Трещина в скорлупке

Савелий и подумать не мог, что так перепугается. Куда подевались его запальчивость, решимость, нерушимая вера в благополучие этой поездки? Едва Петергоф вместе с тетушкой и сестрой остались позади, как Сава ощутил себя выброшенным за борт корабля. Да, Миша был рядом, приободрял и без устали поддерживал, но то было единственной зацепкой, единственной спасительной соломинкой в бескрайнем холодном океане, где, ко всему прочему, Саву норовила сожрать огромная, крутящаяся вокруг него рыбина – Константин Измайлов. До встречи в петербуржской квартире Савелий видел братьев вместе только на свадьбе, где они общались между собою вполне доброжелательно. Вот отчего, несмотря на памятный разговор с Константином, когда тот в открытую заявил, что брат его хуже, чем кажется, и несмотря на кушетку, которую Константин пренебрежительно отвел Михаилу в ночь свадьбы, Савелий заблуждался относительно их сношений. С самого Петербурга и до самого Зальцбурга, когда братья наконец разделились по разным квартирам, не проходило и пяти минут, чтобы один из них не набросился на другого и они не принялись, как две повстречавшиеся собаки, перелаиваться. Бедный Сава, который только-только ступил в независимость из-под тетушкиного крыла, не знал, что должен делать в таком положении. Он никогда еще не видал Михаила настолько суровым и жестким, воистину грозным военным командиром. Еще больше Савелия тревожил тот факт, что ровно в половине споров меж братьями он сам втайне принимал сторону Константина. Хладнокровие, нарочитая бесстрастность и прагматичность младшего Измайлова, конечно, здорово выводили из себя, но, несмотря на канцелярскую прямолинейность, говорил он почти всегда по существу. Сава то и дело вспоминал приготовления петергофского дома и ту поразительную деловитость, которую Константин проявлял в любых вопросах: от выбора архитектора до выбора булочки себе на завтрак. Во время долгой поездки до Зальцбурга он вел себя так же и доводил старшего брата до белого каления своим ледяным снобизмом. На фоне невозмутимого, скупого на эмоции Константина Михаил даже при всей своей сдержанности казался чересчур кипучим. Его чувства передавались тоном голоса, блеском глаз, активными жестами, кои порой доходили до ударов кулаком по столу, отчего тарелки подпрыгивали вместе с Савелием и к троице тут же оборачивался весь вагон-ресторан. Спокойствие брата бесило Михаила, он хотел от него ответной вспышки эмоций, которой никогда не случалось, и Сава боялся, что рано или поздно неутоленный гнев обрушится на него самого, а прежний добрый Миша исчезнет, сменившись в обыденной жизни устрашающим ротмистром Измайловым. Савелия беспокоила и возможность быть втянутым в спор одним из братьев, особенно если Сава притом поддерживал не Михаила. В первую ночь, когда Константин наконец отправился в свое купе, Савелий, оставшись наедине с Михаилом, так явственно зажался в угол и так несчастно оттуда глядел, что не понять его настроения было попросту невозможно. Заметив его страх, растерянность и безмолвие, Измайлов разом очнулся от прежнего своего раздражения. Он гладил его по волосам, по щекам, целовал с вдохновленным трепетом, извинялся за ссоры с братом, уверял, что только с Костей обращается в дьявола, что с прочими, и уж тем более с Савой, никогда не позволит себе подобной грубости. Августовская ночь за окном зияла пустотой, в купе грязным сполохом колебался огонек единственной лампы, поезд грохотал мощными колесами, и Савелий очень боялся этого хаоса, неизвестности и Мишиных превращений. Он ни слова не проронил, дрожа и давясь слезами, которых ни за что не хотел допустить на волю, пока Измайлов не привлек его к себе и не обнял с прежней добротой и нежностью, шепнув в темноте самое важное: что он его любит. И в ту ночь, и во все последующие до самого приезда в Зальцбург Савелий и Михаил почти не спали. Саву тревожили внезапная свобода, тоска о покинутых тетушке и сестре, напряженность сношений братьев Измайловых и, конечно, догадки о том, каким образом эта взаимная нелюбовь может отразиться на будущем пребывании за границей. В тесном уединении купе Савелий отваживался задавать Михаилу трудные и откровенные вопросы: о причинах отторжения братьев, о характере Константина, о цели его поездки. Сава прекрасно видел, что младший Измайлов тяготится участием в путешествии, ведет себя так, словно делает своим присутствием великое одолжение брату, и совершенно не скрывает снисходительного, насмешливого отношения к нему самому. Поначалу Михаил отвечал с неохотой, хмуро и сурово, и обходился аргументами о скверном воспитании Константина, его детской обиженности на семью и пристрастии к бутылке, но на третью ночь Савелий все же сумел его разговорить, использовав тот самый прием осторожных наводящих вопросов, который ранее пригодился Измайлову, дабы разузнать про Савиного отца. Конечно, Михаил любил брата и был уверен, что тот любит его в ответ, но взаимопонимание меж ними всегда осложнялось семилетней разницей в возрасте. Все отрочество Кости и первая юность, когда он более всего нуждался в советах старшего брата, прошли в его отсутствие, а последним воспоминанием о Михаиле перед отправкой того на Кавказ стал ужасный скандал, причем не только внутри собственной семьи, но и с семьей Климентьевых, чья дочь Дарья состояла с Мишей в вынужденном браке. После высылки опального старшего сына в армию Дементий Измайлов с особым усердием взялся за воспитание тринадцатилетнего младшего. Мать не смела перечить, сестра Татьяна к тому времени давно уже была замужем за Татищевым и жила отдельно, и защитить юного Костю от рвения деспотичного отца было некому. До самой смерти Дементия Измайлова Константин оставался подле него, обреченный послушно исполнять его волю, внимать всем его словам, учить экономику и точные науки и изо дня в день постигать скучные тонкости управления имением, забыв про юношеские развлечения. Словом, ему пришлось играть роль хорошего, «удавшегося» сына. То были годы его созревания и становления характера, и, как считал Михаил, именно в попытке защититься от тирании отца Костя возвел свинцовый барьер, который сохранился и после смерти родителя. Миша чувствовал вину перед братом за то, что бросил его, что в вихре собственной шальной молодости и в попытке заглушить кутежом свою личную боль позабыл о Косте и что три тому года, после ранения, им пришлось узнавать друг друга заново. В глубине души Михаил считал, что брат имеет право на гнев и обиду, и надеялся лишь, что со временем Костя сможет его простить. На робкий вопрос Савелия о том, зачем же тогда Михаил так строг к Константину, тот печально промолвил, что пока это единственный способ его отрезвить. Освободившись из семьи и наконец вкусив свободу, Костя распоясался и, будто подросток, поступал всему миру назло. Он губил себя алкоголем, был равнодушен к себе и своему будущему, не умел существовать подле других людей и так бы и жил бесцельно в подмосковном имении, применяя свои отточенные навыки управляющего, если бы Михаил из чувства родства, сострадания и стыда не взял его с собою в Зальцбург. Он не знал, что будет дальше, но очень хотел помочь брату. К несчастью, благодаря усилиям отца Костя теперь понимал только силовой, властный подход, и Михаилу, чей авторитет в глазах брата был, безусловно, ниже отцовского, приходилось действовать грубо. Пораженный такими откровениями до самой глубины души, Савелий растрогался и горячо сопереживал одинокому уязвленному Косте, втайне уже сочтя его и своим братом, пока не увидел его вновь будущим утром на завтраке и не вспомнил, что такое Константин Измайлов. Тем не менее, он твердо решил быть к нему терпимей и добрей, а также заставил Мишу пообещать скорейшего изменения сношений с братом. По приезде в Зальцбург Савелий и Михаил, проведшие бессонные ночи в купе за разговорами, чувствовали себя измотанными, хотя Константин, который насмешливо косился на брата и его «товарища», придерживался иной причины их обоюдной усталости. Впрочем, и эта причина имела место быть. Так или иначе, по прибытии в город путникам надлежало найти жилье, прежде чем думать о каком-либо отдыхе. Первоначально Савелий хотел остановиться на тетушкиной квартире, где они жили пять тому лет. Татьяна Илларионовна сама не раз высказывала подобное предложение и племяннику, и Михаилу. Хотя идея появилась до известия об участии Константина, Савелий рассудил, что апартаменты достаточно просторные и с легкостью вместят троих. К тому же, за тетушкину квартиру не нужно было платить. Однако Миша неожиданно взбунтовался против такого варианта, и в поезде, когда разговор о будущем жилье наконец зашел предельно материально и всерьез, заявил, что к Татьяне Илларионовне он не поедет, что это неудобно для него и Кости и что квартиру они найдут на месте. Вернее, две небольшие соседние квартиры. Константин отреагировал на такой план равнодушным пожатием плеч, Сава не посмел возражать, уже изведав вспышки Мишиного гнева, а потому первые часы в утреннем Зальцбурге прошли сумбурно и нелепо. Протащив Савелия и Константина по нескольким адресам своих знакомцев и не получив помощи, Михаил в конечном итоге оставил спутников в ближайшей гостинице и куда-то исчез. В этот момент Савой овладел тихий ужас. Мало того что Миша едва соображал от усталости и притом был вынужден в одиночку мотаться по городу в поисках жилья, так он еще и бросил Савелия и Константина наедине друг с другом, наплевав на трудность их сношений. Он не сказал, куда направляется, не сказал, когда вернется – ничего не сказал. Он был так озабочен квартирой, что позабыл все остальное. Вскоре после ухода старшего Измайлова его брат, не перемолвившись с Савелием и парой слов, также вышел из номера. С одной стороны, то стало для Савы облегчением. С другой стороны, он остался один. Физическое и душевное состояние юноши были подорваны бессонными ночами, волнением о Мише и навязчивой тревогой обо всем происходящем. Ожидая в злосчастном номере хоть кого-то из братьев Измайловых, он не мог ни занять себя чтением, ни прилечь отдохнуть, ни перекусить и так и сидел недвижим, что булыжник, в дорожной одежде у окна. Наконец под вечер, когда обессиленный, измучанный бездействием Сава уже подумывал о том, чтобы бросить все и отправиться вместе с Шарли на тетушкину квартиру, Измайловы воротились в гостиницу. На Михаила было тяжко смотреть: до того минувший день его вымотал. С собою Миша за шкирку тащил заметно выпившего брата. Оказалось, что все прошедшее время младший Измайлов провел внизу, в гостиничном ресторане. Коротко велев Савелию собираться, Михаил швырнул Константину его сумку, взял свою и, грубо выпихнув хохочущего брата из номера, отправился за экипажем. Сава не смел и пикнуть. Он вдруг живо представил, как бы Миша отнесся к его побегу на квартиру тетушки. Хотя Савелий пять лет не бывал в Зальцбурге, он довольно неплохо помнил город, а потому с узнаванием разглядывал улицы сквозь окна экипажа. Михаил сидел подле него грозный и закаменевший, Константин и Шарли беспечно дремали на супротивном диванчике, и Сава, кое-как собравшись с духом, незаметно и пугливо дотронулся кончиками пальцев до Мишиной руки. Он думал, тот отдернется, рассердится или, дав волю чувствам, разразится бранью, но ничего страшного не случилось – сильная ладонь с уверенностью накрыла Савины пальцы и крепко их сжала. Юноша тотчас обратил к Измайлову обнадеженный взгляд, но внешне Миша никак не переменился: все тот же ступор и яростный огонь в глазах. – Все будет хорошо, – тихонько шепнул Савелий. – Я с тобой. Он сказал эти слова от чистого сердца, в искреннем желании поддержать и быть полезным, хотя тотчас устыдился своего порыва, понимая, что прозвучал он пошлым клише и что толку от него никакого. Михаил чуть склонил голову, возвращаясь в действительность из суровых дум, а после обернулся к Саве и вдруг мягко, как только он умел, – улыбнулся. Дом, подле которого остановился экипаж, находился в удалении от городского центра и, соответственно, квартиры тетушки, но Савелия это не разочаровало. Он был попросту рад, что вскоре рухнет на постель и наконец-то заснет. Окрыленный близостью этой минуты, Сава не приметил ни окружающего дом пейзажа, ни количества этажей, запомнив лишь, что квартира во втором, ни даже содержания этой самой квартиры. На этаже было всего две двери. Одна квартира оказалась гарсоньеркой, туда Измайлов отправил брата, другая же ощущалась в темноте попросторней. Бросив сумку прямиком в прихожей и отпустив с поводка Шарли, который лениво засеменил вглубь квартиры, Сава нашел комнату с кроватью и, едва сняв дорожный сюртук, плюхнулся поперек перины. Он был почти уверен, что назавтра проснется больным. Проснуться, однако, пришлось куда раньше: Сава почувствовал, что его аккуратно передвигают с центра постели на правую половину. – Я заснул, – зачем-то сообщил Савелий. – Извини, что разбудил, – голос Измайлова звучал совсем не сурово, но смешливо и мягко, будто еще одна подушка. Следом раздался усиленный полудремой стук шагов и шуршание тканей, перина просела, одеяло пришло в движение, и Сава уже приготовился разнежено окунуться в Мишино тепло, но тот остался на своей половине кровати. Более того, лег к Савелию спиной. Юноша недоуменно приподнялся на локте, оценивая такую ситуацию. – Миша? – М? Сава уже открыл было рот, чтобы высказать тревогу, но в последний момент передумал, поняв, до чего глупо она будет звучать. После того, как Измайлов провел день в поисках жилья, каким-то образом раздобыл две смежные квартиры, привез туда пьяного упрямца брата и абсолютно растерянного Саву и наконец добрался до постели, услышать претензию «Почему ты меня не обнимаешь?» он бы точно не хотел. Посему Савелий перевернулся, придвинулся к Михаилу и обнял его сам, прижавшись щекой к его спине и положив ладонь поверх рваных шрамов на его груди. – Надо было остаться нынче в гостинице, – шепотом промолвил Сава. – Надо было, – согласился Михаил. – Но мне взбрело решить вопрос немедленно. – Ты позволишь мне впредь, – Савелий осекся и довершил с осторожностью: – участвовать в решении таких вопросов? Рука Измайлова накрыла его руку, поднесла к губам, а после вновь опустила на грудь. – Я ценю твою заботу, – сказал Михаил. – Но не хочу утомлять. Быть может, то было лишь следствием усталости и пережитых волнений, но Саву всерьез задели такие слова. – Выходит, Константин прав, – пробурчал юноша. – Прав в чем? – Я для тебя аксессуар. – Он тебе так сказал?! – Михаил перекатился на другой бок, лицом к Савелию. – Весь его вид это говорит, – мрачно ответил юноша. – И отвернись от меня. – Зачем? – удивился Измайлов. – Тебе больно так лежать, я знаю. Сава нахмурился и насупился в надежде произвести на Михаила должное впечатление и передать всю степень своей обиды на неравноправие в их сношениях, но долго быть грозным не получилось: Миша чмокнул его в кончик носа. – Так нечестно, – выдохнул Савелий. – Ты потому такой напуганный, когда лежишь на спине во время близости? – вдруг спросил Измайлов. – Видишь мое перекошенное от боли лицо? – Зачем ты... ну зачем сразу так?! – негодуя, воскликнул Сава, скрывая тем самым смущение. – Я вижу, что тебе больно, что ты тревожишь раненую ногу, а я не хочу, чтобы тебе было больно, особенно во время любви, и сейчас отвернись от меня, пожалуйста, я же знаю, что... Михаил притянул его к себе за талию и накрыл губы поцелуем. – Прекрати так делать, – с напускным недовольством проворчал Сава, отстраняясь. – Помнишь, ты говорил, что никогда не путешествовал с любимым? – Измайлов ласково погладил его по щеке. – Я тоже. И потому я тоже не знаю, что нужно делать. Я веду себя по-армейски, потому как это мне всего понятней. Я привык, что от меня ждут не вопросов, но указаний и что искать советов значит выглядеть слабым. – Но мы с тобою не в армии, – резонно заметил Сава. – Да, и потому я буду меняться. Постараюсь, – добавил Михаил. – Я не хочу вовлекать тебя в будничные дела не потому, что ты – как там? – аксессуар, но потому что хочу уберечь от мелочности. И еще, – нажал он, видя, что Сава собрался отвечать, – если мы с тобою немедленно не прекратим говорить, то я усну посреди следующей фразы. – Я понял, прости, – Савелий с улыбкой опустил ресницы. – Доброй ночи. – Доброй ночи, чудо. Будущим утром оба они одновременно проснулись от громкого возмущенного лая Шарли, который ожидаемо захотел гулять и завтракать. Собственно, с того самого утра пес стал для Савелия и Михаила надежным будильником. Найденная Измайловым квартира оказалась простой, похожей на ту, что он нанимал в Петербурге. Она состояла из четырех небольших комнат, столовой и уборной, меблирована была скромно и дешево, но, тем не менее, довольно уютно, и Савелий, с любопытством совершив поутру обход апартаментов, твердо вознамерился посвятить ближайшее время облагораживанию их с Мишей первого совместного жилья. Расположенная напротив гарсоньерка Константина, куда Михаил и Сава наведались первым делом после утреннего туалета, вмещала две комнаты: спальню и гостиную. В отличие от соседей, младший Измайлов уже распаковал немногочисленные вещи и даже раздобыл местную газету, которую отрешенно читал, пока брат внимательно изучал чуть не каждый угол его квартиры. В Константине не угадывалось ни малейшего следа давешнего опьянения, и Савелий, как, впрочем, и зимой, только диву давался этой его мистической способности пить без похмелья. Несколько следующих дней путешественники потратили на то, чтобы обжиться на новом месте и разрешить самые насущные бытовые вопросы от поиска прислуги для квартиры и Шарли до банальной покупки занавесок. Пока о встрече с генералом, ради которого и случилась вся поездка, не шло и речи, хотя военное присутствие в жизни Савелия возросло в разы. Оказалось, что расположение квартир, найденных Михаилом, неслучайно: при первом же выходе из дома Сава поразился числу русских мундиров. На близлежащих улицах квартировали драгуны, и потому волей-неволей Савелий очутился в самом сердце небольшого военного городка. Поначалу он чувствовал себя неловко и даже не столько от самой среды, сколько оттого, насколько эта среда родная для Михаила. С ним было невозможно спокойно пройти по улице, не перездоровавшись со всеми встречными офицерами. Конечно, Сава и раньше наблюдал, как Измайлов виртуозно заводит знакомства, подкупая собеседников природным обаянием и умея к каждому найти верный подход, и не раз слышал от самого Миши о помощи всевозможных приятелей и знакомцев, но все же такого размаха он не ожидал. Они могли сорок минут добираться до булочной, расположенной через пару домов, а уж если садились завтракать на террасе, то можно было сразу заказывать и обед. Савелий даже не знал, как относиться к подобной популярности Измайлова. С одной стороны, он раздражался и ревновал ко всякому, кто разлучал их с Мишей, особенно если знакомец переходил к неформальному тону, если ему удавалось рассмешить Мишу или, упаси боже, если он его обнимал. Но с другой стороны, невозможно было не испытывать гордости, когда встречные офицеры останавливались и, цокнув каблукам, вскидывали руку к козырьку, когда они обращали к Мише полные уважения взгляды, когда спешили посоветовать лучшие здешние магазины, выхлопотать билеты в театр, пригласить к себе на обед и всеми способами выказать расположение. Только теперь Савелий начал всерьез постигать, какое значение имеют боевые ранения, георгиевский орден третьей степени и звание ротмистра. Впрочем, Михаил, в излюбленной манере держась приветливо и доброжелательно, ни с кем не сближался и, к счастью Савы, не торопился принимать приглашения в чужие дома. Основную часть времени он по-прежнему проводил с ним и Константином, честно исполняя обещание умерить военный тон и смягчиться к брату. Константин продолжал изводить Мишу непробиваемым равнодушием, спесью и упрямством, точь-в-точь как в поезде, и не упускал случая уколоть старшего брата по любому малейшему поводу. Наблюдая за Измайловыми, Савелий то и дело думал о том, что минувшую зиму, до приезда Константина в Петергоф, они провели бок о бок в своем подмосковном имении, и, если сношения их всегда были такими напряженными, то, пожалуй, только чудом они друг друга этой зимой не поубивали. Однако теперь Михаил решил сменить ответную тактику и на все выпады Константина принялся отвечать спокойно и любезно. Как ни старался младший Измайлов, какие изощренные, тонкие оскорбления ни выдумывал, на Михаила ничего не действовало. Он был мил и отзывчив и с сослуживцами, и с Савелием, и абсолютно также – с Константином. Поняв, что брат задумал новую технику боя, непременно с подачки любовника, и не реагирует на прямые атаки, Константин впал в раздраженье и растерянность, которые для самого Михаила и сопровождавшего его Савы выразились в полнейшем молчании. В точности будто подросток, Константин хмурился, дулся и только изредка бурчал односложные ответы на обращенные к нему вопросы. Молча сидел он с Михаилом и Савелием на завтраке, молча уходил домой, незаметным и неизвестным образом проводил свой день и такой же мрачный, как давеча утром, являлся к ужину. Миша не оставлял попыток его растормошить, но Константин оставался непреклонен. Савелию было удивительно наблюдать это их противостояние, в котором один пытался прорвать баррикаду с помощью наиболее мощных своих орудий: обаяния и доброты, а другой изо всех сил держал оборону, решив, очевидно, взять противника измором. Коренной перелом в этой поистине великой баталии произошел на исходе первой недели пребывания в Зальцбурге, причем самым неожиданным и даже трогательным образом. Проснувшись поутру в их простой офицерской квартире, Савелий обнаружил, что Миша уже бодрствует и, подперев голову рукой, беззастенчиво его разглядывает. – С добрым утром, – в полтона проурчал Измайлов, заметив, что Сава проснулся. Однако тот ответил далеко не сразу: сперва нужно было отвести взгляд от напрягшейся на плече Михаила мышцы. Боже правый, про себя восклицал Сава, да разве можно сохранять спокойствие рядом с таким мужчиной?! О чем бы он ни думал в последние дни подле Миши, все неизбежно сводилось к одному – постели, и Савелий не переставал упрекать себя за такую нездоровую манию. Самое постыдное состояло в том, что Измайлов прекрасно понимал, какое изначальное, подспудное чувство лежит в основе восторженного впечатления, производимого на Саву утренними упражнениями, мундиром, военной выправкой и уверенным поведением в офицерской среде, и с удовольствием этим пользовался. Для неискушенного Савелия физическая близость все еще оставалась запретным открытием, но, ведомый своей пробудившейся природой, он не мог противиться желанию изведывать новую сферу как можно больше. К счастью, Миша по-прежнему был с ним внимателен и чуток, и в его руках Сава не боялся раскрепощаться. – Доброе утро, – наконец отозвался юноша и, потянувшись к Измайлову за поцелуем, усмехнулся: – Неужели мы проснулись раньше Шарли? – Действительно, – Михаил лениво оглядел спальню в поисках собаки и, прокравшись рукою под одеялом, подтянул Савелия ближе. – Давай-ка его разбудим в отместку. Сава весело согласился, хотя в ближайшие бурные минуты успел встревожиться о том, как бы вместе с Шарли не проснулся кто-нибудь из соседей. Позже, уже лежа с Измайловым в обнимку, Сава разнежено признавался в том, как ему нравятся такие пробуждения и как он любит притом их с Мишей единение, не только телесное, которое поистине восхитительно, но и духовное, происходящее в момент слияния, сопряжения в единое целое, в момент наивысшего акта любви, в тот момент, когда... Измайлов, как обычно, ничего из того не слушал. На часах было почти десять, когда Савелий неожиданно спросил: – Отчего Шарли к нам не идет? – Может, он смущается видеть нас обнаженными? – сонно отозвался Михаил. Он давно и блаженно дремал под переливчатый Савин голос. Но юноша встревожился не на шутку: – Он всегда приходит поутру. Он меня будит, или требует с ним играть, или гулять. – Может быть, он еще не проснулся. – Если он слышит, что я не сплю, он тотчас ко мне бежит. – Может, он не слышал. Здесь четыре комнаты. Но Савелия отнюдь не отрезвил спокойный тон Измайлова. Отбросив в сторону одеяло, юноша спрыгнул с постели, накинул на плечи валявшийся в кресле шлафрок Михаила, достававший ему до пят на манер широкого турецкого халата, и отправился на поиски Шарли. Он звал его по имени, без конца повторял: «Viens à moi», но пес не отзывался. В конце концов Михаил, который наслаждался последними беззаботными минутами в постели, услышал из прихожей и собственное имя, причем перепуганный Савин тон явно не предвещал ничего хорошего. Входная дверь квартиры была приоткрыта. Шарли исчез. При обнаружении такой беспечности Михаил куда больше обеспокоился их собственной безопасностью и сохранностью их личных вещей, ведь оказалось, что всю ночь в квартиру мог проникнуть кто угодно. К счастью, никаких следов грабежа Измайлов не заметил, и все предметы благополучно стояли на своих местах. Но Савелия, в отличие от Михаила, заботила исключительно судьба собаки. – Собирайся, пойдем на поиски! – дрожащим голосом велел он ему. – Может быть, он убежал недалеко. Может, он испугался и сидит во дворе. Может, он ждет, что я найду его и заберу домой. Он такой пугливый и несмышленый, боже правый, да зачем же он сбежал, Миша?! Неужели ему было плохо? Убиваясь от горя, Сава уже носился по квартире и в такой спешке одевался на улицу, что у Измайлова не было возможности поймать его и утешить. Оставалось лишь присоединиться к сборам. – Что если его заберут? Он ведь чистокровный пемброк, что если его поймали бродяги? Что если его похитили и захотят продать? – у Савелия тряслись руки. – Я ужасный хозяин. Я такой ужасный хозяин. – Ты неопытный хозяин, только и всего, – наконец подал голос Измайлов. – За Шарли всегда ухаживали тетушкины слуги. Ты не кормил его, не гулял с ним и уж точно за ним не убирал. Ты с ним только веселился. – Спасибо за утешение, – съязвил Савелий. – Я тебя не укоряю, я, напротив, оправдываю. Ты еще только учишься за ним следить. – Если мы его не найдем, следить будет не за кем, – в голосе Савы зазвенели слезы. Он схватил из шкафа сюртук, накинул на плечи и, как подстреленный, вылетел из квартиры, не дожидаясь Михаила. Но тут же, на лестничной площадке, остановился. Как и их собственная, дверь квартиры Константина также была приоткрыта. – Ну, я ему устрою, – пригрозил Михаил, выходя следом за Савой на лестницу. – Сам не лучше, – вступился за Константина Савелий. – Думаешь, Шарли там? – А где еще ему быть? Ничего не понимая, Сава сделал несмелый шаг в сторону противоположной двери и растерянно обернулся к Михаилу: – Мне постучать? Вместо ответа Измайлов миновал Савелия и, бесцеремонно толкнув дверь, зашел в гарсоньерку брата. Сава робко засеменил следом. И если в прежние дни Константин встречал гостей наготове, облаченным в городской ансамбль и невозмутимость, то теперь маленькая гостиная его квартиры была тиха и недвижима. – Спит, – вынес вердикт Михаил. Но Сава и без того уже видел все, что хотел: сквозь щель двери просматривался краешек кровати, белое одеяло и поверх него – кончик рыжего хвоста. Не передать словами, какое облегчение накрыло юношу в один миг. Из груди его вырвался сдавленный вздох, и он обессиленно оперся на Мишину руку. Однако Измайлов был скорее удивлен, чем обрадован. – Какого черта твоего пса сюда понесло? – с этими словами Михаил, в нарушение всех мыслимых правил приличия, прошествовал прямиком в спальню брата. Савелий не успел его остановить и подбежал уже, только когда Миша очутился внутри. – Это что еще зна.. – при виде открывшейся картины Измайлов остановился и так и оборвался на полуслове. А картина состояла в том, что Константин преспокойно спал посреди своей широкой постели, вольготно и безмятежно на ней раскинувшись, а Шарли, нашедшаяся пропажа, комфортно дремал у него под мышкой, уложив рыжую морду ему на грудь и расчудесно себя, кажется, чувствуя. – Предложишь разумные объяснения, хозяин? – усмехнулся Михаил. – Имеем дело с перебежчиком? – Он его вспомнил, – прошептал Сава, чтобы никого не разбудить. От подобной неожиданной дружбы он испытал совсем не злость и ревность, но, напротив, некое щемящее, теплое чувство. – Твой брат жил с нами. Шарли к нему привязался. – Твой Шарли со мною никогда так не спит, – с притворной обидой возмутился Михаил. – Хотя я к нему куда добрее. – Что поделать, – Савелий вздохнул со знанием дела, – сердцу не прикажешь. В эту минуту Константин перевернулся на бок и, не просыпаясь, положил поверх Шарли руку, будто то было для него далеко не впервой. Хотя, про себя улыбнулся Сава, может быть, и в самом деле не впервой? Оставив все как есть, они с Михаилом неслышно возвратились в свою квартиру, предусмотрительно закрыв все двери. Обоим было жутко интересно, каким образом Константин вернет им пса и что притом скажет. Ради этого они даже не пошли на завтрак и, перебиваясь чаем со вчерашними булочками, ожидали стука в дверь. Когда в первом часу дня Савелий хотел уже возмутиться, что Мишин брат неприлично долго дрыхнет, этот стук наконец раздался, и Константин, сонный и взъерошенный, хотя и привычно гордый, привел рыжего беглеца хозяину. Савелий рассыпался в благодарностях, правдоподобно изображал изумление и счастливо разрешившуюся тревогу, а Михаил, подыгрывая ему, не переставал задаваться растерянными вопросами о том, каким же таким образом несмышленый Шарли умудрился перепутать квартиры. – Следите лучше, – хмуро упрекнул их Константин, после чего спешно ретировался. А сам Шарли, оказавшись в эпицентре любви хозяина, еще долго бегал вокруг Савелия и радостно потявкивал. Казалось бы, эпизод себя исчерпал, но тем же вечером, за ужином, который троица уже по обыкновению проводила в близлежащем ресторанчике, Михаил вновь повернул разговор к Шарли, найденному для него смотрителю, домашним питомцам вообще, а после, как бы ненавязчиво и в общем русле, к псу Измайловых по кличке Зверь. – Я ведь рассказывал тебе о Звере, Сава? – легким тоном спросил Михаил. – Да, я помню, что он очень стар и очень зол, – молвил Савелий, немедленно почувствовав по искоркам в Мишином голосе некий очередной план. И точно: впервые за все прошедшие трапезы в разговор без просьбы вступил Константин: – Не так уж он и зол. – Да, с нами он преданный пес, – подтвердил Михаил. – Однажды он спас меня от волка. А в Косте он попросту души не чает, что, кстати говоря, взаимно. – В самом деле? – поддержал Михаила Савелий. – Этого я не знал. – Что за вздор ты принялся нести, Миша? – Константин нахмурился, но отнюдь не сердито, как раньше, а словно в смущении. – Минувшей зимой, пока мы жили в имении, Костя ухаживал за Зверем. Пес совсем плохо ходит и почти перестал видеть, но Костя о нем заботился, выхаживал. – Прекрати, пожалуйста, – строго попросил Константин, откладывая маленькую вилку для поданного мороженого. Смотрел он притом не на брата, но вбок. – Если б я о нем не заботился, он бы долго не протянул. Сомневаюсь, что мать сейчас за ним следит. – Костя умеет найти подход к животным, – гнул свое Михаил. – Должно быть, Шарли это почувствовал. Он бросил быстрый взгляд на Саву, и тот присоединился к атаке: – Да, Шарли дружелюбный пес, но притом чуткий и пугливый. Он дается лишь тем, кто с ним очень ласков. Вероятно, вы снискали его дружбу, Константин Дементьевич. – Ваш пес, Савелий Максимович, – младший Измайлов подчеркнул голосом обращение, – обнаружился в моей квартире утром, неожиданно, если вы намекаете на то, что я его присвоил. – Вовсе нет, что вы! – изумился Сава. – Я знаю, что Шарли сбежал сам. Стало быть, он вам доверяет. Я не знаю никого, кроме сестры и тетушки, к кому бы он так привязался. Здесь Савелий немного слукавил, потому как одного такого человека он все же знал. Тот не просто находил общий язык с домашними питомцами, но умел заговаривать лошадей. – Что ж, – Константин Измайлов пожал плечами, вновь принимаясь за оставленное мороженое, – у меня нет для того объяснения. – Неправда, – усмехнулся Михаил. – Есть, и ты прекрасно знаешь какое. И мы с Савелием знаем. В тот же миг Константин вскинул полыхнувший взгляд, но сказать ничего не успел. – Это что, мед? – Михаил без зазрения совести забрался ложкой в мороженое брата, зачерпнул и отправил в рот. – М-м, обожаю мороженое с медом. – Ты его и не ел никогда, – Константин состроил почти что детскую гримасу и пододвинул вазочку ближе к себе. – А вот и неправда. Ел. – Да ты и мед не любишь. – Люблю. – Не любишь. – Я обожаю мед. – Ты ненавидишь мед, Миша. Да прекрати, закажи себе другое! Как Савелий ни сдерживался, спрятать умиление не удалось. И именно тем памятным вечером тяжелый панцирь, сковывавший Константина, слегка надломился. Но все же, несмотря на благополучное начало пребывания в Зальцбурге, было и нечто омрачавшее Савины будни. Прежде всего, вялотекущая болезнь. Первым утром он действительно, как и ожидал, почувствовал недомогание. Мише он ничего не раскрыл, хотя очень переживал, что может его заразить, и, тайком навестив аптеку, купил те средства, которые обыкновенно принимал при простудах. Горло саднило, тело испытывало слабость, но температура, к счастью, не повышалась и кашель, который выдал бы Савелия в минуту, также не начинался. За неделю своего секретного самолечения юноша вполне окреп, хотя заказать вместе с Измайловыми мороженое не отважился. Пришлось прямиком на ходу сочинять убедительный и уверенный отказ. Другим неприятным впечатлением стали для Савы прогулки по центру Зальцбурга. Если первой ночью, проезжая от гостинцы до нынешней квартиры, Савелий глядел за окно экипажа с любопытством, узнавая улицы, по которым некогда гулял с Мари или тетушкой, то теперь, при свете дня, в спокойной размеренной обстановке, фланируя подле Михаила и его брата, Сава быстро вспомнил, при каких обстоятельствах побывал в Зальцбурге в прошлый раз. Ему было шестнадцать лет, они возвратились с итальянского курорта, где тетушка всеми мыслимыми и немыслимыми способами лечила его от жуткой зимней болезни, едва не стоившей ему жизни, а также от последствий женевской гулянки и общего упадка душевных сил. Италия помогла поправить физическое здоровье, но излечить разбитое сердце теплый климат не сумел. Выгорев изнутри, Савелий до всего стал равнодушен и мог днями напролет попросту лежать в постели, бессмысленно таращась в потолок. Трофим снился ему каждую ночь, прощал его и сам просил у него прощения, но в груди было так пусто, пусто, пусто... Несколько месяцев, проведенных в Зальцбурге, ушло у Савы на то, чтобы вернуть хоть какой-то интерес к жизни. Поначалу то были беседы с Мари, его прекрасной, неутомимой спасительницей, затем короткие прогулки с нею и Шарли, выезды с тетушкой за покупками, еще чуть позже – театр и пассивное участие в тетушкиных салонах. И только в конце осени, через год после злосчастного знакомства с Трофимом, Савелий снова взялся за перо. Именно тогда, семнадцатилетним, он всерьез осознал, сколь много значат для него поддержка и забота семьи. Тяжелые, тоскливые воспоминания о пятилетних событиях не оставляли Саву, и, наконец не выдержав, он попросил Мишу прекратить прогулки в центре. Конечно, Измайлову было ни к чему знать истинную причину, и для него Сава ограничился тем, что соскучился видеть знакомые пейзажи. Михаил не возражал и предложил изведать окрестности их нынешнего дома, либо поверив Савелию, либо решив не вдаваться в истинные мотивы его отказа. Но однажды, уже ночью в постели, Сава все же не утерпел и, прильнув к Измайлову, тихонько прошептал: – Хорошо, что мы не остались жить на тетушкиной квартире. – Почему? – отозвался Михаил. – Ты так лучше чувствуешь независимость? – Да, – кивнул Сава, после чего, несколько повременив, добавил: – И не только от тетушки. От себя прежнего.