Трещина в скорлупке

Будущим вечером, во время ужина, на котором присутствовали Савелий, оба брата Измайловы и зачем-то прибившийся к этой компании унтер-офицер Хвощев, смешной товарищ Константина, Михаил неожиданно и как бы между делом сообщил: – Тут поговаривают, давеча кто-то разбил корнету Сафронову нос. Вилка дрогнула у Савы в пальцах и так и замерла на полпути к тарелке. Да каким таким образом он уже все знает?! Спешно положив прибор на салфетку, юноша спрятал под стол доказательство своей причастности к происшествию – пострадавшую правую руку. – Разбил нос? – недоверчиво переспросил Константин. – Я такого не припомню. Он ведь с нами был, Паша, да? Пашей звали Хвощева, и тот немедленно подхватил разговор: – У наших нынче только о том и разговору. Андрей, то бишь корнет Сафронов, – быстро поправился Хвощев, – из дому не показывается, но квартирные его соседи разнесли уж по всем углам, что он ночью явился побитый. – Надо же... – с феноменальным удивлением протянул Михаил, поворачиваясь к Савелию. – Какое таинственное происшествие. – Я помню Сафронова в кафешантане, – снова вступил в разговор Константин. – Но после того он ушел. Ах, да! – обрадованно воскликнул он. – Вы же вместе с ним ушли, Савелий. И до того нос Сафронова был цел. – Что-что?! – Хвощев так и подскочил. – Вы это всерьез?! Это вы разбили нос Андрею Сафронову?! – Отстаньте от меня, – хмуро пробурчал Сава и даже собрался было встать из-за стола, дабы покинуть летнюю террасу ресторанчика, на которой они нынче сидели, и отправиться куда глаза глядят, однако Михаил удержал его на месте, незаметно и аккуратно положив ладонь ему на колено. – И что, он теперь вызовет меня на дуэль? – отчего-то совершенно бесстрастно поинтересовался Савелий, наконец отважившись в открытую посмотреть на своих сотрапезников. Константин по-прежнему хранил на лице выражение потрясения вкупе с насмешливым восхищением. Хвощев весь горел интригой и жаждой подробностей. Миша, в отличие от них, был спокоен, и только глаза его, слегка искрясь, улыбались. – Он может тебя вызвать, – кивнул он. – Но не станет. – Вы уверены? – тут же вклинил Хвощев. Он, бедный, даже задыхался. – Уверен, – и не поглядев на него, пригвоздил Михаил. Тон его, однако, был совсем не грозным. Напротив, Савелий различил короткие веселые нотки, всегда приносившие его сердцу утешение. – Он меня оскорбил, и я был вынужден защищаться, – приободрившись тем, что Миша не сердится, Сава обвел всю компанию решительным взглядом. Раскрывать истинную суть происшествия было стыдно, особенно при Хвощеве. К тому же, от насильственного поцелуя Савелий продолжал чувствовать в себе гадость и вину перед любимым. Однако слушатели не удовлетворились коротким объяснением, и три пары глаз по-прежнему глядели на Саву в выразительном ожидании. Пришлось туманно продолжать: – Он вызвался меня проводить. По пути меж нами завязалась беседа, мы не сошлись во взглядах, – Савелий старался звучать как можно уверенней. – Мы оба были пьяны, но он, кажется, больше меня, потому как он... – Начал распускать руки, – невозмутимо закончил Михаил. Сава передернулся, кинул быстрый взгляд на Хвощева, но тот, по всей видимости, простодушно не знал, что именно означает это выражение. – Словом, физическую силу применил он, – через силу признал Савелий. – Мне пришлось обороняться. Я не хотел драки, это случилось... в аффекте. – Грандиозно! – тут же ахнул Хвощев. Константин, все еще потрясенный, покачал головой и приподнял брови, косясь на брата: – Я даже не предполагал, что в твоей хрустальной шкатулке такие секреты. – Метафора отвратительна, но с сутью я согласен, – ответил ему Михаил, изо всех сил сжимая губы, которые сами собой расползались в озорной улыбке. Сава наблюдал его веселость с облегчением. Миша нисколько не сердился за ночную выходку и даже не тревожился о возможных претензиях Сафронова. Он находил случившийся анекдот забавным и только. После ужина, разойдясь с Хвощевым и Константином на перекрестке, откуда те, точно неугомонные мальчишки, побежали выяснять у знакомых офицеров версию происшествия от лица Сафронова, Михаил увлек Савелия в ближайший тупик, который не просматривался с улицы, притиснул к стене, поцеловал с жадностью в губы и, отстранившись, выдохнул: – Я тебя обожаю. Такой его реакции Сава уж точно не ожидал, но благодаря ей наконец испытал гордость за свой отпор Сафронову. Однако веселье длилось недолго. Уже назавтра Сафронов как ни в чем не бывало явился в дом Филатьева. На носу у него в самом деле красовался синяк, хотя и далеко не такой зловещий, каким его нафантазировал себе Савелий, но Сафронов нарочно игнорировал свое состояние, держался в обществе непринужденно и гордо, не обращал внимания на косые взгляды и таким вызывающим пренебрежением еще более подчеркивал случившийся конфуз. На сей раз корнет прибился к компании, состоявшей из незнакомых Савелию офицеров, и не переходил на ту половину гостиной, где сидели его былые товарищи, хотя и притворялся с большим усердием, что вовсе не замечает ни Хвощева, ни Константина, ни, разумеется, причину своего разбитого носа. – Да прекратите так дергаться, – наконец не выдержал Константин, повернувшись к трепещущему на банкетке Савелию. – Уж если бравируете, то до конца, а то это жалко. – Я не бравировал, – мрачно процедил в ответ юноша, украдкой наблюдая за весело хохочущим Сафроновым. – И если он вновь что-то предпримет, я не стушуюсь. – Ничего он не предпримет, – отмахнулся Константин с некоторым разочарованием. – Он только в ночном переулке смелый. Здесь чересчур много народу. Народ в гостиную и впрямь набился битком, равно как и в прошлый раз, с той лишь разницей, что больше неформальность здешнего офицерского общества не повергала Савелия в ступор и беспомощность. Куда больше времени, чем ранее, ушло у него на светские толки со знакомыми дамами и их форменными супругами, он даже получил несколько приглашений к обеду от семейств, не имевших никакого отношения к Михаилу, и оттого чувствовал себя гораздо увереннее и весомее, а также более независимо от своего щекотливого положения при Измайлове, призрак которого неизменно бродил за ним в Зальцбурге абсолютно повсюду. Впрочем, вся эта уверенность рассеялась в пыль, когда на вечере появился Сафронов. Чтобы отвлечься от корнета и тревожного ожидания его возможного нападения, Савелий принялся наблюдать за Мишей. Тот по-прежнему был центральной фигурой вечера, но, несколько освоившись и разобравшись в сути местного общества, вел себя спокойней, не бросался в разговоры так рьяно, как в прошлый раз, знал, кому уделить больше внимания, а кем можно пренебречь, словом, принялся действовать тактически. Савелия радовало и то, что Измайлов старался не пить. Хотя для виду бокал всегда был у него в руке, отпивал Михаил крайне редко и только по просьбе собеседника, стало быть, утешающе думал Сава, он не поступился в один вечер своими строгими принципами и помнит о них даже в такую расхолаживающую минуту. Быть может, в следующий раз Миша даже сможет оторваться от знакомцев и навестить его с Костей в другой части гостиной у всех на виду? Савелий этого очень хотел, пусть и тревожился о возможных сплетнях и колкостях. О том, что нечто затевается, Сава догадался далеко не сразу. Никто себя ничем не выдавал: ни Хвощев, ни Константин, ни, тем более, Михаил, и даже при всей своей проницательности Савелий не распознал рассеянного в воздухе, что колкие снежинки, всеобщего напряженного ожидания. Началось все ближе к ночи, после того как разъехалось старшее поколение: полковники и подполковники со своими женами, и веселиться осталась одна только «молодежь». Здесь уж общество, которое даже в присутствии высоких чинов казалось довольно свободным в манерах, пошло резвиться напропалую. Все заголосили разом, заскрипели по полу ножки сдвигаемых карточных столов, вино полилось рекою, немедленно устроили танцы для развлеченья оставшихся дам, кто-то побежал в сад разыгрывать с товарищами шуточные сценки, прихватив с собою любопытных зрителей. Словом, хаос поднялся неимоверный. В такой суматохе Савелий отвлекся, совершенно потерял из виду Сафронова и даже перестал о нем тревожиться. Вдруг Константин схватил его за локоть и безо всяких объяснений потащил в гущу толпы так стремительно, словно там свершалось нечто феноменальное. Сава и опомниться не успел, как уже очутился подле Михаила и Филатьева. Они оба держали в руках пустые стаканы, которые для них пытался наполнить какой-то разудалый поручик. Его беспрестанно пихали и отталкивали, пытаясь вырвать несчастную бутылку, и оттого все вино лилось мимо. – Э, да вы что, молодые, уж и в стакан попасть не можете?! – захохотал Филатьев, и басистый его голос эхом прогремел над всей толпой. – Что ж вы за офицеры такие? Вот в наше время было меткости не занимать! Да, Миша? – Что значит «было»? – поднял брови Измайлов. – Наше время никуда не делось. – И меткости нам с тобою не занимать? – подмигнул ему Филатьев, на что Михаил отозвался без промедления: – Да мы с лихвой дадим фору любому корнету. От такого заявления гостиная разразилась одобрительным гулом и аплодисментами обер-офицеров, а также протестующим улюлюканьем младших чинов. – А ну-ка давай! – воскликнул Филатьев, уже принявшись куда-то протискиваться сквозь плотную качающуюся толпу. – Давай-ка эти слова подкрепим! Чтоб неповадно было! И даже тогда бедный Савелий, плотно зажатый среди тел, толкаемый и сжимаемый со всех сторон, еще не до конца понимал, что происходит и сколько людей вовлечено в разыгрываемый спектакль. Филатьев, а следом за ним и Миша потянули все гостиное общество прочь из дома, в сад, где их шумно приветствовали загулявшие там офицеры. В эту минуту, увлекаемый следом за прочими, Сава увидал, что Константин и Хвощев крепко держат под руки откуда-то взявшегося корнета Сафронова и буквально волокут его за собою на улицу, заходясь хохотом. Сафронов единственный из всех не поддерживал творившийся хаос. Он не то что не веселился, он даже не улыбался, уже прекрасно сознавая надвигающееся на него возмездие. Выкатившись на улицу, вся толпа сосредоточилась на открытой, залитой фонарным светом лужайке перед домом. Филатьев с Михаилом выдвинулись вперед и подождали, пока все соберутся и займут удобное место, а также пока Хвощев с Константином выведут Сафронова в передний ряд. Савелий старался держаться с ними рядом. – Дамы и господа! – прокатился по головам голос Филатьева. – Позвольте представить вам ротмистра Михаила Дементьевича Измайлова, одного из лучших известных мне кавказских стрелков! Толпа приветственно взвыла. Измайлов тем временем принялся спокойно и выразительно расстегивать стеснявший движения мундир. – Зоркий, как орел, и внезапный, как тигр! Тут Савелий услышал подле себя приглушенное, полное злорадного восторга шипение Константина: – Ох, как он прав. Мой брат очень, очень меткий стрелок. Говорят, он никогда не промахивается и ни один черкес не спасся от его пули. Сава пораженно обернулся на эту фразу, однако первым, кого он увидал, был вовсе не Константин, но смертельно побелевший Сафронов. – Прошу мишень! – Филатьев взмахнул рукой, и подскочивший лакей услужливо вручил ему новехонький черный цилиндр. – Дамы и господа! – вновь пробасил хозяин дома. Измайлов передал лакею мундир, оставшись в одной рубашке, у которой теперь деловито закатывал рукава. – Мы заявляем, что ротмистр Измайлов пробьет летящий цилиндр по ночному полумраку насквозь! И я даже! – еще громче воскликнул Филатьев, когда публика недоверчиво зароптала. – Я даже не открываю ставки, ибо то совершенно не нужно! Лакеи вынесли ящик с настоящими трофейными пистолетами, один из которых был тут же любезно заряжен неким Мишиным товарищем. Филатьев с цилиндром в руке отправился на противоположный край поляны, Измайлов же остался на месте. Поклонившись публике, точно артист на сцене, он повернулся лицом к Филатьеву, убрал левую руку за спину, а правую, с пистолетом, опустил вдоль тела. Савелий, а также Константин, Хвощев и Сафронов оказались сбоку от Михаила, в самом выгодном для просмотра положении, и наверняка неслучайно. – Прошу тишины! – пророкотал издалека Филатьев. – Я лично подброшу цилиндр, а Измайлов, не прицеливаясь заранее, выстрелит. Для подобного зрелища успокаивать публику не пришлось. В ту же секунду разговоры оборвались, взгляды устремились на поляну, и даже сам воздух, казалось, прекратил малейшие колебания. – Внимание! – возвестил Филатьев. Савелий не чувствовал себя самого, не дышал и смотрел, точно намертво прикованный, только на Мишу: грозного, собранного и непреклонного. Гордо выпрямленная спина, пистолет зажат в опущенной руке, взгляд твердеет прицельным вниманьем. Он был готов к выстрелу и, боже правый, он был сейчас слишком прекрасен. – Пли! – цилиндр полетел на воздух. Коротким движеньем Измайлов вскинул руку, нажал на курок. Выстрел грянул над поляной. Публика вздрогнула, ахнув, но все уже было кончено. От пистолета струился по ветру легкий дымок. Пока Филатьев подбирал рухнувший цилиндр и бежал с ним обратно, никто и не пикнул. Все заиндевели в ожидании. Но вот наконец хозяин дома остановился, запыхавшись, подле своего героя и, торжественно подняв перед собою цилиндр, так чтобы все могли видеть, демонстративно засунул в него ладонь. Указательный палец вылез из пробитой дыры: – Раз! И скрывшись, тут же выглянул из противоположной: – Два! – победоносно крикнул Филатьев. – Насквозь, господа! Как заказывали! Конечно, после такого успеха публика пришла в совершенный восторг. Цилиндр передавали от одного к другому, заглядывали в одну пробитую щель, чтобы сквозь другую увидать товарища, чествовали Михаила, пили и бесновались. Все это время Константин и Хвощев продолжали удерживать несчастного, едва живого от ужаса Сафронова. В конечном итоге цилиндр вернулся к Измайлову, который к тому времени уже вновь облачился в поднесенный лакеем полковой мундир. Даже не поглядев на цилиндр, Михаил зажал его в руке и под аккомпанемент ликующих возгласов, свиста и хлопанья пошел прямиком на Сафронова. Он ступал размеренно, спокойно, контролируя каждый свой шаг, и оттого поступь его с припаданьем на правую ногу казалась поистине устрашающей. Сафронов задрожал от одного только его вида. Даже если бы Константин и Хвощев сейчас отпустили корнета, он бы не смог шелохнуться. Измайлов остановился, лишь когда приблизился к Сафронову вплотную. Несколько времени он рассматривал его пред собою презрительно и высокомерно, точно под увеличительным стеклом, а после вымолвил ледяным, как заточенное лезвие, тоном: – Подумайте покамест над своим поведением. Крутанув в руке пробитый цилиндр, Измайлов водрузил его Сафронову на голову и тотчас, не давая возможности опомниться, направился сквозь толпу в сторону дома. Только тогда Константин и Хвощев пустили свою жертву на волю, но, как и ожидалось, корнет не мог и шагу ступить, не говоря уже о том, чтобы снять с головы унизительный цилиндр. Он сумел лишь дернуться в сторону и обратить беспомощный, отчаянный, полный раскаяния и мольбы взор к стоявшему рядом Савелию. Однако Савелий ничего ему не сказал и, развернувшись, ушел вслед за Измайловым. Нагнать Михаила оказалось непросто. Вопреки ранению, он шагал бойко и быстро, как если бы злость притупляла всегдашнюю боль. Саве пришлось заметно поторопиться, пробираясь сквозь офицеров, которые продолжили веселье на лужайке и в саду и уже не собирались возвращаться в душное заточенье дома, но даже и так он поравнялся с Измайловым лишь на веранде, перед самыми французскими дверьми, откуда давеча толпа зевак вывалилась на улицу. – Миша... Но он не дал ему сказать. Схватив Савелия за локоть, так грубо и сильно, что юноша ахнул, Измайлов потащил его на левую половину дома, где находились жилые комнаты и стояла непривычная повсеместная тишина, совсем несвойственная жилищу Филатьева. Михаил прекрасно знал, куда идет. Он не промедлил ни секунды, выбирая меж различными проходами и дверьми, многие из которых для симметрии были декоративными, ложными и упирались в стену. Савелий и не предполагал, что аккуратный дом Филатьева, казавшийся снаружи едва ли не курортным ввиду своих небольших габаритов, окажется настолько просторным внутри. Они углубились в такие лабиринты комнат, какие и вовсе было сложно здесь представить. Распахнув очередную дверь и увлекши Савелия внутрь комнаты, Михаил наконец остановился. В густой черноте августовской ночи с блеклой примесью лунного света Сава с трудом разбирал очертания предметов и даже размеры помещения, но все же успел увидать широкий силуэт кровати, прежде чем его с силой прижали к стене и принялись целовать. – Миша... – вновь попытался Савелий, хотя взывать к нему теперь не имело смысла. Измайлов набросился на Саву зверем, впиваясь в губы и шею с голодной жадностью. Властные руки принялись блуждать по юношескому телу, бесцеремонно расправляясь с мешавшейся одеждой. Пуговицы вырывались из петель, брюки стаскивались с бедер, жилет распахивался вместе с рубашкой и дергался вниз по плечам. Сава не мог шевельнуться и даже вздохнуть. Михаил придавил его к стене и ласкал, обезумев, до тех пор, пока юноша не остался перед ним обнаженным. Тогда, отступив на шаг, Измайлов оглядел его, мелко дрожащего от страха и холода, и на мгновение будто опомнился, но тут же вновь ринулся навстречу, схватил за запястье, дернул к себе, сжал в руках, обнимая собою, терзая припухшие губы поцелуями, и позволил лишь слегка изогнуться, чтобы снять выходные туфли и спущенные до самых щиколоток брюки. Скованное паникой тело плохо слушалось Саву, но он не потому так покорно принимал грубые ласки и не потому подчинялся повелениям Михаила. Он этого хотел. Где-то очень глубоко, тайно, стыдливо, туманно, но он хотел узнать его в постели жестким. Та бережная, щадящая нежность, которую Миша дарил ему ночами, была прекрасна, волнительна и сокровенна до головокружения, но Савелий чувствовал потребность в страсти, смущался этого, старался подавить и даже корил себя за неудовлетворенность любимым, который всегда заботится в близости лишь о нем одном. Сава не решался намекнуть Измайлову о своих желаниях даже в минуты наивысшего доверия и откровенности, когда они лежали, утомленные, в обнимку и тихонько говорили друг с другом перед сном, потому нынче, что бы ни двигало Мишей, Савелий не хотел упускать возможность изведать его другим. Крутанувшись так, чтобы Сава оказался спиною к постели, Измайлов бросил его на перину, после чего наскоро расстегнул мундир, выскользнул из брюк и остался в одной рубашке, которую стащил прямо через голову, уже забираясь на кровать. Саву потряхивало от страха и возбуждения, и он невольно пополз от Михаила к изголовью, но тот раззадорился еще сильней и, прыгнув на добычу, что настоящий тигр, подмял Савелия под себя. Пальцы его цепко впились в тонкие запястья, придавили к постели, колено раздвинуло Савины ноги в стороны, кончик языка пробежался по шее, отчего Савелий издал короткий стон и толкнулся бедрами навстречу. В следующий миг Саву резко оторвало от простыни, он перевернулся и под натиском другого тела упал животом на качнувшуюся постель. «Будет больно, – зажмурившись, приготовлял себя Савелий. – Сперва будет очень больно». Он вспомнил давешний выстрел, горделивую позу Измайлова, его сосредоточенность, всю силу и красоту его мужества и в тот же миг, забыв о страхе, вспыхнул желанием. Михаил подвел руку ему под живот, дернул к себе, поднимая на колени, и Сава, ухватившись за столбики в изголовье кровати, послушно прогнулся в спине. Он надеялся, что никто не слышал всех следующих стонов, вскриков, свирепого рычанья, грохота снесенного со столика подсвечника и методичного скрипа кроватных ножек. Измайлов овладел им сходу, без подготовки, широкими толчками врываясь вглубь его податливого тела, нависнув над ним, накрыв руками его руки на столбиках кровати, жарко и тяжело дыша над самым его ухом. Боль, перемешанная с наслаждением, лишала Савелия рассудка, но инстинктивно он то и дело отдергивался, пытаясь вырваться от Измайлова, и тому приходилось удерживать его силой. Близость их была яростным сраженьем, в котором один всегда побеждал другого, и наконец, не в силах больше бороться, Сава схватился за Мишины руки, переплел с ним пальцы и тотчас, сквозь огонь, в котором горел, почувствовал в ответ спасительное пожатие. Все завершилось для них одновременно. С хриплым рыком Измайлов повалился на Савелия, и, задержавшись внутри его слабеющего тела, с трудом пытался отдышаться. Сава был не в состоянии и шевельнуться. Он впервые достиг высшей точки без единого до себя касания. Наконец опомнившись, Михаил перекатился на бок и рухнул на постель подле Савелия, который только и сумел что сползти обессиленно на подушки. Так они лежали несколько времени, остывая и приходя в себя, а после Измайлов передвинулся к Саве и устроился головою у него на плече, широко и блаженно улыбаясь. – Теперь успокоился? – с притворным упреком спросил его Савелий. – Угу, – Михаил закрыл глаза. – Ты видел мой выстрел по цилиндру? – Видел, – Сава вздохнул, ласково пропуская сквозь пальцы прядь его темных и гладких, будто шелковых, волос. – Тебе понравилось? – А ты не понял? Измайлов довольно усмехнулся и, поймав Савину руку, с чувством приложился к ней губами. – Нам стоит вернуться, – не слишком охотливо напомнил Савелий. – Мы все же в чужой спальне. Он постепенно начал сознавать всю бессовестность их обоюдного затмения, однако Михаил только зевнул и непринужденно отмахнулся: – Сережа дозволил нам оставаться здесь до утра. – Ты, стало быть, посвятил Филатьева в наши с тобою сношения?! – Филатьев мой старый друг, он все понял мгновенно. И кстати, был за меня очень рад. – Правда? – воодушевился Савелий. – Он хочет тебе представиться. Официально, трезвым, – Миша улыбнулся. – Хочет узнать, кто сумел наконец-то меня приручить. – Не такой уж ты и ручной, в тебе куда больше дикого, – игриво отозвался Сава, на что Измайлов, перевернувшись на бок, укутался в одеяло, закрыл глаза и разнежено вздохнул. «Ну, порою больше дикого», – пришлось смириться Савелию, пристраиваясь с ним рядом. – Миша? – тихонько позвал он его. – М? – Ты ведь не станешь стреляться с Сафроновым? – Нет. – Хорошо, – успокоился Сава. Он хотел сказать еще что-то, но вскоре услышал глубокое сонное дыхание и отступился. Он наивно полагал, что через пару часов они, поспав, поднимутся, оденутся и, как приличные люди, отправятся от Филатьева домой, однако в действительности Савелий проснулся оттого, что солнце билось в сведенные сторы и заползало на распотрошенную кровать. Мишу это не тревожило. Он спал крепко и спокойно, обнимая Саву потяжелевшей от сна рукой и не давая тем самым возможности даже перевернуться, так что юноше пришлось, укрывшись от солнца одеялом, подремать еще немного. Активные движения и выпутывания из объятий разбудили бы Измайлова, а будить его Сава по-прежнему опасался. В десятом часу утра они все же поднялись из постели. Одежда Савелия, беспорядочно разбросанная у двери, находилась в неподобающем виде и, как Сава ни старался, разгладить складки до хоть какого-нибудь приемлемого вида у него не получилось, посему оставалось лишь надеяться, что никто не встретится им на пути до тех самых пор, пока они не доберутся до своей квартиры. На деле вышло, конечно, прямо противоположное. Едва они с Михаилом, управившись со сборами, покинули любезно отведенную им спальню, как почти сразу напоролись в коридорах на хозяина дома, Филатьева. Тот искренне обрадовался встрече, немедленно попросил Измайлова представить его своему спутнику и с полнейшей невозмутимостью пригласил гостей на завтрак. Отказать было неудобно, и Савелий с Михаилом задержались. В трезвом виде Филатьев и впрямь оказался куда сдержанней и серьезней, чем в пьяной удали, и наконец принялся оправдывать в глазах Савелия свое высокое офицерское звание. Отчего-то Филатьев очень хотел сойтись с Савой, понравиться ему и приблизить его к себе. Первым делом он познакомил его со своею супругой, Наталией Федоровной, и усадил их за завтраком рядом. Он был предельно вежлив и деликатен, заботился обо всех Савиных нуждах, коих на завтраке было не так уж много, расспрашивал его об увлечениях, о семье, о путешествиях по Европе, рассказывал о своей «с Наташенькой» жизни – словом, всеми силами стремился установить доверие. Благодаря давешним откровениям Измайлова Савелий знал, что Филатьев им очень интересуется и теперь, пусть и в высшей степени доброжелательно, изучает и оценивает его как долгожданного избранника Михаила. В таком положении Сава положительно не мог думать ни о чем, кроме своего измятого костюма и производимого этим костюмом впечатления. Филатьев поведал о том, что давеча, после сцены перед домом и внезапного исчезновения главного действующего лица, младшие офицерские чины подняли бунт, ополчились против старших, подбивали Сафронова вызвать Измайлова за позорный цилиндр и решили в знак протеста прекратить посещения дома Филатьева. К счастью, затем все дружно выпили, остыли и помирились, хотя Сафронов при том уже не присутствовал, уехав одним из первых. Михаил слушал Филатьева весьма равнодушно. Признаться, еще давеча после пробуждения Савелий заметил в нем эту странную отрешенность. Миша был хмур и задумчив, все время молчал, чем-то отягощенный, и, прежде чем начал одеваться, ограничился сухим «С добрым утром», чем серьезно встревожил Саву. Юноша утешал себя тем, что это похмелье и что после ночной выходки Измайлову нужно прийти в себя, однако таким подавленным он не видел его, пожалуй, с того самого дня, когда Миша приехал в дом на Миллионной, уверенный, что Сава разорвал сношения. Посему обстановка на завтраке была тугой, несмотря на все старания Филатьева и его жены, которая, кстати сказать, обращалась к Измайлову не иначе как «Мишель», каждый раз заставляя Савелия вздрагивать. Мишелем его звал только он и только в интимные минуты близости, и оттого всем прочим Измайлов принялся запрещать это, как он сам выражался, «французское искажение». Однако нынче Михаил был слишком поглощен своими думами, чтобы поправить Наталию Филатьеву, и только изредка поддакивал ей или ее супругу в ответ на прямые вопросы. Иными словами, изматывающее легкое общение на завтраке держалось со стороны гостей на одном Савелии. К счастью, Филатьев был нетрудным собеседником, к тому же он искренне и добродушно стремился расположить к себе Саву, что ему, в конечном счете, вполне удалось. Несмотря на то что от дома Филатьева до квартиры Михаила и Савелия было с четверть часа ходу, Измайлов нанял закрытый экипаж. Сава не возражал, поскольку все еще был в мятом костюме, но все же Мишино поведение его беспокоило, и оттого, едва экипаж тронулся, он доверительно придвинулся к нему по дивану. – Что стряслось? – шепотом спросил он Михаила, накрывая своей ладонью его. Но вместо ответа Измайлов вдруг приблизил Савину руку к губам, коснулся до нее с нежностью, а после повернулся к недоуменному юноше, мягко взял его лицо в ладони и принялся припадать к нему поцелуями – такими осторожными, любовными и ласковыми, что у Савелия перехватило дыхание, а в животе вскружился быстрый вихрь. Отстранившись, Михаил обнял разомлевшего Саву за плечи, приклонил к себе и не отпускал до самого дома, так ничего ему и не объяснив. Дальше все было еще чудней. Измайлов бродил по квартире как неприкаянный, подолгу стоял у окна, отрешенно наблюдая за случайными прохожими, а то и вовсе опускался в кресло и глядел в одну точку потухшими глазами. После молчаливого обеда, который Савелий заказал принести из ресторана домой, не решаясь тревожить Михаила, тот на несколько времени принялся за чтение, и Сава наконец разглядел, что Миша читает Le Rouge at le Noir Стендаля. Но нынче даже и книжка его не радовала. Оставив Стендаля на прикроватном столике, Измайлов скрылся в комнате, бывшей ему гимнастическим залом, а оттуда, покончив с упражнениями, и вовсе отправился в соседнюю квартиру брата. Вернулся он только к вечеру и, как Савелий ни уповал на Константина, состояние Миши не улучшилось. Тянуть далее было невозможно, и Сава скрепя сердце попытался хоть как-нибудь растормошить возлюбленного, пусть даже и не вникая в причины его затянувшейся унылости. Однако все осторожные беседы, предложения выйти на прогулку, нежные прикосновения и даже любимые Мишины сдобные булочки из местной кондитерской не увенчались успехом, и потому спать Михаил с Савелием легли все в том же непонятном и мрачном настроении. Только тогда, в темноте их спальни, Измайлов наконец решился прервать молчание. Придвинувшись к растерянному и взволнованному Саве, который тотчас отзывчиво подался навстречу, Михаил задал короткий вопрос: – Зачем ты меня не остановил? От такой прямоты Савелий не сразу нашелся с ответом, пусть и в одно мгновение понял, о чем именно зашла речь. – Затем, что я хотел этого, – тихо, но твердо ответил Сава. Он впервые признавал перед Мишей свои желания и, хотя вновь ощутил бросившуюся в лицо краску, заставил себя быть решительным. – Нет, не хотел, – строгим тоном возразил Измайлов. – Ты боялся меня разгневать. – Глупости, с чего ты это придумал? – удивился Савелий. – Я всегда... – запальчиво начал он, но тут же стыдливо осекся. – Я хотел... мне хотелось... – Ты вел себя со мною, как с теми насильниками из клуба. – Нет, Миша, – в ужасе запротестовал Савелий, – я в самом деле... я хотел узнать тебя таким... – Тебе было больно. Здесь Сава не мог спорить, потому как, проснувшись утром, явственно ощутил в себе последствия минувшей страсти. Больно было, кажется, даже стоять, не говоря уж о ходьбе или, тем более, сидении. Да, так было лишь после клуба. Но ведь он сам хотел подобного опыта с Мишей, знал, к чему он приведет, и готовился к этому. – Мне было приятно, – не слишком убедительно шепнул Савелий, сгорая от стыда. – В клубе ты также себе доказывал, что это приятно, – раздраженно выплюнул Измайлов. – Миша... – Ты должен был меня остановить, – пригвоздил тот и собирался даже отвернуться на другой бок, но Сава успел в последний миг его удержать. – Все хорошо, честное слово, – он постарался вложить в свои слова всю возможную искренность и повторил с уже большей убежденностью: – Я делал это не потому, что боялся тебя разозлить отказом. Я хотел этого. – Я этого не хотел, – рявкнул Измайлов. Савелий коротко вздрогнул от его резкости, на что тотчас получил убежденное: – Ты меня боишься. – Да нет же! – в полном отчаянии Сава, понимая, что не может управиться с помощью слов, схватил руки Михаила, осыпал их поцелуями, а после прильнул к его обнаженной груди. Он и подумать не мог, что будет вынужден отстаивать истинность потаенного желания испытать над собою грубость, но теперь, чувствуя Мишу рядом, сознаваться было легче: – Я хотел узнать тебя другим с самого начала. Нет, даже раньше, еще зимою, когда представлял нас вместе. Я часто воображал, что ты... что ты бы... делал со мною... то, что было давеча ночью. И мне это нравилось. Я люблю твою нежность, очень люблю, но я хотел увидеть тебя... свирепым, хотел тебе подчиниться. Я не знаю, быть может, я болен. Сава зажмурился, словно ответные слова Михаила могли его ударить, однако вместо того он вдруг услышал над собою смешок, а в следующую минуту напряженное, как тетива, тело Измайлова начало понемногу обмякать. Горячая рука тяжело, но аккуратно опустилась Савелию за спину, обняла, притягивая ближе, и Михаил, уложив подбородок Саве на макушку, молвил: – Такие наклонности в тебе объяснимы. – Но они тебе не нравятся, – расстроенно отозвался Савелий. Измайлов шумно выдохнул, собираясь с мыслями. – Сава, то, что случилось ночью... Я был не в себе. – Ты не сделал ничего дурного. Ты сам говорил, что я умею защититься, помнишь? Я бы не дался тебе, если бы не хотел. – Хорошо, – смирился Измайлов, – ты стремился узнать меня жестким. Узнал. Я умею таким быть. Но с тобою я хочу иного. Ты... – он осекся, подбирая слова, – ты мне дорог, Сава. Я чувствую, что должен тебя оберегать. Да-да, ты не такой хрупкий, каким предстаешь, – добавил он, уже уловив недовольный вздох Савелия, – ты сильный и не нуждаешься в опеке. Но я... черт возьми, почему так сложно сказать это словами, я хочу о тебе заботиться, хочу быть с тобою ласков, хочу возносить, а не принижать, потому что ценю тебя и потому что люблю. Последнее он выпалил с тем раздраженьем, которое у него обыкновенно значило смущение, и Сава ткнулся ему в грудь, пряча счастливую улыбку. – Мне противно думать, чтобы я обходился с тобою так, как минувшей ночью, – рассерженно продолжал Измайлов. – Как животные. Я был таким раньше с другими. С тобой не хочу. – Я тебя понял, – тихонько, все еще улыбаясь, шепнул Савелий. – Но если однажды ты вновь забудешься, знай, что я не возражаю. Михаил ничего не ответил, но откровения ему помогли, и давешняя хмурость его понемногу рассеялась. Сава же в эту ночь засыпал с легким и безмятежно влюбленным сердцем. Будущее утро началось с бесцеремонного вторжения в их квартиру Константина, который, игнорируя полусонное и полуодетое состояние хозяев, вручил им, во-первых, Шарли, вновь перебежавшего на ночь к своему другу, а во-вторых, пачку писем, забранную с час тому на почте во время прогулки все с тем же Шарли. Константин держался с высокомерным неудовольствием от причиненных трудностей, но Савелий с Михаилом прекрасно знали, что он обожает Шарли и готов использовать любой предлог, дабы погулять с ним вместо нанятого смотрителя. – Свои письма я уже взял, – сообщил напоследок младший Измайлов. – А тебе кто-то пишет? – не удержался съязвить Михаил, перебирая конверты и отделяя своих отправителей от Савиных. – Мне, к примеру, пишет мать. В отличие от тебя, – что-то чересчур резко парировал задетый Константин. Старший брат глянул на него исподлобья и заметно помрачнел. – Мы живем бок о бок, вот она и пишет только тебе. – Ты прекрасно знаешь, что причина в ином, – Константин с презрением сощурил глаза и, не дождавшись ответа, ушел. С минуту в квартире еще отзванивало его раздраженье, а после Савелий все же решился притянуть к себе свою почту и осторожно поинтересовался: – Отчего матушка тебе не пишет? – Матушка, что за слово, – Михаил скривился. – У нас с ней непростые сношения. – Из-за твоей ссоры с отцом? – Из-за Дарьи. Савелия тревожно передернуло от звучания этого имени, но он заставил себя проявить твердость: – Ты ведь расторг этот брак. – Да, – кивнул Михаил. – Оттого мать и бесится. – Как это понимать? – Сава недоуменно свел брови. – Ваш брак был несчастным и вынужденным. Измайлов с усталым вздохом опустил на колени распечатанное письмо и, устремив к Савелию вспыхнувшие глаза, промолвил, подражая тону своей матери: – Браки, мой мальчик, заключаются Господом на небесах. И коли Господу было угодно послать тебе Дарью и свести в одно ваши судьбы, то тебе надлежит покориться и не роптать на Него и жену свою. Вы перед Богом в церкви повенчаны и всегда будете. – Что ж, стало быть, я ей не понравлюсь, – заключил Савелий, аккуратно вскрывая пухлый конверт, надписанный рукою тетушки. Измайлов только хмыкнул в ответ. Письма домашним Сава с Михаилом послали сразу по приезде, дабы рассказать, что устроились благополучно, и вместе с тем сообщить свой нынешний адрес в Зальцбурге. Ответы пришли лишь теперь, целых две недели спустя, и, конечно, за такое длительное время Татьяна Илларионовна истосковалась по племяннику настолько, что составила для него послание на целых восемь страниц. Половина из них представляла собой бессюжетные эмоции, ласковые обращения и слезные мольбы беречь себя от «пагубных опытов». В другой половине письма Татьяна Илларионовна повествовала о происходящих событиях, коих в разморенных августовских пригородах Петербурга было совсем немного. После отъезда Савелия и Измайлова княгиня Яхонтова возвратилась к Татищевым в Прилучное, дабы легче перенести первую разлуку с горячо любимым племянником, а также получать ежедневные заверения от Татьяны Дементьевны в том, что ее брат, а вернее, братья не какие-нибудь проходимцы и сумеют позаботиться о Савелии. Так Татьяна Илларионовна совершенно неожиданно узнала о присутствии в Зальцбурге Константина и пожелала немедленно получить от племянника отчет, что он из себя представляет. Далее тетушка рассказывала о своих буднях в Прилучном, наезжающих гостях, вечерних чаепитиях, лодочных и конных прогулках и проч., и проч. Упоминала она и о любимом своем певце Дмитрии Бестужеве, который, кажется, напрочь вскружил ей голову. Татьяна Илларионовна писала, что будущей осенью Бестужев вместе с семьей намеревается выехать с концертами в Европу и что им непременно нужно будет или заполучить его в свой женевский дом, или хоть самим прибыть на одно из его выступлений, где бы оно ни состоялось. Савелий читал эти строки с ощутимой тяжестью на сердце. Тетушка даже и предположить не могла, что на будущую осень Сава имеет совершенно другие планы. Он хотел встретиться в Петербурге с издателем, а после отправиться вслед за Мишей в Пятигорск и заниматься литературным творчеством. Письмо было поистине бесконечным, и Савелий по привычке читал его через три строки, пока Измайлов не обратился к нему, спася, слава богу, от этой пытки: – Мне здесь Таня повествует нечто интересное. – Что именно? – с невероятным любопытством спросил Сава и только теперь заметил, что письмо от Татьяны Дементьевны не уступает своим объемом тетушкиному и что Миша его читает с таким же отстраненно скучающим выражением, забросив здоровую ногу на стол. – Цитирую, – Михаил тряхнул листком, расправляя складку посередине. – Ваш отъезд из Прилучного, Миша, что-то странное сотворил с моей старшей Софьей. Она плакала несколько дней кряду, никакие игрушки ей были неинтересны, она даже отказывалась есть. Все ходила с той новомодной книжкой сказок графа Лаврова. Это ты их привез? Не припомню, чтобы их купили я или Алексей. На второй неделе Софья поутихла, но, когда увидала твое письмо из Зальцбурга, потребовала, чтобы я прочла его ей вслух, ничего не выпуская. Я, конечно, многое выпустила, она ведь ребенок, но она и тем была счастлива. А давеча, когда я села за ответ, она заявила, что я непременно должна отправить и ее письмо, только чтобы я не смела его открывать. Принесла мне настоящий запечатанный конверт. Я, конечно, его открыла, удивленная тем, что она с тобою так сошлась. Она ведь всегда тебя дичилась. Оказалось, что письмо не тебе, но твоему другу Савелию Яхонтову. Софья к нему очень привязалась. Я его помню и искренне верю, что он того заслуживает. И тут же, не успел Савелий опомниться, как Михаил с усмешкой протянул ему маленький конверт: – Держи, С.М. Сава был поражен и тронут до глубины души. Десятилетняя Софья Татищева прилежно и старательно написала ему целую страницу своих детских историй, выдержав притом взрослый слог, а в конце выразила учтивую надежду на скорейший ответ, наверняка подсмотрев формальное заключение у кого-то из родителей. – Ты сознаешь, что она в тебя по уши влюбилась? – Измайлов поглядел на него с ироничной улыбкой. – Да что ты, Миша! – ужаснулся Савелий. – Она же ребенок! – Ты разве не слыхал никогда про детские влюбленности? – Слыхал, – просевшим голосом ответил Сава. И далеко не понаслышке. Собственно, с таких невинных влюбленностей в мужчин из тетушкиного окружения и начался для него тяжелый путь принятия себя самого, приведший в конечном итоге к Трофиму. – Кстати, через восемь лет, когда ей исполнится восемнадцать, а тебе двадцать девять, ваш брак совсем не будет казаться дикостью, – невозмутимо заявил Измайлов. – Ты в своем уме? – Ну а что? – продолжал подначивать Михаил. – Я к тому времени доползу до сорока лет, обрюзгну от штабной службы, разучусь стрелять по летящим в темноте цилиндрам, может даже полысею. А ты, напротив, возмужаешь и, не исключено, захочешь связать судьбу с женщиной. Савелий наскоро оправился от циничности и перегиба этой шутки, но решил не уступать и молвил: – Больше я с родом Измайловых не свяжусь. – Это звучало грубо, – спокойным тоном сообщил Михаил. – Ты первым начал. – Хорошо, признаю свою ошибку, – Измайлов кивнул со сдержанной улыбкой и вновь принялся за письмо сестры. Сава с шумом вздохнул. Было ясно, что Миша обиделся. Думая о том, как исправить положение, испортившееся от какой-то совершенно дурацкой шутки, Савелий взялся за письмо Мари, не такое, к счастью, длинное, как тетушкино. Волнуясь о Мише и следя за ним краем глаза, Сава читал не слишком внимательно, а потому даже не сразу понял, что именно сообщает ему сестра. Слова, произнесенные ее милым живительным голоском, уже затухали в сознании отрывистым эхом, когда Сава вдруг схватил листок в обе руки и, точно безумный, впился взглядом в строчки. Он перечитал абзац трижды, а после, в один миг позабыв о глупой ссоре с Измайловым, подскочил к нему и с размаху бросился ему на шею. – Миша! – он так и задохнулся, рухнув подле него в кресло. – Что такое? – перепугался Измайлов, быстро убрав левую ногу со стола. – Что у них стряслось? Савелий оглядел его встревоженное лицо сияющим взором и тотчас, не в силах сдерживаться, выпалил: – Мари ждет ребенка! – Надо же, в самом деле? – обрадовался Михаил. – Это чудесная весть. Сава весь засветился от восторга и нежности, от трогательного счастья за свою сестру, и чистота его искренности отозвалась в Измайлове умилением. – Ты представляешь! – Савелий доверчиво устроился с ним рядом. – Я стану дядей! Мари станет матерью! Боже, как бы я хотел сейчас быть с нею рядом! – Мы скоро вернемся, – заверил его Михаил, приобняв. – Конечно, вам нужно побыть вместе. Савелий потрясенно качал головой: – Моя Мари... поверить не могу... – Да, я тоже не ожидал, что Меньшиков знает, как это делается. Сава выразительно цокнул языком и в тот же миг по-мальчишески набросился на Измайлова, тыча его в бок: – Вот! Вечно! Ты! Все! Испортишь! – Ай! Сава, пощади! – притворно отбивался Михаил, хохоча. – Я старый человек! Помогите! Возня их в кресле продолжалась до тех самых пор, пока они не рухнули с него на пол, захлебываясь смехом, который постепенно обратился в поцелуи и взаимные ласки. Во весь день Савелий не мог унять распиравшего его счастья. Несколько раз он бросался писать для Мари ответ, но все выходило чересчур экзальтированным и оттого глупым. Ему хотелось со всем миром поделиться своею радостью. Его бесценная, лучшая, любимая сестра ждет первенца! Тетушка о том ни словом не обмолвилась на всех восьми страницах своего письма и по-прежнему находилась в Прилучном, стало быть, Савелий стал первым, кому Мари решилась открыться. Сердце у него щемило от такого меж ними доверия, которое, вопреки опасениям, не начало угасать после свадьбы. Вдохновленный вестями Мари и не имея возможности поделиться ими с кем-то, кроме Михаила, Сава сочинил небольшую бессюжетную зарисовку, героем которой стал он сам и переполнявшие его чувства к одному из самых дорогих существ. Он много думал в течение дня об их с Мари детстве и взрослении, об их неразлучности, о совместных ночевках, о той поддержке, какой они всегда оставались друг для друга, и нет-нет да и всхлипывал украдкой, быстро утирая выступившие слезы. Он очень хотел утаить свою сентиментальность от Измайлова, но ближе к вечеру, когда тот воротился с разных дел по службе, Сава совсем растрогался от воспоминаний, и завершилось все тем, что Михаил нашел его в их маленькой четвертой комнате лежащим на диване в слезах и в обнимку с Шарли. Последовали долгие утешения и проникновенные разговоры до глубокой ночи. Михаил сообщил, что князь Меньшиков в своем к нему письме также упомянул положение Мари, вот только, в отличие от восторгов супруги, чувства Левы были и счастливыми, и напуганными, потому он просил у друга совета, что теперь делать, как себя вести и чем облегчить ожидание ребенка для дорогой Мари. Меньшиков ничего не знал о трагедии, которая случилась в семье Измайлова десять тому лет, о его не рожденном сыне, и оттого простодушно обращался к жизненной мудрости и опыту Михаила. Савелий всерьез встревожился о том, как Миша воспринял мольбы Льва Алексеевича, однако Измайлов, поддавшись минуте откровенности, сознался, что по прошествии лет упоминания о детях уже не вызывают в нем такую режущую боль, как прежде. Устроившись у него под боком и понемногу приходя в себя под звуки его мягкого, баюкающего голоса, Савелий не переставал поражаться тому, каким разным Михаил умеет быть. Давеча лихой кавалерист, который стреляет по летящим цилиндрам, и дикарь в постели, а нынче заботливый влюбленный, умеющий найти в себе нежность и терпение, чтобы провести не один час на маленьком диванчике в обнимку с юным и чересчур впечатлительным избранником. В очередной раз они без обиняков обсуждали будущее после Зальцбурга, и Михаил, чувствуя Савину неуверенность и тревогу, сказал тихо, но очень честно: – Если бы не ты, мне было бы плевать, в какой город меня назначат, какое выделят жилье и сколько мое жалованье составит вкупе с пенсией за ранение. Я бы никогда не поехал обивать генеральские пороги, будь я одинок. Но теперь я намерен добиться от фон Рихтера всего, чего смогу, я тебе обещаю. Эти слова были лучшим признаньем в любви, и Сава, не посмев портить их своим ответом, лишь кивнул и с благодарностью припал губами к Мишиной руке. Спать им пришлось все на том же диване, ибо Савелий наотрез отказался покинуть комнатку и разрушить то духовное переплетение и откровенность, которые случились у них с Мишей. Помня о Савином состоянии после страсти в доме Филатьева, Измайлов не рассчитывал на близость, но Савелий и сердцем, и телом хотел в эту ночь стать с ним одним, а потому, потушив маленькую настольную лампу, притянул Михаила к себе. Ласки их в тесноте были бережными и неспешными, полными чувственной осторожности, но Измайлов все же не решился, как ни молил его Сава искушающим шепотом, пойти до конца. Им обоим, однако, хватило тех касаний, поглаживаний и горячих скольжений языка, которые они изведали еще в Петербурге. Наутро Савелий жутко конфузился своей ночной слезливости, но Михаил, конечно, не сердился и лишь посмеялся над Савиной чувствительностью с присущей ему теплотой.