Трещина в скорлупке

Успешно завершив после двух недель пребывания в Зальцбурге первый этап своего замысловатого продвижения по службе и установив сношения с местным офицерским обществом, Измайлов немедленно перешел ко второму этапу. Он заключался в дневных посещениях тех или иных лиц, могущих впоследствии свести Михаила с генералом фон Рихтером. В частности, это касалось некоего полковника Вьюнова, близко знавшего и фон Рихтера, и Татищева и готового лично представить Измайлова генералу. В офицерский клуб Вьюнова Михаил повадился ходить ежедневно. Встречи были закрытыми, Савелий на них не присутствовал, но по тому, с какой серьезностью и собранностью Миша на них отправлялся и как долго после оттаивал из офицера в живого человека, можно было предположить, что атмосфера в доме Вьюнова существенно отличается от атмосферы в доме Филатьева. К нему Михаил и Савелий также продолжали ходить. И на вечерние буйства, и на обеды в узком семейном кругу, где Филатьев представал совершенно иным человеком: обходительным, эрудированным, благовоспитанным, а в обращении с Савой деликатным и даже немножко застенчивым, словно тот был Измайлову юной невестой. Часто оставаясь днем без Миши, Савелий активно придумывал себе занятия, однако скука и одиночество преследовали его безотрывно. Константин был ненадежным товарищем: он вечно пропадал с Хвощевым и той самой компанией, с которой Сава уже имел счастье познакомиться, да и в целом нарочно сходиться с колючим младшим Измайловым что-то не хотелось. Посещать без Михаила те семейства, куда его радушно приглашали у Филатьева, Савелий побаивался, а никаких иных знакомых он в Зальцбурге не имел. В итоге пару дней Сава занимался домом: бродил по местным лавочкам, покупал разные салфетки, свечки, маленькие горшки с цветами и прочие безделицы и пытался создать уют в их с Михаилом квартире. Он взялся также за Мишиного Стендаля и за еще одну привезенную Измайловым книгу: об истории китайской культуры. До сих пор Сава имел самые поверхностные представления и о Стендале, и о китайской культуре и потому очень надеялся, что книжки помогут ему восполнить пробел в знаниях и лучше понять Мишины увлечения. Самым любопытным во время чтения были карандашные пометки, оставленные Измайловым на полях. Даже при всей беглости и небрежности его почерка Сава без труда разбирал написанное. То были наброски его рассуждений, открытые вопросы к автору и тексту, отметки об особо понравившихся или значимых абзацах и даже, что вызывало у Савелия мягкую улыбку, о редких и незнакомых Михаилу французских выражениях, которые нужно посмотреть в словаре или «спросить С.». Однако несмотря на попытки себя занять, у Савы по-прежнему оставалась уйма свободного времени, так что в конце концов юноша решился на то мероприятие, которое поначалу категорически отвергал – посещение литературного кружка Сафронова. Сама идея о кружке представлялась Савелию очень заманчивой. У него еще не было возможности широко обсуждать литературу с единомышленниками или делиться с ними собственным творчеством. Главным и, в сущности, единственным камнем преткновения оставался корнет Сафронов и неизбежная с ним встреча. Литературный кружок – уже не шумная и многолюдная гостиная Филатьева, здесь не разминешься. Однако, поколебавшись несколько времени, Савелий заставил себя проявить твердость. С какой стати он должен прятаться, бояться и сторониться своего обидчика? Тот не постеснялся явиться к Филатьеву с разбитым носом. Если Сафронову станет неугодно находиться с Савелием в одном помещении, то пусть уходит первым. Нанести вторичное оскорбление после предупреждения Измайлова корнет уж точно не посмеет, а стало быть, никакой действительной опасности он из себя не представляет. Впрочем, чем чаще Сава вспоминал злосчастную ночь и внезапный нежеланный поцелуй, тем больше склонялся к тому, что Сафронов никогда и не был так уж опасен. Поначалу его поступок казался вопиющим, особенно с учетом того, что для Савелия то был третий мужчина, который его поцеловал, и в этом ряду с ним, каким-то Сафроновым, стояли Трофим и Миша. Если бы поцелуй не оказался таким спонтанным и настойчивым, Сава ни за что бы не применил силу, защищаясь. Если бы Сафронов попробовал для начала объясниться, то вопрос разрешился бы миром. А так выходило, что Савелий был в аффекте, что поступок Сафронова сиюминутно связался для него с пятилетним происшествием в клубе, что, обозлившись и испугавшись, он ничего не объяснил толком Михаилу, что Михаил все понял превратно, как если бы Сафронов активно домогался Савелия, и что сообразно этому представлению в итоге и была разыграна бравада с цилиндром. Конечно, Саве ребячески льстил тот факт, что его мужчина устроил красивое возмездие, сговорившись с братом и друзьями, и что выглядел он притом великолепно. Савелий нет-нет да и вспоминал тот Мишин выстрел по цилиндру, острые искры в зеленых глазах, закатанные рукава, осанистую позу и тут же испытывал в себе вполне недвусмысленные ощущения. Но все же Измайлов, как любил выражаться Лев Алексеевич, «пережал». Наказание для Сафронова оказалось более суровым, чем того на самом деле заслуживал поступок. Вот только высказать эту мысль Сава не мог ни Михаилу, ни Сафронову. Он решил, что при встрече с корнетом в литературном кружке будет сохранять холодный нейтралитет. Поздоровается, как со всяким другим знакомцем, но первым в разговор не вступит. Признаться по правде, все эти рассуждения о поведении с Сафроновым отнимали у Савы крайне много душевных сил, и, намереваясь быть решительным, он так и трясся на подходе к парадной, где располагался кружок. При его мягком характере ему никогда еще не приходилось быть с людьми на штыках, и он очень хотел, чтобы каким-то образом все само собою уладилось. Литературный кружок был устроен прямиком в квартире одного из участников, и Сава вошел в прихожую, несколько тушуясь. Встречавшему его молодому интеллигенту из разночинцев он без зазрения совести сообщил, что явился по приглашению Андрея Сафронова, и тут же получил неожиданный вопрос в лоб: – Вы студент? – Н-нет, – запнувшись, обронил Савелий. – Как ваше имя? – Князь Вивьен Риваль. – Вы француз? – Да, но воспитывался в русской семье. – Пойдемте, – удовлетворившись, по всей вероятности, полученными сведениями, интеллигент поманил Савелия в гостиную. Квартира, вглубь которой они отправились, оказалась просторной, с большим количеством комнат, но меблированной скудно, дешево и куда проще, чем нанятое Измайловым жилье. В последний раз до нынешней поездки в Зальцбург Савелий сталкивался с подобными интерьерами в раннем детстве. Быть может, именно те впечатления о бедности, а может, некая врожденная непритязательность помогали ему проявлять терпимость, но несмотря на явную разницу меж окружающей обстановкой и собственным шитым на заказ костюмом, Сава не чувствовал ни высокомерной брезгливости, ни снисходительного любопытства. Да и собравшиеся в гостиной участники кружка поглядели на него без какой-либо неприязни к аристократическому облику. Присутствующих было около десяти человек, включая трех офицеров, но, к великому облегчению Савелия, среди них не оказалось Сафронова. Дворянских штатских лиц Сава также не увидел. Очевидно, среди русских в Зальцбурге лишь молодые разночинцы да военные интересовались литературой. Впрочем, вопрос происхождения Саву не волновал, куда больше его обеспокоило всеобщее к себе внимание. Он был в кружке новичком, и, разумеется, первую часть встречи посвятили знакомству. Благодаря тетушкиным салонам и бесконечности ее приятелей Савелий вполне привык находиться в центре расспросов, однако интересовалось им всегда только старшее поколение. Рассказывать о себе компании сверстников ему еще не приходилось. К счастью, литературный кружок был не офицеры в кафешантане. Интеллигенты быстро распознали Савину застенчивость и сменили активную атаку на мягкий дружелюбный интерес. Тем не менее, личные вопросы заботили членов кружка далеко не так сильно, как взгляды Савелия на литературу, философию и мироустройство. Его спрашивали о предпочитаемых направлениях поэзии и прозы, о любимых русских и зарубежных авторах, о собственном творческом опыте, об отношении к античности, главным столпам ее философии, на которых зиждется классицизм, и об эпохе Возрождения, а также о взглядах на крестьянскую реформу, европейские революции 1848 года и даже о его отношении к Наполеону. Саве казалось, что он снова держит выпускные экзамены, причем все одновременно. Ему вспомнились многочисленные домашние учителя, которых тетушка предусмотрительно подыскивала, в каком бы городе Яхонтовы ни проводили сезон. Несмотря на то что поначалу Савелий и Мари учились вместе, он сразу начал серьезно отставать от сестры из-за болезней, слабого знания русского языка и своей замкнутости, посему Татьяна Илларионовна приняла решение о раздельных занятиях восьмилетних дочери и племянника. Сава страшился оставаться с учителями наедине, отчаянно силился ничем не вызвать их неудовольствия и учился изо всех сил, потому как думал, что от плохой учебы тетушка может выставить его из дому и вернуть отцу. Учителя хвалили его прилежность и трудолюбие и всегда отмечали его успехи, особенно в русском языке, однако как только Савелия настигала очередная болезнь, все забывали про учебу, и его подвижки замирали на несколько месяцев. В итоге к подростковому возрасту Сава хорошо освоил только русский язык, на котором ему волей-неволей приходилось говорить в любое время и в любом состоянии здоровья. Выходя из детства, Савелий наконец стал понимать, что учеба придумана тетушкой не для собственного удовольствия, но для блага племянника. С тех пор он уже не боялся быть изгнанным из дома, однако новый подстегивающий фактор не заставил себя ждать: Сава заметил, что в вопросах эрудиции и миропонимания Мари гораздо умнее его, а такого мальчишка-подросток, ревнивый до тетушкиной любви и одобрения, не мог простить своей девчонке-сестре. Он принялся за уроки с тройным усердием, занимался даже больным в постели, в нем пробудилось невиданное любопытство к наукам, он принялся задавать вопросы и даже спорить, чего за ним еще не наблюдалось. В прежние времена учителя докладывали Татьяне Илларионовне, что Савелий старательный мальчик, но он слишком конфузлив и робок, дабы проявлять инициативу и тянуться к большему, чем то, что ему дают, потому, наблюдая теперь рвение юного племянника, княгиня Яхонтова была вне себя от счастья. Сава успокоился, лишь когда нагнал в учебе сестру и был допущен с ней на одни и те же выпускные экзамены. Им было семнадцать лет. Он уже распрощался в Женеве с детством и хотел доказать себе самому, что при должной воле может всего добиться сам. Впервые за долгие годы они с сестрой видели друг друга в классной комнате, и в итоге упрямый Савелий сдал все экзамены лучше Мари. Целую неделю он гордился собою и важничал, но после, случайно узнав, что Мари обижена, уязвлена и плачет каждую ночь, вмиг позабыл о напыщенности и тотчас ринулся утешать любимую сестру. Однако после семнадцати лет Сава уже не получал систематического образования. Он самостоятельно занимался интересными ему вопросами, особенно по истории литературы и литературной критике, любил навещать библиотеку, выписывать из книг полезные суждения, запоминать их, но все же давешний вопрос интеллигента: «Вы студент?» и промелькнувшее в его лице разочарование от ответа ощутимо кольнули Савелия, который, сравнивая лишь с потерпевшей поражение сестрой, всегда считал себя образованным. После собрания кружка он едва ли мог вспомнить, что и как отвечал на бессчетные вопросы из самых разных областей знаний. От растерянности любимой книгой он назвал Le Rouge at le Noir Стендаля, которую читал сейчас за Михаилом, и даже заявил с перепугу, что в свободное время планирует путешествие в Китай, поскольку китайская культура не только самобытна, но и поистине мудра. Крестьянскую реформу он, конечно, признавал и горячо поддерживал, хотя никогда не имел своих крепостных, единственным крепостным, которого он в своей жизни видел, был Трофим, да и в целом над судьбой русского крестьянства он, живущий в Европе, никогда не задумывался. Отчего никто не спросил его об архитектурной науке и инженерии потолочных перекрытий? В этом он после минувшей зимы был настоящий специалист. Домой Савелий возвращался печальный и подавленный. Несмотря на то что он, кажется, выдержал экзамен литературного кружка и его приняли в ряды участников, последовавшие философские беседы, обсуждения глубокомысленных авторов, о которых Сава слышал впервые в жизни, и, особенно, чтение собственных поэтических и прозаических сочинений повергли его в совершенный ступор. Мало того что интеллигенты в кружке говорили о многогранных, запутанных, сложных материях, так еще и выступавшие владели слогом куда лучше Савы и темы для творчества выбирали глобальные, как-то: предназначение человека, положение обездоленных или, на худой конец, борьба чувства и долга. Никому бы и в голову здесь не пришло строчить любовную историю о девушке и моряке, они бы нашли это попросту смешным. Расстроенный Савелий зашел в кондитерскую и булочную и, усевшись на парковой скамейке, с целый час кормил хлебом голубей, заедая собственную горечь конфетами. Он чувствовал себя абсолютным невеждой и бездарем. И это ведь не «Зеленая лампа», это всего лишь маленький кружок русских энтузиастов в Зальцбурге! Что они подумают, прочти он им свои отрывки? Изгонят с позором. Нет, лучше уж вовсе туда не соваться. Для чего эти унижения? Хорошо, хоть Сафронов не видел. С такими мыслями Савелий дошел почти что до самого дома, когда в памяти его неожиданно возникли выпускные экзамены с Мари. Сколько в нем тогда было злости, решимости, упорства! Как жаждал он всем вокруг доказать свою способность к учению. Как много труда он в это вложил. В подростковом возрасте он обладал знаниями десятилетнего ребенка, но к семнадцати годам благодаря желанию и труду освоил всю положенную программу и даже превзошел умницу сестру. Он не глупый и не безнадежный. Он способен к совершенству при должном усердии. Стало быть, и теперь необходимо взять себя в руки и вместо того, чтобы пасовать, использовать возможность развить себя в литературном мастерстве и знаниях о мире. Бегство – удел слабых. Уже на подходе к парадной Савелий вдруг крутанулся на каблуках и отправился в библиотеку за теми книгами, которые ему посоветовали в литературном кружке. Пребывание в Зальцбурге многих членов кружка было весьма ограниченным, потому собрания проходили ежедневно, и уже на будущий день Савелий, полный решимости, вновь отправился на квартиру интеллигента, чья фамилия оказалась самой чудной из всех, что ему встречались: Миролюб-Воздвиженский. На сей раз в числе участников был и корнет Сафронов, но, хотя прошлое его отсутствие ослабило Савину бдительность, ожидаемого замешательства встреча не вызвала. По всей вероятности, Сафронов уже был предупрежден о давешнем визите Савелия, потому как появление юного князя его не удивило. Они прохладно, но учтиво поприветствовали друг друга, расселись в противоположные углы гостиной, а далее Савелий настолько увлекся обсуждениями, что искренне и напрочь позабыл про Сафронова. Твердо решив усилить свои познания в гуманитарных науках, Сава с жадностью слушал все, о чем говорилось в гостиной. Многое он без стеснения помечал себе в тетрадку, включая фамилии авторов, незнакомые термины и упоминаемые исторические прецеденты. Встревать в беседу он стеснялся и высказывался, только когда Миролюб-Воздвиженский просил о том всех членов кружка. В этом случае Савелий был одним из последних в очереди и, к счастью, на основании прочих мнений и напряженной мыслительной работы успевал придумать что-нибудь вразумительное, дабы не ударить в грязь лицом. По завершении дискуссии о сущности исторической личности и ее месте в определении исторического развития один из присутствовавших представил небольшое сочинение на эту тему, и, обсудив его, члены кружка объявили нынешнюю встречу завершенной. Савелий поблагодарил Миролюб-Воздвиженского, обещался прийти завтра и, вооружившись своей тетрадкой, отправился в библиотеку. Однако не успел он миновать и квартала, как услышал за собою знакомый голос: – Месье Риваль! Это, конечно, был Сафронов, и как Сава ни противился его инициативе, пренебрежение выглядело бы бестактно и дало бы Сафронову повод думать, что его поступку по-прежнему придают значение. Пришлось помедлить. Сафронов, напротив, ускорил шаг, дабы не слишком задерживать Савелия. – Простите мое вторжение, Савелий Максимович, – с неожиданным миролюбием обратился подоспевший Сафронов. – Вы не уделите мне нескольких минут? Обращение, выбранное корнетом, было неслучайным. После истории с цилиндром Сава стал замечать, что многие офицеры, в особенности младшие чины, при встрече на улице, в ресторане или у Филатьева перестали посматривать на него пренебрежительно и с затаенной насмешкой, как то было раньше. Более того, они принялись ему кивать, обращаться к нему по имени-отчеству или же звать «Ваше сиятельство» и всячески подчеркивать свое уважение. Связать одно с другим оказалось несложно. Не только Сафронов был впечатлен меткостью ротмистра Измайлова. И хотя напрямую причастность Савелия к «шутке с цилиндром» нигде и никогда не упоминалась, история о разбитом носе Сафронова и возможных тому причинах быстро разошлась в офицерских кругах. Бравада Михаила только подтвердила всеобщие догадки, и теперь к Савелию относились с осторожностью и опаской, за глаза называя его коротко, емко и вполне определенно – «мальчик Измайлова». Сава о том знал, но старался не придавать значения. – Вы в библиотеку? – несмело поинтересовался у Савы корнет. – Позволите вас проводить? – Проводите, – не слишком приветливо отозвался Савелий. Признаться, он был в растерянности от подобной расположенности Сафронова. Он ведь ожидал прямо противоположного. Они вместе направились в сторону библиотеки и несколько времени молчали, пока Сафронов собирался с мыслями. Наконец он перешел к сути дела: – Мне так и не удалось объясниться с вами за... за то недоразумение. Савелий глянул на него искоса, но ничего не сказал. Сафронов всем видом давал понять, что идет на мировую, и, коротко выдохнув, протараторил: – Я бы хотел извиниться перед вами за свое непристойное поведение. – Благодарю вас за ваши извинения, – учтиво, но холодно молвил в ответ Сава. В действительности взволнованность Сафронова уже подтопила ему сердце. К тому же, Савелий имел и собственные известные сомнения относительно тяжести свершенного «домогательства». – Я был пьян, – продолжил Сафронов. – Я неверно истолковал ваши намеки. Вернее, нет! – тотчас вскинулся он, заметив пробежавшее по лицу Савелия потрясение. – Я увидел намеки там, где их не было. Я это признаю. Я не знал, что вы... несвободны. Мне казалось, что наши желания совпадают, но я ошибся. Повторюсь, я был пьян. Я не хотел вас оскорбить. Тон его был полон неподдельного раскаяния, сожаления и стыда, и Сава, в душе понимая, что суть дела такова, какой излагает ее Сафронов, сжалился: – Спасибо вам за извинения, ваше благородие. Я не держу на вас зла. – В самом деле? – обрадовался Сафронов. Савелий оживленно закивал, хотя прежде намеревался быть сдержанным. Долгожданное окончание ссоры принесло ему большое облегчение. Сафронову, кажется, тоже. Корнет светло улыбнулся и вновь принялся благодарить Савелия, отчего тот окончательно к нему смягчился. – Я осмелюсь вас попросить... – доверительно начал Сафронов, – насчет Михаила Дементьевича... Савелий вопросительно приподнял брови. – Видите ли, я... – корнет замялся, – я много о нем слышал, о его героическом поступке в Самбырском ущелье. Я знал по рассказам, что он отчаянный кавказец, но не предполагал, что... настолько. Я ни в коем случае не со зла, я искренне восхищаюсь его храбростью, уменьями и познаниями в военной сфере. Он ведь не только блестящий командир, но и прекрасный тактик. Он имеет большое влияние в кавалерии. Я... – Сафронов стушевался, – я бы не хотел... быть у него в такой немилости. – Вы боитесь, что он помешает вашему продвижению по службе? – напрямую спросил Савелий. Конечно, Сафронов не мог того в открытую признать, а потому конфузливо молвил: – Я бы хотел разрешить все недоразумения и недопонимания. Савелий задумчиво вздохнул. – Я поддерживаю ваши стремления, Андрей... – Васильевич. – Андрей Васильевич, – кивнул Сава, – но учитывая обстоятельства, пока не рискну заговаривать о вас с Миш...Михаилом Дементьевичем. – Да, я понимаю, – убито согласился Сафронов. Сердце у Савелия так и вздрогнуло. Он не умел не сопереживать искренним чувствам. – Я убежден, что он не станет чинить вам препятствия, – попытался утешить корнета Сава. – Он не такого характера. Но в любом случае, если представится возможность, я попытаюсь смягчить его на ваш счет. – Спасибо вам, Савелий Максимович, – горячо поблагодарил его Сафронов. – Давайте лучше поговорим о кружке, – предложил Савелий. – Мне хочется поделиться впечатлениями. – Да, конечно, – с готовностью согласился корнет. Они оба были рады скорейшей перемене темы и так увлеклись ею, что в конечном итоге Сафронов отправился в библиотеку вместе с Савелием, а, расставаясь после, они уже перестали упоминать в обращениях друг к другу отчества. Интеллектуальные беседы литературного кружка, а также возможность продолжить их в более свободной обстановке с Сафроновым по пути в библиотеку или после нее и выразить те мысли, которые не удалось из-за смущения или упущенной минуты открыть в гостиной, всерьез увлекли Савелия. Он с головою ушел в книжки, конспекты и собственное сочинительство, пообещав Миролюб-Воздвиженскому представить к концу своего пребывания в Зальцбурге через полторы недели небольшой рассказ свободной темы на основе противоборства или, напротив, гармонии в литературном творчестве романтизма и реализма. Идею предложил Миролюб-Воздвиженский, заявив, что Савелий сам собою представляет неделимое сочетание романтизма и реализма. Первейшей книгой, которую Сава взял себе для работы в помощь, был «Герой нашего времени» Лермонтова. Савелий давным-давно не чувствовал в себе такой прилив творческих сил, какие вдохнули в него участники литературного кружка. Точь-в-точь как раньше, он мог вскочить посреди ночи, броситься за стол и писать до самого утра, не замечая ни времени, ни сонливости. Вот только с прежними временами нынешний творческий хаос рознили два отличия. Во-первых, рядом не было Мари, к которой Савелий всегда бежал поутру с охапкой едва просохших листов бумаги. Во-вторых, рядом был Миша, который пробуждался от Савиных ночных метаний и не понимал спросонья, что происходит, зачем Савелий гремит своей подарочной чернильницей и куда он идет из спальни со свечой, наскоро запахнувшись в шлафрок, причем, конечно, не свой. Хотя Измайлов прекрасно знал об увлечениях своего спутника и всячески его поддерживал, он никогда еще воочию не наблюдал творческого процесса. И со стороны этот процесс выглядел полным безумием. Савелий закрывался в их маленькой четвертой комнате, ни на что вокруг не реагировал, шипел, если его отвлекали, и даже на собственное имя отзывался через раз. Утром Михаилу приходилось идти на завтрак с Костей вдвоем, брать для Савы крауссаны и надеяться, что хоть по возвращении он вновь станет собою. Впрочем, с таким положением дел Измайлов мирился ровно четыре дня, после чего не вытерпел и вступил с музой в борьбу. При очередной ночной попытке бегства из кровати Михаил удержал Савелия за талию и попросил объяснить неожиданные перемены в поведении, а также разбросанные по всему дому книги академической программы Императорского университета. Сава с воодушевлением поведал ему о литературном кружке на квартире какого-то энтузиаста с такой безумной фамилией, что он явно принадлежал к интеллигенции, а после принялся многословно радоваться долгожданной встрече с единомышленниками и возможности прочесть собственные сочинения. – Так, подожди минутку, – мягко прервал его Измайлов, – это узконаправленный кружок? Вы обсуждаете только литературу? – Еще историю, философию, античность, – протараторил Савелий, – политику. – Политику? – заинтересовался Михаил. – А что именно? Здесь Сава замялся, потому как политический блок кружка обычно пропускал мимо ушей. – Вы говорите о политике в России? – уточнил Измайлов. – В основном, да, – кивнул Савелий. – О царе? – Царя часто упоминают. – В положительном или негативном свете? – Миша, к чему ты клонишь? – наконец насторожился Сава. – Мне кажется, вполне понятно, к чему, – серьезным тоном отозвался Измайлов. – Под видом литературных кружков могут работать революционеры. Ты не возражаешь, если я завтра к тебе присоединюсь? – Еще чего! – вспыхнул Савелий. – Как я буду выглядеть перед прочими, если ты явишься туда с контролем, будто тетушка?! Однако Измайлов не внял его праведному негодованию. Голос Михаила зазвучал по-прежнему монолитно: – Во-первых, это мой долг как офицера, присягнувшего на верность царю и отечеству. Во-вторых, мне интересно, я никогда не был в литературном кружке, и я тоже умею читать. Савелий хмуро поглядел на него, не сразу распознав, что во второй части фразы Миша опять ерничает, но все же заупрямился: – Я не такой дурак, чтобы не отличить безобидное собрание литераторов от подпольной шайки революционеров. Если бы в кружке обсуждалось что-то незаконное, я бы это понял и немедленно доложил вашему высокоблагородию. – Это значит, что мне нельзя завтра сопроводить ваше сиятельство? – подыграл ему Измайлов. Глаза его лукаво поблескивали. – Нет, нельзя, – гордо отсек Савелий. – Я вас понял, – Михаил усмехнулся и, притянув Саву к себе, ткнулся губами в его щеку. – Но если они намекнут... – Там все пристойно, – заверил Сава. – Ты мне хотя бы покажешь написанное? – смиренно вздохнул Измайлов. Савелий стушевался и, зардевшись, пролепетал: – Когда будет готово, и если тебе в самом деле интересно... – Мне в самом деле интересно, – с улыбкой подтвердил Михаил, чувствуя, как Савелий, прежде напряженный, с довольным видом обмякает у него в руках. Измайлов торжествовал. В эту ночь муза перед ним капитулировала. Дважды. Причина, по которой Сава так однозначно воспротивился посещению кружка Михаилом, состояла, конечно, не только в производимом на прочих участников впечатлении, но и в корнете Сафронове. Едва только Миша заикнулся о том, что явится в гостиную Миролюб-Воздвиженского, как Сава тотчас во всех красках вообразил их там встречу с Андреем и все вытекающие из этой встречи последствия. На почве любви к литературе Савелий с корнетом были теперь на короткой ноге, хотя и сохранили учтивое обращение на «вы», всегда напоминавшее о требуемой дистанции. Сава все больше убеждался в том, что ночное происшествие меж ним и Сафроновым было недоразумением и что в действительности Андрей прекрасный человек: благодушный, мечтательный и вдумчивый. Поведение его с Савой было мягким и уважительным, он всегда выслушивал товарища, не осуждая его мнение, даже если сам имел прямо противоположное. С ним было легко и интересно беседовать на многие отвлеченные темы. Все это располагало к Андрею вечно пугливого в общении с посторонними Савелия, успокаивало его, и он был искренне рад их легкой дружбе, сменившей период мрачного отторжения. Единственно, что сообщить о Сафронове Михаилу Сава по-прежнему не решался. Молчание его относительно корнета затянулось настолько, что теперь для прояснения всего положения требовалось сперва рассказать Измайлову правду про «недоразумение», кое в его представлении оставалось дерзким домогательством, а после поведать о достоинствах Андрея, общей увлеченности творчеством и невинных совместных походах в библиотеку. Зная Мишину ревнивость и упрямство, Савелий сомневался, что тот хотя бы попытается внять объяснениям. Скорее он решит, что Сафронов не успокоился и вздумал отбить у него Саву. Словом, вопрос был довольно сложным и щепетильным, и Савелий надеялся, что все разрешится само собою после их с Михаилом отъезда из Зальцбурга. Если однажды фамилия Сафронова вновь мелькнет на их пути, например, в связи с препятствием повышению, о чем Андрей так сильно тревожился, тогда Сава намеревался за него заступиться. Соответственно, о посещении литературного кружка Измайловым не могло идти и речи, хотя на будущий день Савелий поймал себя на том, что внимательно слушает абсолютно все дискуссии, в том числе и политические, и пытается выловить в них запрещенные революционные ноты. Впрочем, никаких незаконных или, более того, террористических вопросов философствующие интеллигенты не обсуждали. Сава успокоился и тем, что Андрей также давал присягу на верность царю и отечеству, а революционеры не решились бы пустить к себе офицеров. Если до начала посещений кружка Савелий не знал, чем заняться без Михаила, то теперь, напротив, судорожно выстраивал планы таким образом, чтобы выкроить время и для творчества, и для изучения книг, и для Миши. Продержавшись в нейтралитете четыре дня, Измайлов стал обижаться на Савино равнодушие, и, хотя, конечно, он не выражал того в открытую, юноша прекрасно чувствовал и его печаль, и скуку, и сердитость. Сам Измайлов проводил дни у Вьюнова в офицерском клубе и вот-вот, уже в предстоящий вторник, ровно за неделю до отъезда, должен был встретиться с тем самым фон Рихтером, ради которого и случилась вся поездка. Савелий это знал и понимал также, что именно сейчас должен поддержать любимого, вместо того чтобы расстраивать его своей занятостью и отрешенностью, а потому старался закончить все связанные с литературным кружком дела до вечера, когда Михаил возвращался из офицерского клуба. Пару раз Миша задерживался и приходил позже одиннадцати, и Сава, к своему великому стыду, испытывал затаенную радость, что может посвятить себе еще один лишний час. В воскресенье ему пришлось за эту радость поплатиться.