переворачивал ему ноты. – Ты знал нотную грамоту в четыре года? – недоверчиво спросил Михаил. – Конечно, нет. Отец незаметно притопывал, когда надлежало перевернуть, но публика верила в мою «одаренность» и не скупилась на поощрение. После выступления я обходил зал со шляпой и собирал немало денег, – Савелий прервался, дабы перевести дыхание. – Но я все же был ребенком и порой забывал перевернуть лист даже после тайного знака. Вероятно, меня что-то отвлекало в зале или за сценой. Отец доигрывал без нот, он знал свои произведения на память, но публика не понимала, зачем я стою подле и считаю ворон, и после выступления в шляпу почти ничего не падало. Это сердило отца, он меня наказывал. – Стало быть, бил. Савелий ничего не ответил, только поджал губы, и Михаил ласково поцеловал его в щеку. – Как ты оказался у тетушки? – Мы часто выступали на улице, если отцу не удавалось попасть в заведение. Он играл, а я приставал к прохожим с этой чертовой шляпой и просил денег. Однажды меня заметил один из тетушкиных знакомцев. То было зимой, я помню, что мерз. Здесь Михаил оставил давешнюю бесстрастность следователя и, наконец не сдержав эмоций, тихо выругался. – Ты же мог подхватить чахотку! – Да, чахотку у меня всегда искали в первую очередь, – подтвердил Савелий. – Но к счастью, Господь милостив. – Иди сюда, – Измайлов крепче обнял обмякшего Саву, но воспоминания, прорвавшись на волю из-под тяжелого многолетнего замка, захватили юношу, и он уже не мог остановиться: – Мне было семь лет, когда тетушка добилась опеки и отца признали неспособным заботиться обо мне. Я помню, что поначалу очень боялся предметов роскоши, прислуги, новой одежды. Мне казалось, меня накажут, если я случайно капну на манишку или коснусь дорогой вазы. Я никогда не бывал в таких домах. Мари рассказывала, что весь первый год я только прятался по углам, смотрел дикарем и даже почти не говорил. Собственные мои воспоминания теряются за страхом. – Но после ты, к счастью, обвыкся, – Михаил бережно обнимал Саву, и голос его звучал утешительно и вкрадчиво, как колыбельная. – Да, я подружился с Мари, вернее, она со мною подружилась, – Савелий светло улыбнулся мыслям о сестре. – Она никогда меня не бросала, тащила за собой, помогала, показывала, как и что нужно делать. Я привязался к ней, я ее очень полюбил. Меня приняли в тетушкином доме, будто родного, я обрел новое имя, новую семью, выучился говорить по-русски и почти прекратил думать об отце, хотя порой... – Сава осекся. – Порой ты хочешь узнать его судьбу? – мягко закончил Измайлов. Савелий кивнул и спросил тотчас: – Это плохое желание? – Это естественное желание, – ответил Михаил. – Что бы ни говорила тетушка, он твой родитель. Быть может, она права и тебе лучше оставаться в неведении, но если ты всерьез захочешь о нем узнать, я попробую навести справки. – Да ты что! Тетушка тебя четвертует! – Сава так и отпрыгнул от Измайлова. – Я сам эту сволочь к тебе на пушечный выстрел не подпущу, но ты вправе хотя бы знать, – упрямо настоял Измайлов. – Если ты не хочешь, мы больше не вернемся к этому разговору. – Оставь, Миша, – тихо, но настойчиво попросил Савелий. – Я не готов о нем слышать. Михаил с пониманием кивнул и молвил: – В любом случае я благодарен, что ты поделился сокровенным. – Мне и впрямь стало легче. – Так и должно быть. Савелий вновь обнял его, прижался к груди, зажмурившись. Все суетное исчезало, меркло, как солнце, уходило под шелковые воды, сменяясь одним единым чувством, смешанным из многих. То были и запах влаги, и дуновение прибрежного ветерка, и отзвук шелеста по синей зыби и зеленым кронам, и бархатистый свет, что ласково касался до оголенной кожи, но более всего то была любовь, которая усиливала ощущения тела и придавала им особую, памятную суть. Михаил с нежностью поглаживал Савелия по голове, а тот все не мог поверить, что нынешнее – истина, не придумка, что рядом тот, кто готов пойти рука об руку, уберечь, понять, вразумить, что его не оттолкнули ни зимняя разлука, ни тетушкин контроль, ни Савины болезни и меланхолия, что меж ними нет третьего, что все всерьез, взаправду, что они каким-то чудом нашлись почти год назад и что никто не вынуждает их расстаться ни сейчас, ни завтра, ни в конце лета – никогда. Савелий сцепил руки в замок на Мишиной пояснице так сильно, что тот даже охнул с улыбкой. Так хотелось сказать, что вот он, лучший на свете подарок – целует в макушку, тихонько смеется – но чувства к Михаилу до того захлестнули Савелия вместе со стыдом за свои сантименты, что он так и не смог ничего вымолвить. Обратно ехали притихшие, оба полнились все той же взаимной нежностью и лишь переглядывались украдкой, понимая друг друга без слов. В петергофском доме за время их отсутствия также стало спокойней. Бестужев уехал, хотя, к удивлению Савелия, оставил ему музыкантов и короткую записку с парой слов благодарности за оказанный прием. Пышный бал сменился посиделками за чаем и легкой вечерней музыкой. Вернувшегося Савелия продолжали поздравлять с именинами и увлекать в разговоры, так что Измайлов, незаметно тронув его ладонь на крыльце, отошел ко Льву Алексеевичу, но и Сава, и Михаил уже не могли больше думать ни о чем ином, кроме окончания праздника и будущего уединения. Дом затих лишь глубокой ночью, когда засидевшиеся гости наконец разошлись и умолкли последние трели скрипки. К тому времени Савелий давно был в своей спальне, стоял взволнованно подле окна и ждал, завернувшись в плед, как в ту самую первую, свадебную ночь. Ему казалось, нынешнюю минуту он запомнит навсегда, ибо к утру все уже безвозвратно изменится. Стук был коротким, едва различимым, дабы не привлечь ненужного внимания, но Сава вздрогнул от него и, скинув плед на кресло, пошел открывать. Одна-единственная свеча горела на прикроватном столике, устилая поверх темноты белые простыни. Дрожа, несмелыми руками Савелий потянул на себя ручку двери. Все было как тогда. Он так же стоял на пороге, и так же на нем была просторная белая рубашка, обращавшая его в смертного мужчину, вот только в глазах его нынче сверкала особая, непреклонная решимость. Михаил шагнул не в комнату, но прямиком в распахнутые Савины объятия. Дверь затворилась неслышно, на ощупь. Они целовались трепетно и торопливо, касались беспорядочно, будто впервой, будто никогда еще не видали, не чувствовали, не знали наготы друг друга и ее зова. Взаимное стремление подстегивало их обоих, и, быстро осмелев, они, так и стоя посреди спальни, уже гладили, исследовали друг друга руками, прижимаясь жарче и теснее, пока Измайлов не подтолкнул Савелия к кровати и не уложил на перину, придержав бережно под лопатками, сам подавшись следом, чтобы не размыкать долгого поцелуя. Савелий наскоро и еще неумело расстегивал пуговицы на Мишиной рубашке, ерзал под ним, горя от нетерпения. Он хотел этого, хотел безумно, до головокружения хотел, а от вмешавшегося в это чувство страха только сильней будоражился и торопился. Измайлов ласкал его через ткань кальсон, играл и подразнивал, срывая с его губ тихие вздохи и чувствуя, как уже не ладонь гладит пах, но пах настырно прижимается к ладони. Довольно хмыкнув, Михаил потянул вниз за край кальсон, другую руку положив Саве на грудь, что забилась судорожным стуком. Не стерпев, Савелий схватил ладонь Измайлова, прижал к губам, принялся целовать пальцы, грубоватые и одновременно нежные, пока указательный не проник в его приоткрытый рот. Тогда Сава бесстыдно обласкал этот палец языком, чувствуя распаленные касания до себя внизу и невыносимо жгучую тяжесть, которая молила излиться на волю. В какую-то минуту он поймал затуманенный Мишин взгляд, и, замерев прямиком глаза в глаза, медленно провел губами от нижней фаланги до кончика ногтя. То было слишком. Михаил сорвался, накинулся на извивающееся юношеское тело и прижал его к постели, терзая тонкую кожу поцелуями и грубыми ласками. Палец выдернулся изо рта, влажное касание прошлось изнутри по бедру, оставляя после себя блаженный холодок. Савелий прогнулся под Измайловым, не сдержав короткого стона, и тогда ощутил, как сильная рука, отведя колено в сторону, притронулась там, где прежде еще не касалась. Сава тотчас дернулся, отнял лопатки от постели, но Михаил, опомнившись от страсти, подался вперед и придержал его за плечи. – Я буду осторожен, – голос был низким и хриплым, но Савелий услышал в нем отзвук всегдашней заботы и потому покорно лег обратно на подушки. Волнующая страсть накрепко сплелась с тревогой, и Сава, отведя глаза, задышал мелко и прерывно. – Все хорошо, – приговаривал тот же голос. Поглаживания внизу, подушечкой среднего пальца, казались мягкими и нестрашными. – Больно не будет. Обещаю. Только расслабься. Сава чуть кивнул и честно постарался расслабиться. Получилось, должно быть, не очень, потому как Михаил наклонился к самому его уху и, касаясь губами, прошептал утробно: – Я сделаю приятно. От подобных слов Савелий мгновенно почувствовал, как кровь прилила и к щекам, и к низу живота, что, конечно, не укрылось от Измайлова. – Так-то лучше, – удовлетворенно хмыкнул он. – Не думай ни о чем. И расслабься. Я тебя не обижу, Вивьен. Собственное имя из Мишиных уст опалило Савелия, что искры. Он перевел к нему подернутые смутой глаза. Зеленая вспышка, продолжительный поцелуй – и нажатие пальца, от которого Савелий шумно вдохнул, заставив себя не отдернуться. Но больно не было. Было непривычно. Михаил покрывал мелкими поцелуями его лицо и шею, с трепетом касаясь до покрасневших пятен от давешней необузданности. Савелий с трудом выносил эти приготовления и, не сдержавшись, потянулся рукою вниз, благо на сей раз Измайлов ему не препятствовал. Когда к первому пальцу добавился второй, Сава закусил губу, подавив короткий стон, и даже слегка толкнулся навстречу. – Прыткий какой, – усмехнулся Михаил и все же перехватил его правую руку, движения которой приносили облегчение изнывающей плоти. – Я хочу тебя всего, – выдохнул Савелий. – Хочу. Уговаривать Измайлова не пришлось. Его ладонь уверенно проскользнула Саве под спину, нажала на подавшуюся поясницу и мягко перевернула юношу на живот. Он знал, что нужно делать. В тот раз было так же. Невольно он вспоминал случившееся в полутемной, прогоркшей спальне мужского клуба. Никто с ним не нежничал. Они взяли свое быстро и грубо. Он стоял на четвереньках. Один сзади, другой спереди. Они оба вразнобой стонали, двигаясь невпопад, и Савелий, молясь, чтобы все кончилось, твердил себе, что ему это нравится, что это приятно, что он пробуждает в мужчинах желание, что он доводит их до высшего удовольствия, что он достоин любви и что он непременно будет счастлив. Теплая рука вновь коснулась его, но уже легла на живот, приподнимая, и Сава послушно встал, как тогда, только теперь вместо внезапного и рваного вторжения ощутил лишь касание до ягодиц и вместе с тем накрывший спину жар Мишиного тела, бессчетные, самозабвенные поцелуи на лопатках, вдоль позвоночника, на пояснице и еще ниже. Покорившись такой нежности, Савелий опустился на локти, будто для молитвы, а не греха, набрал в грудь воздуха, чувствуя, как Миша становится меж его разведенных ног, а после – дернулся вперед со всхлипом, едва начав ощущать упругое вторжение. – Тише, – Измайлов удержал против воли взбрыкнувшее тело, прижавшись грудью к Савиной спине. – Я буду осторожен, помнишь? Верь мне. Савелий верил, всем естеством своим верил, но защитные инстинкты отступали с трудом, и потому Мишин шепот, поглаживания, поцелуи и безыскусные утешения в самом деле помогали ему успокоиться. Движение внутрь было неторопливым, плавным, аккуратным и длилось, пока Сава, под натиском крепкого тела Измайлова, не коснулся перины животом и не лег на постель, уткнувшись в подушку. Его накрыло горячей тяжестью. То, чего Савелий так боялся после единственного опыта, начало приносить наслаждение с первым же скольжением обратно и снова вглубь. Михаил был с ним бережен, щадил его и доводил своей неспешностью едва не до забвения. – Так приятно? – спросил он над ухом как будто всерьез, но все же с усмешкой, и Сава, распростертый для его ласк, не то выдохнул, не то простонал тихонько: – Да... Ему не было больно. Была лишь иная, верная боль, и оттого, что боль эту ему причиняет Миша и что она не от страданий, но от удовольствия, Савелий почти о ней забывал. Он отдавался Измайлову, готовый позволить все, чего тот захочет, но Михаил берег его и был аккуратен. Перевернув Саву на спину, он согнул его ноги в коленях и снова вошел. Ахнув, Савелий потянулся привлечь Мишу к себе, и они сплелись в крепкий двигающийся узел. Скольженья постепенно обратились в короткие толчки. Савелий чувствовал под пальцами твердость разгоряченных мышц, их мощь и работу и, распаляясь, все уверенней подавался навстречу бедрами. Он знал, что Миша сдерживается, боясь навредить, и, благодарный ему за такую чуткость, без устали его целовал, приговаривая тихим шепотом: «C’est bien…», а после, в полузабытьи, одно лишь: «Mon Michel…» В самом конце, не выдержав, Михаил дал волю страсти, но Сава, до того не решавшийся попросить, был только рад. Откинувшись на подушки, он увлек за собою Измайлова, и тот, хищно и глубоко ворвавшись внутрь, так что Савелий вскрикнул, вдруг замер с утробным рычаньем, а после, разом обмякнув, но все еще лежа в Савиных объятьях, подвел руку к его пульсирующей плоти, излившейся от единственного касания. После того, тронув губы Савелия коротким поцелуем, Михаил перекатился на постель. Он глубоко дышал, грудь его вздымалась, блестя от пота. Савелий же лежал ни жив ни мертв. Он будто взлетел и рухнул со всего маху оземь. Он скосил к Измайлову глаза и тогда увидал, как тот осторожно притронулся к изувеченному бедру и, потерев его, слегка поморщился. Сава отвернулся за полотенцем, сделав вид, что ничего не заметил, а после встревоженно придвинулся к Михаилу, хотя и не решился что-либо сказать. Нога болела сильно и всерьез – то было видно вопреки Мишиным стараниям. К счастью, минуту спустя боль отступила, и Измайлов как ни в чем не бывало повернул к Савелию голову. Тот глядел в ответ разомлев, совсем доверчиво, совсем открыто и беззащитно, и Михаил обнял его одной рукой. – Как ты? – шепнул он. – Болит? – Нет, – уверенно соврал Савелий. – Ты самый нежный. Михаил усмехнулся, блаженно обмякая после утоленного возбуждения. Савелий подтащил к себе отброшенное одеяло и накрыл их обоих уютным теплом. – Я был очень плох? – спросил Сава. Измайлов укутал его покрепче, прижал к груди и сказал без шуток: – Ты был прекрасен.